Вадим Маркович Розин, доктор философских наук, главный научный сотрудник сектора междисциплинарных проблем научно-технического развития Института философии РАН, поговорил с нами о выходе новой книги «Анализ художественных и философских произведений и затронутых в них проблем. Опыт гуманитарного исследования».
О.О.: Вадим Маркович, как Вы подходите к анализу собственного поэтического творчества и как этот подход повлиял на Ваши выводы в книге?
В.М.: Для меня творчество ‒ феномен духа (гуманитарного подхода), что не отрицает его объективность и эмпирическое существование, это отмечал еще М. Бахтин. Гуманитарность творчества заключается, во-первых, в том, что ряд его характеристик отвечают априорным представлениям исследователя о творчестве, во-вторых – в убеждении, что творчество представляет собой популятивный (множественный) феномен. Априорность творчества, на мой взгляд, обусловлена историческими корнями этого понятия ‒ близостью к понятию «творение Бога», мыслимого как творение «из ничего», «только из Творца». Хотим мы этого или не хотим, но смысл творчества сохраняет это «из ничего» и «только из Творца», хотя последний ‒ это мы сами, создающие новое, «подвизающиеся в творчестве».
Теперь второй момент, имеющий важное значение для понимания творчества и его изучения. Вряд ли можно выйти на сущность этого явления, не проанализировав предварительно конкретные виды творчества, которых достаточно много. При этом меня нельзя понимать так, что подобный анализ можно осуществить без обобщающих гипотез о природе творчества. Конечно, они необходимы, но этих гипотез тоже будет несколько и пониматься они должны именно как гипотезы, а не как уже постигнутая философом «сущность-истина» творчества.
Конечно, такую работу можно было проделать и на материале создания художественного произведения известными мастерами (поэтами, писателями), и я подобную реконструкцию делал не раз (см., например, мою книгу «От анализа художественных произведений к уяснению сущности искусства». М.: Голос, 2022). Однако уверен, что качество подобной работы будет ниже качества реконструкции собственного творчества, поскольку исследователь может только предположить, что двигало мастерами на самом деле. Во всяком случае, я решил проделать подобный эксперимент. Реализуя данный замысел, я написал статью «Опыт анализа поэтического творчества, художественного мышления и переживания (концепты, схемы, метафоры)» и предложил ее журналу «Человек». Однако члены редколлегии журнала отклонили ее на том основании, что я в качестве примера поэтического творчества разбирал сочинение собственных стихотворений, а нужно было анализировать произведения известных поэтов. Не сомневаясь в искренности своих чувств и поэтической подготовке, я послал статью в другой журнал – «Познание и переживание», где ее сразу же приняли, передав мне слова главного редактора: «Владимир Александрович был сам очень удивлен работе и понял, насколько она уникальная ‒ это редкий случай, когда инструментом познания и понимания становится сама личность автора». Я философ, а не поэт, но тем не менее действительно уверен в своем творчестве, даже поэтическом. Поскольку не поэт и понимаю, что оценка творчества проходит в культуре конкуренцию и нередко требует определенного времени, мне в значительной степени безразлично, какую оценку вынесет история моему поэтическому творчеству. К тому же замечу, что эти мои стихотворения послужили материалом как раз для философского осмысления художественного творчества, возможно, новизна именно в этом.
О.О.: Можете объяснить, что Вы подразумеваете под «вопрошанием» в философском контексте?
В.М.: В«Седьмом письме» Платон, характеризуя диалектику, позволяющую припомнить идеи, указывает на вопросы и ответы.
«Лишь с огромным трудом, путем взаимной проверки ‒ имени определением, видимых образов ‒ ощущениями, да к тому же, если это совершается в форме доброжелательного исследования, с помощью беззлобных вопросов и ответов, может просиять разум и родиться понимание каждого предмета в той степени, в какой это доступно для человека»[1] (курсив наш. – В.Р.).
Какую здесь функцию выполняют вопросы? Возьмем для примера диалог «Федон». Во-первых, они позволяют Платону подключить других (в данном случае, участников разговора Лахета и Никия) к выяснению сущности мужества и тем самым облегчить усвоение платоновского определения, ведь Платон уже знает определение мужества и хочет, чтобы его слушатели приняли, поверили в построенное им определение. В более раннем диалоге Платона «Пир» его герои еще не задают вопросы, а просто дают определения, например, любви. Вероятно, такое изложение новых представлений, решил Платон, плохо усваивается слушателями.
Во-вторых, вопросы в «Федоне» отмечают этапы конструирования Платоном самого понятия. Здесь, вероятно, учитывались и возражения слушателей Платона, и противоречия, вытекающие из предложенных определений, и осмысление разных эмпирических случаев мужества, и возможность помыслить их все как целое («единое», по Платону, состоящее из «многого»). Вопросы, с одной стороны, представляли собой своеобразную форму рефлексии познания (диалектики) Платоном мужества, с другой – помогали слушателям Платона развернуть внешне похожий процесс познания.
Определенную роль платоновские вопросы играли в активизации активности слушателей, заставляя их, по мнению Платона, вспоминать мир идей, в котором душа пребывала до рождения, что, в свою очередь, считал он, вело к преодолению страха перед смертью и блаженству. Наконец, вопросы заставляли осуществлять правильный выбор. В диалогах Платона герои часто попадают в ситуации, в которых вынуждены были делать выбор (как, например, предстоящей судьбы в «Государстве», или выбор определений).
Все же главная роль вопрошания у Платона – убеждение слушателей (задача, которую позднее решала риторика). Вопрошание как технология мышления – вторична, оно еще только формируется. Не так у св. Августина. Многочисленные вопросы в «Исповеди» Августина, конечно, тоже служат убеждению читателей, но на первый план явно выдвигаются вопросы, помогающие процессу мышления, направляющие и структурирующие его. Множественность и противоречивость утверждений о реальности (определений) в работе Августина, именно направленной на уяснение реальности (прежде всего сущности Бога и зла), были на порядок выше, чем у Платона. Причем эта множественность выражалась сначала именно в вопросах оппонентов Августина, позднее и в вопросах его самого.
К истине Августин пробивался, в том числе, с помощью вопросов, они задавали пространство, в котором располагалось множество точек зрения (утверждений) о реальности. В статье «Анализ вопросов в “Исповеди” св. Августина…» я отмечал, что в «Исповеди» налицо два типа вопросов: одни понятные, обращенные к Богу, а другие непонятные в том плане, что неясно, кому они адресованы. Первые задаются из сакральной позиции, вторые – профанной. С точки зрения методологии можно выделить еще одну позицию, рефлексивную, а именно ‒ это Августин, который пишет «Исповедь», задает вопросы и тут же, если находит решение, на них отвечает.
Таким образом, можно говорить о трех смысловых контекстах вопрошания в «Исповеди» св. Августина. Они подобны айсбергу, скрытому в основном под водой, представляют собой части невидимого целого. Чтобы его увидеть, необходима реконструкция, которую я и затеял. Первый контекст ‒ удостоверение построений (новой картины мира), выстроенных Августином. В дополнение к традиционным аргументам убеждения (вопросам, логическим рассуждениям, фактам) Августин добавляет еще один ‒ собственный опыт, рассказ о своей жизни, поисках, разочарованиях и находках. Уже здесь можно продемонстрировать связь вопросов с более широким целым, например, с логическими рассуждениями.
Например, манихеи задают Августину вопрос: откуда зло? Предполагается, что ответ христианина будет такой: от Бога, ведь последний создал всё. Но тогда следует возражение: если зло от Бога, то, следовательно, Он не всеблаг и даже причастен злу; если же зло не от Бога, следовательно, есть кто-то соизмеримый с Творцом. Как мы видим, вопрос предполагает развертывание рассуждений, создающих для мыслящего серьезную проблему, но эти рассуждения в явном виде не даны. И в большинстве других случаев вопрошающий подразумевает определенное целое, но не явно.
Второй контекст ‒ мышление. Здесь вопросы, с одной стороны, отмечают этапы творчества, представляя собой форму рефлексии, с другой ‒ инициируют у слушателей собственное мышление (оно по результатам должно совпасть с тем, которое осуществил Августин, что, правда, бывает редко). Вопросы не совпадают с процессом мышления, они задают своеобразный ритм, указывают на смену логики (повороты, «тропы»), инициируют мысль.
Третий контекст – религиозный, это и покаяние, и убеждение колеблющихся в вере. Вопросы здесь заставляют задуматься и принять экзистенциальное решение.
Указанные три контекста мы выделили в «Исповеди» Августина; в общем же случае, предполагаю, вопросы, помогающие мышлению и работающие на убеждение, как правило, есть у большинства вопрошающих, а третий контекст может быть очень разным. Сократ, Платон, Августин были озабочены не только тем, чтобы слушатели приняли, поверили в новые знания и представления, но и были активны в усвоении, сделали подобные новации своими. Поэтому-то и понадобились вопросы, заставляющие слушателей повернуться к вопрошаемому, начать думать над вопросом, искать ответ, убеждаться в правильности или сомнительности предложенного знания, быть активными в коммуникации.
О.О.: Каким образом Вы адаптировали концепции Мартина Хайдеггера для современных исследований?
В.М.: Речь в книге собственно идет о вопросах философии техники, которые обсуждал Хайдеггер. В полемике с адептами концепции Гуссерля Хайдеггер формулирует следующую методологическую установку:
«Феноменология может быть воспринята лишь феноменологически, т.е. не просто путем повторения положений, перенятия основоположений или веры в школьные догмы, но посредством ее демонстрации (Ausweisung)»[2].
На наш взгляд, его знаменитая статья «Вопрос о техники» в наибольшей степени удовлетворяет этой формуле. Однако, что значит, по Хайдеггеру, мыслить феноменологически? Во-первых, исходить из понимания реальности как исторической и витальной. Такое понимание у Хайдеггера сложилось под влиянием В. Дильтея. Во-вторых, мыслить феноменологически ‒ это значит начинать заново, не следовать уже сложившимся началам и методам (предпосылкам), т.е. мыслить беспредпосылочно, конституировать новое начало. В-третьих, феноменологическое мышление понимается как исходящее из личности, ее видения и проблем («основонастроения»), ее реализации, из переживаемых личностью событий. В-четвертых, научность и познание для Хайдеггера – это не объективное схватывание действительности, а много разных процедур (всматривание, вопрошание, конституирование, рассуждение и др.), позволяющих не только получить знание, но и как бы «открыться» изучаемому предмету.
При всем при том феноменологическое мышление позволяет оставаться в самой жизни, одновременно откликаясь на ее вызовы (проблемы).
Реализуя эти положения в исследовании техники, Хайдеггер первым шагом кладет «начало», вторым же конкретизирует это начало, опираясь уже на выделенные им факты. «Начало», исследуя технику, Хайдеггер задает, с одной стороны, как «сущность техники», что можно отнести к аристотелевской традиции, с другой ‒ по-хайдеггеровски, именно как «событие произведения», как «переход потаенного в непотаенное». Это первый уровень задания начала, второй ‒ конкретизация начала в двух исторических периодах ‒ античной философии и в современности (модерне).
Я предполагаю, что мысль Хайдеггера развертывалась следующим образом. Когда технический объект (например, чаша для жертвоприношения) уже создан, его бытие явилось. При этом условием технического действия выступало знание сущности этого объекта. То есть знание сущности тоже ‒ условие явления бытия. Но в какой форме бытие чаши существовало, когда был только замысел создания этого объекта? Вероятно, в скрытой для мастера, хотя и воображаемой. Как назвать подобное существование бытия? Может быть, «несуществованием», «потаенным»? Тогда сам процесс создания технического объекта можно назвать «раскрытием потаенного» или «выведением из непотаенного», а его результат ‒ «просветом бытия», поскольку мастер не только создал произведение, но и приобщился к бытию, однако, так сказать, не прямо, а косвенно, посредством созданной им вещи, поэтому только «просвет».
Что касается конкретизации «начала» техники, то, на мой взгляд, хорошо объяснена только одна сторона техники, названная Хайдеггером «поставом», которую я отношу к «технической среде». Не стоит умалять значение понятия техники как постава. Оно позволило в рамках техногенной цивилизации объяснить власть техники, а также невозможность человека волевым усилием перехватить эту власть. Хайдеггер утверждает, что, раскрывая непотаенность в форме естественнонаучного познания природы и современного производства, человек оказывается захваченным (подчиненным) этим процессом, образующим его судьбу, блокирующим его сознание и разум. Это и есть сущность постава как власти техники над человеком, как риск в отношении его бытия. Но как свободное существо, человек может продумать происходящее, уяснить уже свою сущность как человека и, возможно, найти выход из грозящей ему опасности. Этот выход подсказывает история постава: одна из сущностных сторон античной техники ‒ поэзия, искусство, не удастся ли спастись, возобновив технику на новом уровне поэзии?
Но предлагаемое Хайдеггером решение, оно, на мой взгляд, слабое. Разве возможно решение Монблана современных проблем научно-технического развития на путях скрещивания современной техники с искусством? Хайдеггер прав, утверждая, что постав (естественнонаучное познание природы, современное производство и техническое мировоззрение) блокирует рациональные решения и преобразования, которые бы способствовали более разумному и безопасному развитию человечества. Современные исследования показывают, что блокирует не только постав. Это лишь один из факторов. Целое образует техногенная цивилизация и новоевропейская культура (модерн), в рамках которых мировоззрение и социальные институты задают такое видение и понимание, которые препятствуют давно напрашивающимся изменениям.
О.О.: Как Вы видите взаимодействие между искусственным и естественным интеллектом в контексте гуманитарных наук?
В.М.: В соответствующей новелле я развел искусственный и естественный интеллект. Что я понимаю под последним? Можно ли считать, что человек мыслит мозгом? Думаю, нет, это примерно так же, как отождествлять бегущую на информационном табло речь с лампочками и электрическими проводами. Лампочки и провода ‒ не речь и язык, а только технический субстрат. Аналогично, мозг ‒ только биологический субстрат мышления и творческого процесса. Помимо мозга в процессе мышления и творчества участвуют другие люди (фактор коммуникации и общения), используются знаки и различные семиотические средства (схемы, символы, метафоры и пр.), задействована телесность индивидов, используются выработанные культурой правила логики и образцы правильной мысли.
Если к тому же учесть, что мышление меняется и развивается, то приходится признать, что вклад в мышление и творчество делает культура (смена культур и их особенности), социальность (она тоже меняется), история, личность. Не думаю, что мозг античного человека сильно отличался от мозга современного, но настоящая пропасть разделяет античные и современные знания, формы осознания и нормы мышления (в лице философии, логики, методологии, науки), несоизмеримы античная и современная техника и технология, невозможно отождествлять античные способы коммуникации и общения с современными, многие из которых опосредованы Интернетом.
Если считать, что мышление и творчество – это сложные семиотические процессы, разворачивающие под влиянием коммуникации и общения, культуры и социальности, личности и Других, проблемных ситуаций и социальных норм, форм осознания (концептуализации) ‒ причем нередко взаимодействие (интерференция) всех этих влияния и воздействия уникально, ‒ то спрашивается, можно ли процессы мышления алгоритмизировать, свести к типичным случаям и представить в языке символической логики? Вряд ли. Однако если ограничиться уже сложившимся мышлением и состоявшимся творчеством, которые к тому же обобщены до вполне стандартных процедур (эту концепцию искусственного интеллекта можно назвать «реалистической»), то почему нет? Программируй на здоровье и благо заказчика и пользователя.
Правда, есть одно серьезное обстоятельство. Если бы решения относительно современной техники принимал разумный человек, типа Канта, то, вероятно, в настоящее время не было бы такого испуга перед ИИ. Однако решения по поводу искусственного интеллекта в настоящее время принимают не отдельные специалисты, а государство и его институты. По идее, их контролировать должно общество, а последнее должны направлять разумные люди. Но это по идее, а реально более значимы факторы рыночной конкуренции, аргументы безопасности, традиционное технократическое мировоззрение и тому подобные социальные и политические соображения. В результате большинство разумных ограничений блокируется и искусственный интеллект во многих случаях действительно превращается в опасный инструмент власти государства.
Невозможность реализовать утопическую концепцию искусственного интеллекта, который бы превосходил и сделал ненужным человека, не означает сомнения в эффективности и перспективах реалистической концепции. В этой концепции практически отсутствуют антропологические претензии, а понятие интеллекта здесь редуцированное, т.е. под интеллектом понимается имитация только тех сложившихся интеллектуальных процессов, которые можно промоделировать и алгоритмизировать, что является необходимым условием программирования.
С развитием искусственного интеллекта и Интернета интеллект стал быстро меняться. Помимо естественного интеллекта и развития (они сохраняются во многих местах в условиях решения традиционных задач) все большее влияние приобретают, с одной стороны, программирование, с другой ‒ мышление, творчество и филиация идей в интернет-среде. То есть естественный интеллект вступает в новую фазу развития, поскольку одним из его средств выступает ИИ.
Хотя утопическая концепция искусственного интеллекта не может быть реализована, она заражает разработчиков и пользователей, воодушевляя их работать в целях осуществления подобной концепции. Что означает длительное существование утопической концепции искусственного интеллекта.
Вообще мы имеем дело с гуманитарной и социальной ситуацией, а следовательно, как отмечал З. Бауман, с множеством интерпретаций и популятивностью (множественностью) существования феномена (в данном случае, естественного и искусственного интеллекта). На мой взгляд, например, трактовка мышления и творчества в биологических терминах ведет к эпистемологическому тупику, но поскольку есть научное сообщество, разделяющее биологические взгляды на человека и социальность, попытки не просто создать нейронный компьютер, но и свести интеллект к работе нейронов будут продолжаться. Будут продолжаться и другие истолкования искусственного интеллекта и работы по созданию соответствующих типов техники. Но до тех пор, пока существует человек, никакой ИИ не вытеснит естественный интеллект (творчество и мышление человека), хотя, безусловно, будет способствовать развитию последнего.
О.О.: С какими трудностями Вы столкнулись при написании книги, и как удалось их преодолеть?
В.М.: Эта книга, как и несколько последних, составлена из уже проведенных отдельных исследований. В этом отношении основная проблема была в том, как задать контекст, который все же вводил бы читателя в единую реальность. На самом деле таких контекстов два: личность вашего покорного слуги и предмет философии, как он его понимает и практикует. Для меня творчество и есть преодоление затруднений, я бы сказал – проблем. Преодолевая, разрешая их, я переживанию что-то вроде аристотелевского катарсиса и свою причастность к философии и правильной жизни.
О.О.: Чем Ваша книга может быть полезна студентам и молодым исследователям в области философии и искусства?
В.М.: Это им судить, будет ли полезна. При том обилии философской литературы и гуманитаристики¸ которая сегодня имеет место, я буду уже рад, если кто-то прочтет хотя бы часть моих исследований-новелл. Не мое дело руководить читателями и даже приобщать их к истине, но зато я стараюсь быть им быть понятным. Одновременно понимая, что читательские аудитории очень разные и поэтому на всех не угодишь.
О.О.: Ваша книга содержит множество независимых новелл. Как Вы считаете, это помогает или усложняет восприятие книги?
В.М.: Уж точно не усложняет. Можно прочесть одну новеллу и спокойно закрыть книгу. Но если захочется – читать дальше.
О.О.: Какие изменения в восприятии искусства и философии произошли за время Вашей карьеры, и как Вы это отразили в книге?
В.М.: Ничего себе вопрос, Оксана! Если бы это знать, да еще и отразить в одной книге!.. Но вопрос понятный, попробую над ним подумать.
[1] Платон. Седьмое письмо // Платон. Соб. соч. в 4 т. Т. 4. М., 1994. С. 493-494, 496.
[2] Цит. по: Михайлов И.А. Ранний Хайдеггер: Между феноменологией и философией жизни. М.: «Прогресс-Традиция» / «Дом интеллектуальной книги», 1999. С. 229.
Беседу вела Штильман Оксана Олеговна, ведущий специалист отдела научной коммуникации и популяризации науки Института философии РАН