— Никита, скажи своей сестре, пусть забудет дорогу в наш дом! — Фаина почти кричала, перебирая картошку на прилавке, её голос перекрывал гул рынка. Её пальцы, быстрые и ловкие, отбрасывали мелкие клубни в сторону, будто это были не овощи, а её обиды.
Я стоял рядом, держа в руках тяжёлую сумку с луком и морковью, и чувствовал, как жар поднимается к щекам. Утренний воздух был холодным, мартовским, с привкусом талого снега и рыбы с соседнего ряда. Вокруг шумели голоса торговцев, звенели монеты, скрипели тележки, а я смотрел на Фаину и понимал — дальше молчать нельзя.
— Фая, ты серьёзно? — спросил я, стараясь не сорваться. Мой голос дрожал от напряжения, но я держался. — Соня же моя сестра, не чужая.
— Не чужая? — Фаина резко повернулась ко мне, её тёмные глаза вспыхнули, как угли в костре. Она откинула прядь волос, выбившуюся из-под платка, и её лицо, усталое, с тонкими морщинами у глаз, стало жёстким. — Она приходит, разносит грязь, вымогает деньги, а потом исчезает, будто нас и нет! А мы с тобой, Никита, тут надрываемся, чтобы хоть что-то своё было!
Я опустил взгляд на сумку, чувствуя, как ручки врезаются в ладони. Она была права — и от этого становилось тошно.
Соня, моя младшая сестра, всегда была как весенний вихрь: красивая, с длинными светлыми волосами, вечно растрёпанными, и серыми глазами, в которых то ли мольба, то ли хитринка. Она появлялась в нашей жизни, как солнечный зайчик, а уходила, оставляя за собой долги и пустые обещания.
Последние годы она то ночевала у нас с Фаиной, то пропадала с очередным “другом”, который обещал ей золотые горы. А мы с Фаиной, поженившись семь лет назад, всё пытались построить что-то своё — дом, семью, будущее. Но Соня каждый раз врывалась, как непрошеный гость, и рушила всё, что мы с таким трудом собирали.
Рынок гудел вокруг нас. Торговка в красном переднике громко нахваливала капусту, где-то рядом мужик сипло ругался с покупателем.
Фаина, невысокая, крепкая, в старом пальто и джинсах, выглядела как женщина, которая привыкла держать всё в своих руках. Её тёмные волосы, собранные в пучок, выбивались прядями, а руки, натруженные от работы на фабрике, двигались с какой-то яростной точностью.
— Я не могу её просто выгнать, Фая, — сказал я, перекладывая сумку в другую руку. — Она же моя семья.
— Семья? — Фаина коротко рассмеялась, но смех был горьким, как прошлогодний мёд. — А мы с тобой кто? Я встаю в пять утра, еду на фабрику, ты сутками пропадаешь на стройке, а она является, как королева, и ждёт, что мы ей всё поднесём!
Тут в разговор вклинился дядя Витя. Он подошёл сзади, неся в руках пакет с рыбой, которую только что купил у знакомого рыбака. Высокий, сутулый, с седыми усами и взглядом, острым, как лезвие, он был из тех, кто всегда говорит, что думает. Его пальто пахло табаком, а голос гудел, как старый мотор.
— Чего шумите, голуби? — спросил он, ставя пакет на землю. — Опять Сонька вам нервы треплет?
— Треплет, — бросила Фаина, не глядя на него. — Пришла вчера, наплела про свои беды, а утром я не нашла пяти тысяч в кошельке!
Дядя Витя присвистнул, качнув головой. Он знал Соню с детства — даже пару раз выручал её, когда она влипала в неприятности. Но и его терпение давно иссякло.
— Ну, Никит, тут уж ты сам виноват, — сказал он, ткнув в меня пальцем. — Прикрываешь её, вот она и наглеет. А ты, Фая, не кипятись. Пойдём лучше домой, чай заварим, разберёмся.
Мы двинулись к выходу с рынка, и тут нас догнала тётя Рита. Она шла быстрым шагом, неся в руках корзинку с пирожками, которые напекла утром.
Тётя Рита была маленькой, круглолицей, с добрыми глазами и голосом, мягким, как тёплое одеяло. Её седые волосы блестели под солнцем, а фартук пах ванилью. Она любила Соню, как дочку, но даже её сердце не могло вынести бесконечных разочарований.
— Ох, дети, — вздохнула она, догоняя нас. — Сонька опять натворила дел?
— Натворила, — отрезала Фаина, но её голос дрогнул под взглядом тёти Риты. — Я не хочу её больше видеть, Рит. Хватит.
Я шёл молча, глядя под ноги. Вчера Соня сидела у нас на кухне, закутанная в старый плед, и рассказывала про “новый шанс”. Её руки дрожали, глаза бегали, а я… я опять поверил. Но потом заметил, как она косится на Фаинину сумку, и внутри что-то щёлкнуло.
— Никит, — тётя Рита тронула меня за локоть, её пальцы были тёплыми, несмотря на холод. — Ты хороший брат. Но любовь — это не всегда прощение. Иногда нужно говорить “хватит”.
Дома мы сидели за столом, чай дымился в кружках, а тишина давила, как тяжёлое небо перед дождём. Я смотрел на Фаину — на её усталые глаза, на руки, которые столько раз латали нашу жизнь. И понимал: она права. Соня тянула нас вниз, а я цеплялся за неё, как за детскую мечту. Но сколько можно?
— Я поговорю с ней, — сказал я, встретившись с Фаиной взглядом. — Скажу, что так больше нельзя.
Её лицо смягчилось — чуть-чуть, но я заметил. Она кивнула и отвернулась к окну, где за стеклом темнела ночь. Дядя Витя хлопнул меня по плечу, тётя Рита улыбнулась.
На следующий день Соня пришла снова. Я дал ей тысячу — последнюю, что была, — и сказал, чтобы не возвращалась. Она посмотрела на меня, глаза блеснули, но спорить не стала. Дверь хлопнула, а Фаина подошла и обняла меня. И в этом объятии было всё, что я искал.
Через неделю Соня вернулась.
Её светлые волосы торчали во все стороны, а в серых глазах металась смесь злости и отчаяния. Я только-только вернулся со стройки, ещё не успел снять ботинки, покрытые пылью и грязью, а Фаина возилась на кухне — гремела кастрюлями, готовя ужин.
— Никита, мне нужны деньги! — Соня начала с порога, её голос звенел, как треснувший колокол. Она шагнула ко мне, протягивая руку, будто я уже должен был что-то в неё вложить. — Пятьдесят тысяч, срочно! Я вляпалась, понимаешь? Если не отдам до завтра, мне конец!
Я замер, глядя на неё. В горле пересохло, а пальцы сами сжались в кулаки. Она выглядела как загнанный зверёк — дёрганая, с подрагивающими губами, но я знал: за этим взглядом скрывается не только страх, но и привычка тянуть из нас всё, что можно.
— Соня, — начал я, стараясь держать голос ровным, — я же сказал тебе в прошлый раз. Больше никаких денег. Уходи.
Она дёрнулась, будто я её ударил. Глаза расширились, а потом сузились, и вот уже воздух в прихожей задрожал от её крика.
— Уходить?! — завизжала она, швыряя сумку на пол. Та раскрылась, и оттуда вывалились какие-то мятые бумажки, пачка сигарет и дешёвая помада. — Ты мой брат, Никита! Ты обязан мне помочь! Или что, эта твоя Фаина совсем тебя под каблук загнала?!
Из кухни донёсся резкий звук — Фаина уронила ложку. Через секунду она появилась в дверном проёме, её лицо было белым, как мел, а в руках — полотенце, которое она сжимала так, что костяшки побелели. Её тёмные глаза искрились злостью, но она молчала, только смотрела — на Соню, на меня, на этот весь цирк, который снова ворвался в наш дом.
— Ты слышала, Фая? — Соня повернулась к ней, оскалившись, как кошка перед дракой. — Я в беде, а вы тут строите из себя святош! Вам что, наплевать? Вы меня на улицу выгоните, да?
— Соня, хватит, — сказал я, делая шаг вперёд. Мой голос сорвался, и я почувствовал, как внутри всё кипит. — Мы с Фаиной тебе сто раз помогали. А ты что? Приходишь, берёшь и пропадаешь! Где те деньги, что я тебе в прошлый раз дал? Опять спустила на своих дружков?
Она вздёрнула подбородок, её губы задрожали, но вместо ответа она вдруг рванулась к полке у входа, где лежала Фаинина сумка. Я успел перехватить её за руку — грубо, резче, чем хотел. Соня вскрикнула, вырвалась и отшатнулась к стене, задев зеркало. Оно качнулось, но не упало.
— Ты меня ударить решил?! — заорала она, потирая запястье. — Родной брат, а туда же! Да чтоб вы все тут сгорели с вашим домом!
Фаина наконец шагнула вперёд. Её голос был тихим, но от этого ещё страшнее — как шёпот ветра перед бурей.
— Вон, — сказала она, указывая на дверь. — Вон из моего дома. И не смей больше сюда являться, поняла? Ты не семья, Соня. Ты — беда, которую мы тащим на себе, пока ты смеёшься.
Соня замерла, глядя на неё. Её грудь вздымалась, как будто она задыхалась, а потом она расхохоталась — громко, надрывно, так, что у меня мурашки побежали по спине.
— Да вы жалкие! — выплюнула она, хватая свою сумку с пола. — Живёте тут, копите свои копейки, а я хоть живу по-настоящему! Думаете, я к вам ещё припрусь? Да ни за что!
Она рванула к двери, хлопнув ею так, что эхо разнеслось по всему подъезду. Я стоял, глядя на пустое место, где только что была Соня, и чувствовал, как сердце колотится где-то в горле. Фаина медленно опустилась на стул, полотенце выпало из её рук, и она закрыла лицо ладонями.
— Никита… — начала она, но голос дрогнул, и она замолчала.
Я подошёл к ней, присел рядом, положил руку на её плечо. Оно было напряжённым, твёрдым, как камень, но я чувствовал, как она дрожит — мелко, едва заметно.
— Всё, Фая, — сказал я тихо. — Теперь точно всё. Она не вернётся.
Она подняла голову, посмотрела на меня. В её глазах было столько боли, столько усталости, что я чуть не отвернулся. Но вместо этого я сжал её руку — крепко, как держатся за жизнь.
— Прости, что не сделал этого раньше, — добавил я. — Надо было давно её остановить.
Фаина кивнула, вытерла глаза рукавом и встала. Её движения были медленными, но в них появилась какая-то новая сила — не ярость, не гнев, а спокойствие, которое приходит после долгой войны.
— Пойдём ужинать, — сказала она, и её голос уже не дрожал. — Хватит с нас этого цирка.
Мы сели за стол, и горячий суп в тарелках дымился, как обещание чего-то нового. Соня ушла, оставив за собой только эхо своего крика, а мы с Фаиной остались — потрёпанные, но живые. И в этой тишине, в этом простом ужине я понял: мы наконец-то освободились. Не от неё, а от того, что она с нами делала.
***
Прошёл месяц с того дня, как Соня устроила скандал и исчезла, хлопнув дверью. Весна наконец-то вступила в свои права: за окном таял последний снег, а во дворе соседские дети гоняли мяч, оставляя грязные следы на асфальте.
Я возвращался со стройки позже обычного — усталый, с ноющими плечами, но с лёгкостью в груди, которой давно не было. Фаина ждала меня дома, и запах жареной картошки встретил меня ещё в подъезде.
Когда я вошёл, она стояла у плиты, помешивая сковородку. Её тёмные волосы были распущены — редкость для неё, — и в свете лампы они блестели, как шёлк.
— Ну что, проголодался? — спросила она, кивнув на стол, где стояла картошка и салат.
— Как волк, — ответил я, скидывая куртку. Сел, взял ложку, и мы ели молча — не потому, что не о чем было говорить, а потому, что в этом молчании было тепло, как в старом одеяле.
Соня больше не появлялась.
Сначала я ждал, что она позвонит, напишет, придёт с новыми слезами и просьбами. Но дни шли, а от неё — ни звука. Дядя Витя как-то обмолвился, что видел её в центре, с каким-то парнем в дорогой машине, но подробностей не знал. И я вдруг понял, что мне всё равно. Пусть живёт, как хочет, — только без нас.
А в субботу утром к нам зашла тётя Рита с ароматными пирожками. Мы сели пить чай.
— Соньку вчера видела, — сказала она, глядя в чашку. — У магазина, с сумками. Говорит, уезжает. Куда-то на юг, с новым ухажёром. Просила передать, что… что вы были правы. И что ей стыдно.
Я замер с куском пирожка в руке. Фаина посмотрела на тётю Риту, потом на меня — её брови дрогнули, но она ничего не сказала.
— Стыдно ей, значит, — наконец сказала Фаина, и в её голосе не было ни злости, ни насмешки — только усталое удивление. — Ну, пусть едет. Может, там ей повезёт.
Тётя Рита кивнула, поджала губы. Она всегда жалела Соню, но даже её мягкое сердце устало от бесконечных надежд. Мы допили чай, поговорили о погоде, о том, что дядя Витя хочет завести кур, и она ушла, оставив за собой запах пирогов и какую-то странную, светлую грусть.
Вечером мы с Фаиной сидели на диване. За окном темнело, и фонари во дворе рисовали жёлтые пятна на мокром асфальте. Она прижалась ко мне, положив голову на плечо, и я обнял её — крепко, как обнимают то, что дороже всего. Телевизор что-то бубнил в углу, но мы не слушали.
— Знаешь, — сказала она тихо, — я всё ждала, что она вернётся. А теперь… теперь даже рада, что её нет.
Я кивнул, чувствуя, как её дыхание согревает мне шею.
— Мы справились, Фая, — сказал я, гладя её по волосам. — Теперь только мы.
Она подняла голову, посмотрела на меня. В её глазах было что-то новое — не просто усталость или облегчение, а сила, которая рождается, когда буря стихает. Она улыбнулась, и я понял: мы не просто выстояли. Мы стали лучше.
А Соня… пусть идёт своей дорогой. Наша — здесь, и она наконец-то наша.