Полтора века назад князь Пётр Кропоткин, путешествуя с научной экспедицией по Сибири, пережил озарение. Он увидел новый способ жить и строить общество. Наблюдая за дикой природой огромного края, он пришел к выводу, что модный в те годы Дарвин неправ: животным миром правит не борьба за существование, а наоборот, симбиоз и взаимопомощь. В суровых условиях Сибири, где после ливня «обращаются в болота громаднейшие пространства, равные по размерам целым европейским государствам» и «обширная территория, равная пространством Франции или Германии, делается совершенно необитаемой», он видел среди животных «взаимную помощь и взаимную поддержку».
На основе этой интуиции мятежный князь построил свою философию и провозгласил целью отмену государства, ибо оно не нужно. Убрав искусственные ограничения и правила, человеческое общество уподобится дикой природе, где торжествует солидарность и свободная взаимопомощь.
Характерно, что в корне и этой Русской идеи лежит русская география.
За основу Кропоткин взял теории Михаила Бакунина — «сверхчеловека» русского анархизма, успевшего поучаствовать в нескольких революциях в Европе, бежать с каторги и объехать полмира. Бакунин учил, что человек должен отвергнуть любые законы, кроме законов природы. При этом анархия у него, как и у Кропоткина, никогда не означала хаоса и махновщины. Он верил, что, если разрушить современные государства, общество естественным образом организуется в независимые социалистические общины.
Уже несколько веков политику в мире определяют три основных течения: консерватизм, либерализм и радикализм. Россия умудрилась добавить к ним четвертый компонент: анархизм. Иногда его называют главным русским вкладом в политическую философию или даже «чисто русским учением». Строго говоря, это не так, первым мыслителем, который использовал слово «анархия» в политическом смысле, был француз Пьер Прудон. Но на уровень мировой мысли и практики анархизм действительно вывели трое великих русских бунтарей: Бакунин, Кропоткин и Толстой.
«Неистовый граф» перевел анархизм своих предшественников из политической плоскости в духовную, устроив великий и ужасный бунт против религии, семьи и чуть ли не всей цивилизации.
Невозможно говорить о русской мысли и не сказать об одном из ее важнейших компонентов — русском бунте, который я совсем не считаю бессмысленным. Дураки любят ругать жителей России за так называемый рабский менталитет, за склонность к авторитарной власти. Тут они достигли вершины в своем умении называть белое черным. Ибо нет в мире более анархического и революционного народа, чем русские.
Нет ничего для нас более притягательного, чем анархия. Даже большевизм с его «диктатурой пролетариата» предполагал в будущем отмирание государства после того, как будет построен истинный коммунизм. Именно такой анархический посткоммунизм мы видим у Ефремова в «Туманности Андромеды» и у Стругацких в «Мире Полудня» — в светлом будущем нет правительства и полиции, всем правят независимые друг от друга советы, не имеющие силового аппарата.
На бытовом уровне отличный пример нашего врожденного анархизма — недавняя пандемия ковида. Когда правительства по всему миру стали требовать обязательной вакцинации, граждане, — хоть в Азии, хоть в Европе, хоть в Латинской Америке, — в большинстве своем пошли и привились. Но в России огромная часть народа всеми правдами и неправдами стала отлынивать — даже когда это стоило риска потерять работу или попасть под суд за поддельный прививочный сертификат. Помню, как говорил об этом с родственницей 67 лет от роду.
— Меня бесит сам факт, что они нас заставляют! — протестовала она. — Не буду делать, и все!..
Тут явно включился какой-то мощный и глубокий элемент нашего кода.
Возможно, причина опять же в географии — наша цивилизация возникла в условиях, где не было четких границ. Человек, которого всю жизнь ограничивал только горизонт (да и за него ведь можно уйти), с большим трудом воспринимает любые правила. Еще в XIX веке тот же Кропоткин описывал места в Сибири и на Дальнем Востоке, где государство практически отсутствовало и люди, по его словам, себя прекрасно чувствовали. Скажу из своего опыта путешествий по Дальнему Востоку: такие места есть даже сейчас.
Не отсюда ли размеры нашего государства? Ведь на большем протяжении нашей истории от власти можно было просто уйти, что люди с успехом и делали, пока не уперлись в Мексиканский залив.
А власть потому и тяготеет у нас к авторитарности, что иначе ей просто не выжить; если правитель слаб, его либо сметут, либо от него банально уйдут в любом направлении. Именно поэтому я согласен с историком Ольгой Кругликовой, которая остроумно заметила: «В России в принципе существуют два агрегатных состояния власти — это монархия и анархия. Либо у нас страна как тройка понесла и разнесла все вокруг, либо у нас установилась модель власти, являющаяся той или иной формой монархии…» И не важно при этом, как именуется монарх: «Хоть генсек, хоть президент».
Причина тут в том, что у русских отсутствует почтение к власти, к государству самому по себе. Власть в наших глазах имеет ценность только при наличии сильного лидера, вождя, если угодно. Каждый раз, когда на троне оказывался слабый правитель, не тянувший на эту роль, не увлекавший за собой основную часть народа, государство на глазах начинало разваливаться. Это было и при Ельцине (в его поздние годы; ранний Ельцин был очень даже смел и харизматичен). И, скажем, при Николае II, пусть даже тот был венчан на царство и имел за собой авторитет многовековой монархической традиции. Вот только русским плевать на авторитет, их нужно убедить, воодушевить и увлечь личным примером, иначе они просто перестают обращать на государство внимание. Мы не умеем подчиняться, умеем только увлекаться.
Верх глупости — думать, что Путин правит народом благодаря подавлению, силовому аппарату. Он у власти столько лет потому, что ведет себя, по народному выражению, «как мужик», то есть является вдохновляющим примером. Громадный силовой аппарат был у позднего СССР, но он не спас тогдашнее государство. Когда закончились вожди, народу просто стало неинтересно.
Не дай Бог нам нового правителя, который не сможет увлечь Россию, — его государство развалится очень быстро…
Но даже когда торжествует «монархия», анархическое начало остается в «подполье» русского сознания и культуры. «Окаянная Русь», стихия разгула, «Москва кабацкая» — отсюда. Так же, как движения хиппи, панков и прочих «антисистемщиков», которые всегда у нас цвели пышным цветом.
Распространение на Руси разбойничества, весьма характерный образ «благородного разбойника» Дубровского — туда же. Особый феномен — это русская блатная культура, по сути — целая система беззаконного «антигосударства», существующая уже очень давно параллельно обычной власти.
В духовном плане выражение русской анархии — многочисленные секты вроде старообрядцев-беспоповцев, хлыстов и бегунов. Характерно, что почти все они первым делом отвергали земную власть, провозглашали царя антихристом.
Россия никогда до конца не подчиняется ни одной системе, не помещается в нее. В русской душе сидит безудержная тяга к «воле».
Воля — очень важное понятие и сложно переводимое на другие языки. Это не freedom (личная свобода) и не liberty (свобода политическая). Это категория скорее экзистенциальная. Воля — это отсутствие рамок и границ, в которых нашему человеку всегда тесно.
Способ достижения воли — бунт. Вы не задумывались, откуда в нашей культуре такая ностальгия по Разину и Пугачёву? Она прослеживается веками — от народных песен до Есенина и Шукшина. Примечательно, как эти явления, бывшие в реальности страшными кровавыми крестьянскими войнами, с грабежами и осквернением храмов, остались в народной памяти как что-то романтическое. Бунт для нас даже спустя века очень притягателен.
Бунт — основной мотив в философии Николая Бердяева, одного из величайших русских мыслителей.
«Всю мою жизнь я был бунтарем, — писал он, — я в высшей степени склонен к восстанию… я остро сознаю, что, в сущности, сочувствую всем великим бунтам истории — бунту Лютера, бунту разума просвещения против авторитета, бунту “природы” у Руссо, бунту французской революции, бунту идеализма против власти объекта, бунту Маркса против капитализма, бунту Белинского против мирового духа и мировой гармонии, анархическому бунту Бакунина, бунту Л. Толстого против истории и цивилизации, бунту Ницше против разума и морали, бунту Ибсена против общества, и самое христианство я понимаю как бунт против мира и его закона».
Эта же одержимость бунтом видна и в советских диссидентах. Программа, во имя которой они выступали против Советского государства, обычно не выдерживала никакой критики. Но это было неважно. Их опьяняла страсть бунтовать против колосса государства. Увы, одержимые борьбой, многие пошли на сотрудничество с вражескими странами.
Роман Солженицына «В круге первом» начинается с того, что советский дипломат звонит в посольство США и сообщает, что разведка СССР готовит похищение сведений об американской атомной бомбе. Дело происходит в конце 50-х, когда своего ядерного оружия у нас еще не было. КГБ записывает звонок и обращается в закрытый институт, работники которого, — по сути, привилегированные политзаключенные — встают перед «тяжелым нравственным выбором». Помочь определить голос звонившего, предав дело борьбы с режимом, либо быть отправленными в лагерь?..
Но ведь ненормальна сама основа романа! Сдать операцию собственной разведки — это измена родине, и помочь в ее раскрытии — долг любого гражданина, нравится ему страна и правительство или нет. Неужели не понятно, что если у противника есть супероружие, а у нас нет, это его по нам рано или поздно применят, как было уже с Японией?..
Какие могут быть моральные терзания? Нравственный путь тут один: помочь своей стране. Но с точки зрения диссидента, ослепленного бунтом, все наоборот. Предательство родины — допустимо и даже благородно, можно делать все, лишь бы разрушить «царство зла». И разве не так же ведут себя нынешние иноагенты, мечтающие о нашем военном поражении ради «краха режима»?
Попытки строить реальные анархические государства по заветам Бакунина и Кропоткина были у нас в Гражданскую войну и, конечно, ничем хорошим не закончились. Когда убирали обычную власть, не наступало никакой свободы и взаимопомощи, появлялась новая власть — бандитов или иностранных интервентов.
Сами теоретические основы анархизма у того же Кропоткина очень сомнительны. Он словно не замечал, что наряду с взаимопомощью, которая действительно есть у животных, существует и жестокая конкуренция, даже внутри одного вида (борьба за самку и т. п.). Больше того, у многих животных своя властная иерархия, местами весьма жесткая. Мир природы не похож на федерацию свободных общин, он напоминает либо ту же махновщину, где правит сильный, либо сверхтоталитарное государство, как у муравьев.
Анархизм, увы, бесплоден. Все попытки упразднить государство ведут к захвату страны либо бандитами, либо чужаками. Украина и Молдавия — отличный пример. Да и мы сами разве лучше? Взбунтовавшись против коммунизма, мы разрушили собственную страну, чтобы на десятилетия оказаться во власти «братков» и в рабстве у США.
Анархизм мне напоминает космизм Николая Фёдорова с его воскрешением мертвых при помощи науки с целью расселить их по другим планетам. Само по себе фёдоровское учение невыполнимо, да и немного безумно, но оно содержит важные интуиции и прозрения, которые потом использовались Циолковским в теории освоения космоса и советскими фантастами в их творчестве.
Так же и русский анархизм нужно воспринимать не как программу к действию, что довольно абсурдно, но как источник важных интуиций и вдохновения.
Здесь — диалектическое противоречие, два полюса России, между которыми течет энергия. Это дуализм «Воля-Вождь».
«Медный всадник» Пушкина гениально изображает это роковое противоборство. «Государства истукан» сталкивается с бунтом одиночки и бескрайней бурей природы. Что ж, как и прочие наши противоречия, эта диалектическая борьба порождает замечательные результаты, к примеру, пушкинскую поэму, да и вообще немалую часть нашей литературы.
***
Больше интересных рассказав о приключениях идей в России читайте в моей книге «Вера, воля и земля. За что любить Россию в XXI веке?»: