Сядь поудобнее, налей чай — крепкий, как сама жизнь.
Сейчас расскажу тебе историю. Не про героев. Про бабушку. Про внучку. Про нас с тобой, если честно.
— Бабуля! — дверь хлопнула, и в комнату влетела Надя — вихрь духов, каблуков и нетерпения. В руке — телефон, волосы — растрёпанные, а глаза — сверкают, как у девочки, которой только что пообещали собаку.
— Спишь?
Я только укрылась, подоткнула одеяло, сняла очки, положила их на салфетку у кровати. Слушала, как щёлкает старый холодильник на кухне. Дом был тихий. Спокойный. Такой, как я люблю.
— Нет, внученька, не сплю. Что случилось?
Она сияла, будто её ударило током радости:
— Я замуж выхожу!
Сердце вздрогнуло. Тревожно. Радостно? Нет… тревожно. Как перед грозой: небо ещё голубое, но воздух уже тянет плёнкой — чувствуется, скоро хлынет.
— Да ты что?! — выдохнула я. — А как же учёба?
Надя фыркнула — будто я предложила ей вернуться в пионерлагерь.
— Учёба? Баб, кому она сейчас нужна? Всё равно я не буду училкой. За копейки? Ни за что.
Я обняла подушку, пахнущую мятой и ромашкой. Вчера как раз стирала.
— А жить-то вы как собираетесь?
— Он будет работать. Содержать меня.
— А он… работает? — спросила я осторожно, будто проверяя, не шучу ли я сама.
— Пока нет. Но у него потенциал. Поняла?
Потенциал… ага. Как у банки с пылью в шкафу: вроде есть — а толку ноль.
— Баб, короче, — Надя откинула волосы назад, щёлкнула жвачкой, — освобождай квартиру. Она моя. По бумагам. Ты же сама оформила.
Сердце застыло. Не остановилось — застыло, как лужа на морозе.
Я вспомнила тот день. Мы сидели за столом, пили чай с вареньем, я достала пирог из духовки. Она смеялась, целовала в щёку:
— Бабулечка, ты у меня самая добрая.
А я… глупая. Глаза на мокром месте. Подписала.
Думала — после смерти. А оказалось — вместо жизни.
— Надюша… Я же пока жива. Мне некуда идти.
— Это уже не моя забота. Есть же дома для стариков. Там чисто, кормят, телевизор есть. Даже вайфай. Всё по-человечески.
Я даже не плакала. Просто сидела, слушала, как хлопает за ней дверь.
Как раньше хлопала — когда она уходила в школу. Только тогда она возвращалась. А теперь — нет.
Я знаю, ты сейчас думаешь: «Неужели она правда пойдёт в суд на родную бабушку?»
Ага. Пошла.
И знаешь, что самое страшное? Даже не суд. Холод в её глазах.
Суд был через месяц.
Я пришла в тёплой кофте, с пуговицей, пришитой ещё Людкой, когда Надя была маленькой. В сумке — валидол и старая иконка. Пальцы дрожали.
А Надя… сидела в красной блузке, с ресницами, как у кукол. Рядом её жених. Щёлкал жвачкой. Как будто ему скучно.
— Она мешает нам начать жизнь. Мы женимся, нам нужно пространство. Всё по закону, — сказала Надя, не глядя на меня.
Судья развёл руками. Закон ....
Решение: выселить.
Под лестницей в подъезде я устроила угол.
Разложила рыжую шубу — ту самую, с которой Людка меня в 60 лет на день рождения удивила.
Рядом — сумка: фотоальбом, банка варенья, вязаная кофта, пахнущая нафталином и временем.
Ночь была длинная, как зима без отопления. Где-то наверху смеялись. Кто-то жил. А я — лежала и слушала, как в груди нарастает пустота.
Утром меня нашла Люба, соседка с третьего.
— Тамара Игоревна?! Вы что тут?!
— Надя выгнала. Всё по документам, — сказала я, и слёзы выступили не из глаз — из сердца.
— Боже ты мой… Пойдёмте ко мне. Я не оставлю вас.
Люба взяла мои бумаги и пошла к юристу.
Молодой, с гладкой рубашкой и серьёзным лицом, он просмотрел всё молча. Потом хмыкнул:
— Есть зацепка. В договоре дарения прописано: если одаряемый проявил жестокость, договор можно отменить.
— И что, это сработает? — Люба держалась за ручку рюкзака, будто он был спасательным кругом.
— Может сработать. Шанс хороший. Очень даже.
Люба пришла ко мне с сияющим лицом:
— Тамара Игоревна, мы можем вернуть квартиру! Юрист сказал, всё реально! Вы только скажите — и мы подаём заявление!
Я сидела у окна. На подоконнике стояла кружка с мятным чаем. Пахло валерьянкой и старым пледом.
Я смотрела на небо, и там облака были такие же — старые, неторопливые.
— Нет, Люба. Я не буду её гнать. Она всё равно моя внучка. Я… просто уеду.
Дом престарелых.
Пахнет гречкой, валидолом и разговорами с остановками на полуслове.
Тут баба Глаша третий день ищет очки, которые висят у неё на шее, а дед Аркаша поёт «Смуглянку» .
Я тут не лишняя. Я тут — есть.
А Надя…
Квартира сгорела. Свечка, шумная вечеринка, штора — и пошло-поехало. Пожар. Всё дотла.
Муж собрал рюкзак и ушёл. Без крика. Просто… ушёл. К другой. К той, у которой ничего не горит.
А Надя пришла ко мне. Стояла на крыльце. В той самой куртке, которую я ей когда-то дарила на день рождения.
Глаза — пустые. Голос — шёпот.
— Бабуль… прости. Я не знала, что всё так выйдет…
Я молча наливала чай. В старую кружку с отколотым краешком. Поставила варенье. Яблочное. Её любимое.
Смотрела на неё. На свою. И на чужую одновременно.
— Знала. Просто не верила, что за всё придётся расплачиваться.
Вот и всё, родная. История не про законы.
Про сердце. Про выбор. Про то, как можно потерять навсегда — даже не хлопнув дверью.
Береги себя.
Не каждому, кто называет тебя «близким», можно отдавать ключи от души.
А теперь — наливай чай.
Я расскажу Как Хелен Хэдселл выиграла холодильник, дом и Вселенную
Знаешь…
Любовь — она разная. Но настоящая? Она не горит. Никогда.