В тот холодный октябрьский день 1994 года я вышла из роддома одна. Мне было всего двадцать, я толком не понимала, как жить дальше, но точно знала, что не смогу забрать ребёнка. Никаких вещей я не взяла, ни коляски, ни конверта, просто вышла в том же пальто, в котором приехала на роды, и побрела по улице. Мне казалось, что ветер пронзает меня насквозь, хотя, возможно, это был не столько ветер, сколько моё внутреннее опустошение.
Не знаю, сколько времени я шла, куда сворачивала, помню только, что ноги двигались сами, а в голове всё шумело, словно там перекатывались волны. Никто меня не останавливал, не спрашивал: «Где твой ребёнок?» Словно я была невидимкой. В тот момент я не плакала — чувствовала себя словно приговорённой, но ещё не осознавшей в полной мере, что натворила.
Ту беременность я не планировала, она случилась случайно в эпизодической связи с человеком, который потом просто исчез. Не было ни опоры, ни средств, ни понимания, как растить младенца. Родители… мы никогда не были близки. Они сказали бы: «Сама справляйся, не приходи к нам с проблемами.» Или того хуже — заставили бы отдать дитя в приют. Но всё закончилось именно так: я родила дочку, подписала документы на отказ и ушла из роддома без неё. Как будто её и не существовало в моей жизни. Как будто я вырвала из себя целую главу, не читая.
Честно говоря, время шло, я работала в разных местах, переезжала, но будто сама себе строила жизнь без якорей — нигде не задерживалась надолго, не углублялась в отношения. Я понимала, что это, вероятно, из-за той истории в 1994-м. Когда-то я думала, что со временем забуду, но забыть оказалось невозможным.
Каждый год в октябре я впадала в особое состояние: в голове всплывали картинки из роддома, запах палаты, ощущение влажных простыней, от которых я цепенела. В двадцать лет я была совсем другая, наивная и испуганная, думала, что если сделаю так — уйду одна, — то всё отыграется само собой. Но жизнь — не кнопка «отменить». Один шаг — и все последствия остаются навсегда в памяти.
Несколько раз я пыталась узнать о судьбе своей дочери. Думала, может, её кто-то удочерил, может, она попала в хорошую семью. В конце концов, я слышала, что многие дети, оставленные в роддоме, имеют шансы на усыновление. Но всякий раз, когда я делала пару шагов в направлении поиска — начинала выяснять что-то через знакомых медиков, через какие-то документы, — меня охватывал панический ужас.
Я представляла, что если вдруг узнаю, что она болеет, или её никто не взял, или, напротив, ей плохо жилось, я не вынесу этой информации. А если всё хорошо — то тоже страшно. Ведь если у неё уже есть любящие родители, значит, я чужая, не имею права ломиться в её жизнь. И я отступала, говоря себе: «Пусть останется тайна. Я сделала свой выбор, пусть у неё будет своя судьба.» Но душа не умела от этого успокаиваться.
Каждую ночь, вот уже много лет, мне снится один и тот же сон с вариациями: я — маленький ребёнок, лежу на больничной койке, вокруг никого. Пытаюсь встать, позвать «Мама!», но голос не выходит. И я понимаю, что меня здесь оставили. Вдруг дверь открывается, и входит какая-то фигура, но я не вижу лица, только силуэт. Я боюсь, хочу спрятаться, а фигура проходит мимо, не замечает меня. И тогда я просыпаюсь в липком поту, ощущая, что это не просто ребёнок — это я сама, оставленная. Снова и снова.
Иногда я думаю, что этот сон — кара, которую я ношу как клеймо. Я вроде бы ничего не хочу для себя просить, я не говорю «Господи, верни мне всё обратно». Но как жить с пониманием, что ты бросила собственную кровь? Как разъяснить самой себе, что у тебя были причины (не было сил, не было денег, не было поддержки), но всё равно? Я знаю, что если бы мне тогда было лет 30, быть может, у меня хватило бы выдержки взять ребёнка и как-то выкручиваться. Но в 20 я, видимо, не нашла смелости.
Я не рассказываю об этом никому, даже самым близким. У меня нет близких. Родителям, если бы узнали, сказали бы: «Сама виновата.» Подруги? Я избегаю такой темы. Так что моя вина — это мой личный крест. Я хожу с ним, иногда, бывало, покупала детские игрушки в приступах какой-то тоски, потом отдаю их в благотворительность. Мне вроде полегчает на миг: «Хоть чьи-то дети поиграют». Но это не спасает от сна.
Семьи у меня нет. Были мужчины, отношения, но, когда доходило до серьёзности, я сворачивала. Быть может, боялась, что опять всё повторится — забеременею и не смогу… Или просто не заслуживаю права на новую семью после того, как бросила дочь. Я понимаю, что это может звучать нелогично, но ведь мы, люди, не всегда логичные, особенно в вине. Я словно ограничила себя в материнстве и браке, боясь испытывать это снова.
Годы идут. Работала в офисах, потом в магазине. Меняла города, не находила покоя. Каждую осень, особенно в конце октября, у меня начинается внутренний дрожь. Именно тогда моя дочь родилась. Представляю, ей уже 7, потом 14, теперь 29… Как она? Может, она студентка или уже мать своих детей. А я не имею понятия, кем она стала. И не имею права врываться, считаю. Но и спокойно жить не могу.
Как-то одна знакомая сказала: «А тебе не интересно найти её и попросить прощения?» Я механически ответила: «Нет… не хочу вторгаться.» Хотя внутри понимала, что это всего лишь часть правды. Вторая часть — я до смерти боюсь узнать, что она меня ненавидит, или что её жизнь обернулась трудным детдомовским сценарием. Бояться истины — тоже форма трусости, но я не могу иначе.
Пару раз я просила одну приятельницу, которая работала в госучреждении, «попытаться разузнать», но потом умоляла: «Забудь, перестань, не ищи.» Та кивала, говорила: «Ты сама не знаешь, чего хочешь.» — «Да, — отвечала я. — Не знаю.»
В последнее время мой сон ужесточился. Раньше я просто была ребёнком, лежащим в коридоре, а теперь вижу, как вокруг падают листья, ветер гоняет их, а я пытаюсь закричать: «Вернитесь!» — но звука нет. Я бегу босиком по холодному полу, и внезапно понимаю, что я и есть та мать, которая ушла. То есть во сне моя личность раздваивается: я одновременно малыш, которого бросили, и взрослая, которая пошла прочь. И этот парадокс разрывает мозг. Просыпаюсь, а на подушке слёзы.
Иногда спрашиваю себя: если бы могла вернуть время — взяла бы я ребёнка? Может, да. Но тогда было всё иначе: страх перед будущим, ни работы, ни квартиры, родители отвернулись. А возможно, я была легкомысленной, думала: «Отдам, потом начну новую жизнь.» Но новая жизнь не началась, точнее, пошла под знаком постоянного раскаяния.
«Ошибка всей моей жизни» — так я называю этот поступок. Да, кто-то может оправдать: «Ты не могла, не была готова, не виновата.» Но разве легче мне от этих слов? Ведь выбор делала я сама. Ушла из роддома в чужое, прохладное утро, зная, что оставляю за спиной свою плоть. Я даже не посмотрела на девочку достаточно долго — лишь мельком, когда медсестра подносила. Тихо сказала: «Извините…» Или мне показалось, что сказала.
С тех пор всякий раз, видя малышей примерно того возраста, как могла быть моя девочка, я испытываю ком в горле. Ладно, когда ей было год, два, три… но теперь-то уже 29? Почти взрослая женщина. Может, она счастлива. Может, у неё своя семья. А может, нет. Я не знаю.
Как-то осенью, лет семь назад, я оказалась случайно возле того самого роддома, меня занесло туда по работе (надо было отвезти документы). Взгляд на эти стены вызвал спазм: «Тут всё и произошло. Тут я, двадцатилетняя глупышка, принимала решение, которое буду расхлёбывать всю жизнь.» Я тогда хотела выбросить всё: «Хватит, я подам запрос, узнаю!» Но, как всегда, сдержала себя, испугалась, что узнаю что-то ужасное.
В конце концов, сейчас мне уже 49, и жизнь подходит к этапу, когда кариес воспоминаний разъедает всё сильнее. Я иногда представляю, как могла бы выглядеть моя дочь, если бы я её растила. Могли ли мы стать близкими? Или я бы мучилась с ней, ведь тогда не имела ни опыта, ни денег, может быть, всё закончилось бы плохо. Но, по крайней мере, я не жила бы потом с этой пустотой. А так — я прожила четверть века в тени того октябрьского утра.
Иногда думаю: может, обратиться в программу «Жди меня» (есть же передачи, которые помогают искать родственников)? Но тут же пугаюсь: «А вдруг она не хочет меня знать? А вдруг у неё родители, которые её воспитали, и она им благодарна? Чем я буду там? Нарушу её покой?» Так и живу в этой двойной ловушке — и знать хочется, и боюсь.
Подруги, которые догадываются о моей тайне (я упомянула одной как-то о «неудачной истории с ребёнком»), советуют: «Прости себя, ты была молода. Может, тогда это был единственно возможный шаг.» Да, пытаюсь, но прошли годы, а я не могу избавиться от мысли, что совершила преступление против своей души. Меня никто не судил официально, но внутри я приговорила себя сама. Мне не помогает ни работа, ни новые увлечения, ни переезды. Сон про оставленную девочку преследует, как постоянное напоминание, что поступок не отпущен.
Недавно мама (после долгого перерыва в общении) позвонила: «Может, приедешь нас навестить?» Я вроде бы собралась, но вспомнила всё, что они говорили тогда: «Никаких внуков нам не нужно от этого твоего парня, если родишь — смотри сама!» И не смогла поехать. Чувствую, что не могу смотреть им в глаза. Может, у меня извращённая логика, но мне кажется, что они где-то внутри довольны: «Мы же говорили, что всё будет плохо.»
И всё же чувствую, что если ещё лет пять пройдут, я стану совсем одинокой, без семьи, без ребёнка, а время упущено. Ведь уже 49. Но какая уж семья, если я не могу даже справиться со старым грузом?
Возможно, кто-то читает это и судит: «Сама виновата, зачем оставляла?», или «Почему не аборт?» — Долго рассказывать, почему так сложилось, что я не сделала аборт. Видимо, решилась родить «авось», потом испугалась, потом не знала, как быть, — из роддома сбежала. Понимаю, всё это звучит нелепо, но в девяностые годы люди жили как-то иначе, без стабильности, а я была в полуобморочном состоянии. И вот платила за это всю оставшуюся жизнь.
Ведь самое странное: я не кричу о помощи, не стучу в двери. Я вроде живу: работаю бухгалтером, снимаю квартиру. У меня есть пара подруг, иногда хожу в кино. Но внутри — это несмываемое пятно. Я часто сижу вечерами с чаем, смотрю на календарь и вижу, что близится октябрь. И уже знаю: опять будет всплывать «годовщина», а мне будет — будто ножом по сердцу.
Что я буду делать дальше? Наверное, ничего. Продолжу жить со своим призраком, со своей виной. Порой думаю: «Если ей уже 29, может, она счастлива, может, у неё своя семья. Хоть бы так.» Я бы не хотела ей мешать, появившись из ниоткуда. Если она, вырастая, когда-нибудь стала искать биологическую мать — кто знает, вдруг она могла бы найти. Но пока тишина. И я не рвусь. Страх, который парализует меня уже десятилетиями, сильнее любой мечты об искуплении.
И вот я пишу сейчас, возможно, для того, чтобы сказать: «Если вы стоите перед таким выбором, подумайте, как это отзовётся в вашей душе через годы.» Это не проповедь, а крик из глубины. Человек может выжить, может продолжить, но шрам будет щипать. И даже если сто причин вас толкнут к тому, чтобы оставить ребёнка, вы никогда не сможете стереть из памяти факт, что это был ваш ребёнок.
Часто во сне я вижу осенний пейзаж, жёлтые листья, по которым идёт маленькая девочка в курточке, едва научившаяся ходить. Она оглядывается назад, будто ищет, кто позовёт её по имени. А я стою за деревом, не решаясь выйти. Хочу крикнуть: «Прости меня!», но из горла не вылетает ни звук. Девочка поворачивает голову, улыбается с печальной нежностью и тает в свете закатного солнца. Я просыпаюсь в слезах, пытаюсь успокоиться, выпить воды, но так и не успокаиваюсь. Остаётся лишь пустота.
Возможно, кому-то покажется, что я «должна» сделать что-то: найти, признаться, попросить прощения. Но я боюсь. Боюсь, что для неё это будет шок, что она уже давно имеет другую маму, что всё «устаканилось» без меня, и моё появление только всё разрушит. И ещё я боюсь, что она может быть несчастна, и это тоже раздавит меня. Проще тянуть этот груз без конкретного знания, жить в полубреду. Да, это мерзкая полумера. Но, видно, это моя участь.
Тут, под занавес, я осознаю: рассказ мой не ведёт к какому-то яркому исходу. Я просто продолжаю: работаю днём, вечерами готовлю себе простую еду, иногда встречаюсь с подругами. Каждую осень я проваливаюсь в пучину воспоминаний, из которой выныриваю через несколько недель уже постаревшей на год душой. Мне часто снятся сны о детях, и я просыпаюсь, ощущая на щеке солёную влажность — слёзы. Но потом пью кофе, еду на работу, улыбаюсь коллегам, никто не знает моего тайного груза.
Может, это и есть моё наказание: добровольная пожизненная тюрьма молчания, где единственный ключ — возможно, выйти и найти свою дочь, но я не могу провернуть этот ключ. Мне остаётся писать эти строчки, где ни имени её не назову, ни города, где всё это случилось. Но хоть так чуть облегчаю груз, ведь иногда, чтобы не сойти с ума, нужно выпустить боль наружу в тексте. И, возможно, кто-то, прочитав, поймёт, какова цена момента, когда ты решаешь бросить новорождённого.
Поймите меня: я не вымаливаю сочувствия, я просто хочу сказать: «Время не лечит. Всё равно нельзя убежать от своего прошлого.» Иногда выбор, сделанный в страхе, оборачивается жизненной пустыней на десятилетия.
Можно как-то жить дальше, да, но внутри всегда сидит тот крик младенца из палаты, тот утренний ветер, с которым я ушла, и осознание, что день за днём возвращаюсь к тому холодному порогу роддома, откуда вышла без дочки.
Конец