Берлин, апрель 1945-го. В разбомбленной тюрьме Моабит под сапогами советских солдат похрустывало битое стекло. Обрывки бумаг устилали пол – тюремщики бежали в спешке, побросав документы. Библиотечные книги вперемешку с личными делами заключенных валялись по всему коридору.
Сержант Николай Терехин поднял измятый листок. На нем по-русски было нацарапано что-то острым предметом – возможно, рыбьей костью или щепкой:
"Я, известный татарский поэт Муса Джалиль, заключен в Моабитскую тюрьму как пленный, которому предъявлены политические обвинения..."
— Нашел что-то интересное? — спросил лейтенант.
— Да вот, товарищ лейтенант, какой-то татарин-поэт письмо оставил.
— Поэт-татарин? В немецкой тюрьме? Дай-ка сюда.
Они еще не знали, что держат в руках последнее послание человека, которого на родине считали предателем, а в Германии опасным подпольщиком. Который писал стихи на обрывках газет, сшитых в самодельную тетрадь хлебным мякишем. Который отказался от теплого места в тылу и отправился на фронт. Который организовал восстание в легионе "Идель-Урал", а потом восемь месяцев ждал казни в одиночной камере, продолжая писать стихи.
В углу камеры №43 валялась тетрадь в самодельном переплете из газет. На обложке рукой Джалиля было выведено:
"К другу, который умеет читать по-татарски. Если эта книжка попадет в твои руки, аккуратно перепиши стихи и передай в Казань. Это завещание поэта, приговоренного к смерти".
Сержант Терехин пролистал тетрадь:
— Ничего не понятно, по-татарски.
— Сворачивайся давай, — махнул рукой лейтенант. — Нечего тут с бумажками возиться, Рейхстаг брать надо.
Тетрадь полетела обратно в кучу мусора. Они ушли, а следом явились мародеры выковыривать золотые коронки из челюстей повешенных нацистами заключенных. Тетрадь затоптали грязными сапогами.
Но рукописи, как известно, не горят. Особенно если написаны кровью сердца.
Путь к подвигу
Московское общежитие МГУ, 1927 год. В тесной комнате на двоих умещались только железные койки да колченогий стол. На подоконнике стояла чернильница и лежала стопка исписанных листов. Молодой татарин в потертой куртке что-то быстро записывал, шепча стихи на родном языке.
— Опять своих джиннов вызываешь, Муса? — сосед по комнате Варлам Шаламов оторвался от книги.
— Не джиннов, а стихи, — усмехнулся Джалиль. — Вот, послушай.
Он начал читать по-татарски, раскачиваясь в такт словам. Шаламов не понимал ни слова, но сам стих завораживал.
Странная это была пара – щуплый татарин, сын муллы, ставший комсомольцем, и русский студент, будущий летописец ГУЛАГа. Один писал стихи о счастливом будущем, другой спорил с преподавателями о праве художника на правду. Оба еще не знали своих судеб: один погибнет от гильотины в берлинской тюрьме, другой проведет семнадцать лет в колымских лагерях.
А пока они спорили о литературе, бегали на студенческие вечеринки, дежурили в университетской столовой за лишнюю порцию каши. Джалиль умудрялся сочетать учебу с работой в татарской газете "Коммунист" и выпуском детских журналов.
— У тебя что ни статья, то "наш ответ врагам революции", — подтрунивал Шаламов.
— А как иначе? — Джалиль раскуривал "Беломор". — Нам, нацменам, надо вдвойне доказывать преданность.
В казанском театре оперы и балета Джалиль появился в тридцать пятом. Но не просто поэтом, он стал заведующим литературной частью. К этому прибавились депутатство в горсовете и руководство Союзом писателей Татарии. Афиши пестрели его именем, книжные магазины выставляли в витринах сборники стихов.
22 июня 1941 года он сидел над рукописью новой оперы, когда из черной тарелки репродуктора зазвучал встревоженный голос Молотова. Администратор театра, маленький суетливый человечек в очках, тут же примчался в кабинет:
— Муса Мустафович, я уже договорился насчет брони. Такие кадры в тылу нужны. Вы только подпишите.
Джалиль открыл ящик стола. Там лежали два документа – паспорт и военный билет. Оба через месяц оказались в полевой сумке военкора газеты "Отвага" на Волховском фронте.
"На передовой не страшно, — писал он жене Амине. — Страшно быть трусом. А когда знаешь, за что воюешь, страх исчезает".
Июнь сорок второго выдался дождливым. Мокрая гимнастерка липла к телу, сапоги вязли в грязи. Но Джалиль писал жене бодрые письма: "Отправляюсь на задание. Опасно, зато интересно. Вернусь – расскажу".
Он еще не знал, что это письмо станет последним. Что немецкие танки уже замыкают кольцо вокруг Второй ударной. Что в кармане гимнастерки его ждет последнее испытание – осечка пистолета в момент, когда плен неизбежен.
Позже, в тюремной камере, он напишет об этом стихи:
"Последний миг – и выстрела нет!
Мне изменил мой пистолет..."
А потом потянулись бесконечные этапы: вагоны с решетками, пересыльные лагеря, тюремные камеры. Станция Сиверская под Ленинградом, рижские застенки, каунасский форт номер шесть. Последней остановкой стала польская крепость Демблин – место, где судьба приготовила ему главное испытание.
В логове врага
Лагерь Вустрау под Берлином не походил на другие лагеря военнопленных. Никаких бараков и колючей проволоки. Одноэтажные дома, выкрашенные светлой краской, аккуратные газоны, клумбы с анютиными глазками. В библиотеке стояли книги на всех языках народов СССР. В столовой готовилась приличная еда. Даже радио было в клубе.
Немцы называли это "специальным образовательным центром". На деле это была фабрика предателей. Сюда свозили татар, башкир, чувашей из других лагерей. Особенно ценили людей образованных: учителей, врачей, журналистов, писателей. Гитлеровцам нужны были "идеологические работники" для легиона "Идель-Урал".
— Господин Залилов, — вызвал Джалиля немецкий офицер. — Вы ведь известный татарский поэт? Нам нужны такие люди. Напишете пару патриотических статей для нашей газеты и свобода ваша. Подумайте.
Муса подумал. И согласился. А через неделю в бараке появился его старый знакомый, довоенный журналист Гайнан Курмаш.
— Случайно встретились, — подмигнул Курмаш за ужином.
"Случайная встреча" оказалась началом подпольной организации. К ним присоединились детский писатель Абдулла Алиш, инженер Фуат Булатов, экономист Гариф Шабаев. Днем они писали статьи для немецкой газеты – такие скучные, что даже гестаповские цензоры засыпали. А по вечерам собирались якобы на дружеские посиделки.
На самом деле они готовили восстание. Через вольнонаемных рабочих наладили связь с партизанами. Джалиль под видом культурной работы ездил по лагерям и вербовал надежных людей. В газете печатали шифрованные сообщения для подпольщиков.
Восстание назначили на 14 августа. Но за три дня до этого всех "культурных пропагандистов" вызвали в солдатскую столовую якобы для репетиции концерта. В зале их ждали эсэсовцы.
— Писатели-подпольщики! — усмехнулся гестаповский офицер. — Сейчас мы вам покажем, как надо писать.
Джалиля для острастки избили прямо там, на глазах у остальных. Но он успел шепнуть товарищам:
— Держитесь. Пусть хоть наша смерть будет полезной.
В лагере еще долго вспоминали, как уводили группу Джалиля. Он шел последним, прихрамывая после побоев, но держался прямо. И даже пытался напевать "Марш легионеров" – издевательскую переделку немецкого марша, которую сам же сочинил для подпольщиков:
"Подожди, палач проклятый,
Скоро мы придем назад..."
Стихи перед казнью
В камере №43 берлинской тюрьмы Моабит тусклая лампочка освещала серые стены. В углу стояла железная койка с тощим матрасом. На столе миска с остывшей баландой. По стенам расползалась плесень, в щелях шуршали крысы.
Муса Джалиль сидел на табурете, расправив на столе обрывок газеты. Писать приходилось рыбьей костью – карандаши и ручки заключенным не полагались. Чернила он делал из ржавчины, разведенной в воде.
В соседней камере сидел бельгиец Андре Тиммерманс. Перестукиваясь через стену, они разработали свой способ общения. Тиммерманс получал бельгийские газеты. Муса отрезал от них поля бритвой, которую тайком передал надзиратель-антифашист. Из этих полосок сшивал тетради хлебным мякишем.
— Эй, татарин, на допрос! — загремел ключами охранник.
В кабинете следователя пахло кожей и табаком. За столом сидел холеный офицер в очках:
— Господин Залилов, зачем усложнять? Подпишите показания, и мы сохраним вам жизнь. Рейху нужны культурные люди.
— Я уже подписал, — Джалиль указал на свою тетрадь. — Вот здесь, стихами. Только вы не поймете, так как это по-татарски.
В камеру его принесли без сознания. Но едва придя в себя, он потянулся к тетради.
За восемь месяцев в Моабите он написал больше ста стихотворений. Не только о подвиге и смерти. О любви, о природе, даже веселые четверостишия. В камере пахло сыростью и гнилью, а в стихах цвели сады и пели соловьи.
Приговор огласили в феврале 1944-го: смертная казнь через отсечение головы. Казнь назначили на август, видимо, чтобы продлить мучения. За сутки до исполнения приговора к заключенным пришел мулла – по традиции предложить утешение верой.
Джалиль положил руку на Коран:
— Я верю в другое. В то, что мои стихи найдут. В то, что моя смерть будет не напрасной.
25 августа 1944 года в тюрьме Плётцензее одиннадцать джалильцев шли на казнь. В документах палача время смерти Мусы Джалиля отмечено точно: 12:18.
От предателя до героя
В кабинете следователя МГБ на Лубянке допрашивали жену Джалиля:
— Что вам известно о пребывании вашего мужа у немцев?
Амина прижимала к груди сумочку. На столе лежало личное дело с грифом "Разыскное". В графе "Основание для розыска" значилось: "Измена Родине, пособничество врагу".
— Муса не мог быть предателем, — твердила она. — Прочитайте его стихи.
— Стихи? — усмехнулся следователь. — А вот протокол допроса военнопленного Хайрутдинова: "Залилов активно сотрудничал с немцами, писал статьи для газеты легиона Идель-Урал..."
В 1947 году имя Мусы Джалиля внесли в список особо опасных преступников. Его книги изъяли из библиотек. Когда по радио звучали песни на его стихи, объявляли: "Слова народные".
А в это время в Брюсселе бельгиец Андре Тиммерманс перебирал вещи погибшего отца. Среди них нашлась потрепанная тетрадь, сшитая из газетных полос. По-татарски Тиммерманс не читал, но адрес нашел: "Казань, Союз писателей". Через советское посольство тетрадь отправили на родину поэта.
В 1946 году первую тетрадь привез в Казань бывший военнопленный Нигмат Терегулов. Его тут же арестовали за сам факт пребывания в плену. Тетрадь исчезла в архивах МГБ.
Так они и лежали – два блокнота со стихами, написанными ржавчиной и кровью. Один в сейфе министерства госбезопасности, другой – в архиве Союза писателей. Партийные чиновники боялись к ним прикасаться, время было неподходящее.
В 1953 году умер Сталин. К делу Джалиля подключился фронтовик, главный редактор "Литературной газеты" Константин Симонов. Он добился публикации шести стихотворений из "Моабитской тетради".
Страна ахнула. Бывший "предатель" оказался героем подполья. За несколько лет Джалиль получил звание Героя Советского Союза и Ленинскую премию – обе посмертно.
В шестьдесят восьмом на экраны вышел фильм "Моабитская тетрадь". В павильонах "Ленфильма" построили точную копию камеры №43, вплоть до трещин на стенах. На роль Джалиля утвердили актера Хайрутдинова. Во время съемок последней сцены, когда заключенных выводят на казнь, он отказался от дублера. Через пять минут съемку пришлось остановить: актер упал в обморок. Слишком глубоко погрузился в роль.
У Казанского кремля возвышается бронзовая фигура. Скульптор Цигаль работал над памятником два года, перечитал все стихи поэта, изучил фотографии, воспоминания очевидцев. На постаменте Джалиль в момент разрыва цепей. Каждая складка одежды, каждая черта лица выверены до миллиметра. А на гранитной стене за спиной поэта профили его товарищей. Те самые одиннадцать джалильцев, что пошли на казнь августовским утром 1944-го.
Пятнадцатого февраля и двадцать пятого августа у подножия памятника появляются свежие цветы. Старики в орденах, школьники с букетами, поэты с новыми стихами – три поколения, объединенные памятью. Они не знают, где могила Джалиля. Но они помнят его слова:
"Жизнь моя песней звенела в народе,
Смерть моя песней борьбы прозвучит..."
Два блокнота в самодельных обложках хранятся сейчас в музее Джалиля. Бумага истлела, буквы выцвели. Но слова по-прежнему живут. Как живет все, что написано не по приказу, не ради славы, а потому что иначе нельзя.