Снег в тот вечер таял с тихим хрустальным звоном, и Алла шла по мокрому асфальту, кутаясь в платок, который когда-то подарил он. Встреча была случайной — увидела его в витрине автобусной остановки, того самого, с кем десять лет назад в апреле прятались в заброшенной лесопилке, где пахло сосной и грехом.
Теперь он стоял у киоска с сигаретами, покупал «Беломор» — как тогда, когда они впервые целовались, а на улице бил весенний заморозок, и сосульки падали, как разбитые стёкла.
Он обернулся, и глаза его стали узкими, будто от внезапной боли. «Алка», — прошептал, и она почувствовала, как под коленями холодеет.
Они зашли в кафе «Весна», где когда-то пили кофе из толстых гранёных стаканов, и теперь всё было иначе — пластик, неоновый свет, но запах жареных пирожков остался тот же.
Он рассказал, что у него двое детей и жена, которая не кричит, даже когда злится, а зашивает подолы его брюк без упрёков.
Алла сжала руки в кулаки под столом — у неё тоже был муж, хороший, тихий, спавший с ней в одной постели восемь лет и так и не узнавший, что она до сих пор видит во сне чужие губы.
«Помнишь, как мы бежали через овраг, а ты порвал штаны?» — спросил он, и она засмеялась, потому что иначе было бы крик. Вдруг он потянулся через стол, коснулся её мизинца — один палец, едва-едва, но её обожгло, как в восемнадцать.
За окном хлопнула дверь машины, и они вздрогнули оба — чужие голоса, чужие жизни, а они здесь, в этом дешёвом кафе, снова воры.
Он вдруг сказал: «Я мог бы уйти», и Алла поняла, что это ложь, потому что ни он, ни она не умеют ломать жизни.
Они вышли на улицу, где уже стемнело, и он вдруг прижал её к фонарному столбу, целовал так, будто хотел выпить душу.
А она плакала, потому что знала — завтра он снова будет тем примерным отцом, который ведёт дочку на каток, а она вернётся к мужу, который не замечает, что её губы пахнут чужим табаком.
Они расстались у метро, не договорив, не решив, не пообещав ничего, только он сунул ей в карман записку — один номер телефона, который она выучит наизусть и сожжёт утром.
Алла шла домой, и весенний ветер бил в лицо, как тогда, на лесопилке, а в кармане звонил телефон — муж спрашивал, купить ли хлеб к ужину.
Вечером Алла долго ворочалась и не могла заснуть.
Темнота в спальне была такой густой, что она различала только три звука: мерное похрапывание мужа, тиканье часов и собственное сердце, бьющееся так громко, будто пыталось вырваться из груди. Рука сама потянулась к тумбочке, где лежал телефон.
Она набрала номер, не глядя — пальцы помнили эту последовательность лучше, чем собственное имя. Один гудок. Два. На третьем её ладонь стала влажной.
— Алла? — прошептал он в трубку, и голос его был таким же надтреснутым, как в тот день у метро , когда он в последний раз держал её за руку.
Она не отвечала. Только прикусила губу до крови, чувствуя, как по щеке скатывается горячая слеза и падает на подушку, которую когда-то вышивала для их общей спальни — той, что так и не стала их.
— Я знаю, что это ты, — сказал он, и в его голосе не было упрёка. Только усталость. Та самая, что копилась годами в тихих комнатах, где они жили с чужими людьми.
За спиной муж ворочался, бормоча что-то во сне. Алла резко нажала красную кнопку.
Телефон выскользнул из рук и упал на ковёр — тот самый, персидский, который он когда-то привёз ей из командировки, говоря, что на таком должны стоять только её босые ноги.
Утром муж, застёгивая галстук перед зеркалом, спросил:
— Ты плакала ночью?
— Нет, — ответила она, разливая кофе в ту самую кружку, которую муж подарил на годовщину. Ту, что она терпеть не могла. — Просто весенний насморк.
А в кармане старого пальто, которое она так и не выбросила, телефон снова звонил. Всего один раз. Потом смс: "Я всё равно жду".
Но она знала — ждать больше нечего. Только эти ночные звонки в никуда, где два голоса говорят всё, кроме правды.