Небо уже два дня висело низко и тяжело, словно пропитанное свинцом. Моросил мелкий, едва заметный дождь, холодный настолько, что казался ледяной пылью. Иван, тяжело дыша, опустил лопату и растёр окоченевшие пальцы. Сапоги промокли ещё утром, влага добралась до самых костей, но он не собирался уходить. Не сегодня. Копал уже полдня, методично расчищая заросшую ельником поляну, и чувствовал, что на этот раз повезёт.
Полгода назад Иван лишился работы на леспромхозе, и с тех пор его жизнь превратилась в затяжную борьбу за выживание. Завод закрылся, все рабочие остались без денег и перспектив. Металлоискатель дал ему приятель Серёга, сказав, что это надёжнее, чем бутылки сдавать. Иван сначала сомневался, стыдился даже, но в доме двое детей, жена Нина, которой уже нечем платить в сельмаге за хлеб и масло. Решился, взял. И вот уже третью неделю таскается по тайге, выкапывая из земли проржавевшие гильзы, обломки какой-то техники, иногда монеты.
Сегодня с утра повезло. Наткнулся на полуразвалившуюся деревню, от которой осталась только одна почти уцелевшая изба. В подвале лежал труп — кости обтянуты ветхими лохмотьями, сапоги со сгнившей подошвой. А в руке — клочок бумаги с наспех нарисованной картой и кривым крестиком. Так и оказался на этой поляне.
И вот он наконец-то докопался до чего-то существенного. Из-под лезвия лопаты показалась деревянная крышка ящика. Трухлявые доски разлетелись в щепу, обнажив грязную ткань. Иван опустился на колени и осторожно потянул за край тряпицы. Показались кости, хрупкие, мелкие, ненормально тонкие, обмотанные лентами. Он замер, сердце сжалось, как от удара кулаком в грудь. Детские останки — ясно было по остаткам одежды, по размерам, по трогательной нелепости бледных цветных ленточек. Иван почувствовал, как к горлу подступает тошнота.
Позади кто-то тяжело вздохнул. Иван резко обернулся — никого. Только густая, безмолвная тайга. Стиснув зубы, он поспешно закопал находку обратно, набросал сверху хвою и, подхватив металлоискатель, почти бегом направился к своей деревне.
К дому вернулся затемно, продрогший и угрюмый. Нина уже развела печь, в доме пахло свежим хлебом и тёплым молоком.
— Ну как сегодня? — спросила она негромко, пряча в голосе тревогу. — Есть что-нибудь?
— Гильзы опять, — коротко ответил Иван, не глядя ей в глаза. Врать он не умел, но и правду сказать не решался.
Жена молча поставила на стол тарелку с хлебом, кружку молока. На столе горела лампа, освещая усталое лицо Нины и двух детей — Петьку и маленькую Таню, что прижалась к матери.
— Папка, а правда, что в лесу страшно? — тихо спросил Петька, внимательно глядя на отца.
— Чего там бояться? Лес как лес, — пробормотал Иван, кусая хлеб, который сегодня показался особенно горьким.
— Учительница говорит, в войну тут людей убивали, — не унимался мальчик.
— Говорит много, — раздражённо перебил Иван, отводя глаза. — Не слушай её.
Нина заметила, как напряглись плечи мужа, осторожно положила руку ему на ладонь:
— Вань, может, хватит уже ходить? Не нравится мне это всё, дурное место какое-то…
— А есть другие варианты? — резко ответил он, убирая руку. — На завод обратно пойти? Так он закрыт. Или, может, по соседям милостыню собирать?
— Не кричи, Ваня, детей не пугай, — Нина отвела взгляд, стараясь скрыть слёзы. — Просто… говорят люди…
— Люди всегда говорят, — угрюмо бросил он и замолчал.
Ночью Иван долго не мог уснуть. Лежал на боку, прислушивался к дыханию Нины, тихому сопению детей. В темноте всплывали детские кости, ленточки, тряпица. И тот тяжёлый вздох, будто кто-то рядом стоял и наблюдал, как он копается в страшной земле.
На следующий день он снова пошёл туда. Не мог остановиться, будто тянуло его неведомой силой, которая была сильнее отвращения и страха. Поляна снова встретила его молчанием, укрытым туманом и тяжёлым запахом влажной гнили. Опять расчистил место, где вчера оставил страшную находку. И только занёс лопату, чтобы проверить, нет ли ещё чего-то рядом, как из-за елей вдруг услышал голоса.
Иван замер, вслушиваясь.
— Зря мы это дело затеяли, — проговорил мужчина средних лет, прокуренным голосом. — Нехорошо копать, где люди лежат.
— Ага, а кормить семью воздухом хорошо? — ответил второй, помоложе. — Тут всё равно никто не ходит.
— Ты не понимаешь. Не просто так они тут все разом легли. Чума, что ли, была. Или ещё какая зараза.
— Какая зараза, Степаныч? — помолчав, ответил молодой. — Война была. Вон, у моей бабки немцы всю деревню расстреляли, с детьми прямо. Так и тут, небось, кто-то похозяйничал.
— Не было тут немцев, — буркнул Степаныч. — Тут наши постарались, сам знаешь, какие времена были. Не то сказал — и вся семья в землю пошла.
— Молчал бы ты, — оборвал его молодой. — На кой чёрт мне это знать теперь? У меня жена беременная, а я третий месяц копейки не вижу.
Иван тихо присел за куст, боясь пошевелиться. Слова незнакомцев жгли его сознание тяжёлой правдой. Поляна вокруг него вдруг показалась гигантским кладбищем, где каждая ёлка хранит память о загубленных судьбах.
Мужчины тем временем подошли ближе, и один из них, увидев разрытую землю, удивлённо произнёс:
— Смотри-ка, кто-то уже до нас тут побывал…
— Значит, и ему теперь покоя не будет, — тихо отозвался старший.
Иван почувствовал, как сердце проваливается вниз. Словно тайга сама заговорила голосом этих двух чужих ему людей, предупреждая, что пути назад уже нет.
************
Иван присел на корточки под низкими лапами молодой ели, стараясь затаить дыхание. Сырость земли пробирала до костей, пальцы онемели от холода. Он смотрел из-под густой хвои на силуэты двух мужчин, которые теперь медленно приближались, обшаривая взглядом поляну. Металлоискатель пришлось бросить на землю, прикрыв валежником. Руки затряслись от напряжения, сердце билось так, что, казалось, эхо отдавалось в тайге.
— Тише ты, послушай, тут кто-то рядом, чую, — тихо сказал старший, тот самый, с прокуренным голосом, которого второй называл Степанычем. Он держал в руке старый пистолет, похожий на ТТ, с ободранной рукоятью и затёртой до блеска сталью ствола.
— Да кому тут быть? — шепнул молодой нервно, держа в руках лопату и фонарь. — Медведю только разве что.
— Медведи с металлоискателем не ходят, — хмыкнул Степаныч, направляя луч фонарика прямо на куст, за которым сидел Иван.
— Выходи, парень, я ж тебя вижу, — спокойно, даже как-то скучно, сказал он и передёрнул затвор. Металлический щелчок прозвучал отчётливо и громко в тишине леса.
Иван медленно поднялся, вышел из-за ели, подняв руки на уровень плеч.
— Стоять! На колени! — рявкнул молодой, направив на Ивана лопату, словно та могла выстрелить.
Степаныч ухмыльнулся, покачал головой:
— Лопату-то убери, дурень, он от твоей лопаты не побежит. У нас разговор будет короткий.
Иван тяжело встал на колени, холод сырой земли тут же впитался в штаны, пронизывая до дрожи.
— Ты чего тут забыл? — спросил Степаныч. — Неужто тоже клад ищешь?
— Случайно вышел… — тихо ответил Иван, стараясь не глядеть на пистолет. Лицо молодого было ему смутно знакомо, деревенский парень, у него жена беременная, видел как-то на сельском сходе. Второй же — это был Генка Рыжий, известный на всю округу почти бандит, постоянно ходил под статьёй. С ним связываться было страшно, он и человека запросто мог прирезать за бутылку водки или косой взгляд.
— Случайно, говоришь? — Степаныч усмехнулся, явно не веря. — С металлоискателем случайно? Уж не Серёга ли тебе железку одолжил?
Иван молча кивнул, понимая, что врать бессмысленно.
— Эх, Серёга, сукин сын, всем своим дружкам железо раздаёт, а потом лопатой не протолкнёшься, — пробормотал молодой.
— Ну и как, нашёл чего-нибудь? — мягко, но с угрозой спросил Рыжий. — Только не ври, хуже будет.
— Ящик нашёл, — тихо проговорил Иван. — С костями детскими.
Молодой аж отступил на шаг, а Степаныч только нахмурился:
— Значит, ты уже в курсе, что за место это?
Иван пожал плечами, стараясь выглядеть спокойным, хотя сердце бешено стучало:
— Понял только, что братская могила. Не думал я, что тут клад есть, костей не искал, честно говорю.
— Это место особенное, парень, — медленно, словно рассказывая страшную байку, заговорил Рыжий. — Тут в тридцать седьмом энкавэдэшники людей пачками ложили. Мужиков, баб, детей. Семьями, целыми деревнями. У нас тут таких ям полтайги. А потом, уже после войны, местные братки решили, что это удобное место. Скидывали сюда своих, кто неугоден стал. А то и живьём хоронили.
— Говорят, тут и купца одного закопали, — вмешался молодой, видимо, стараясь придать себе важности. — Богатый был, сундуки у него дома золотом набитые стояли. Его вместе с семьёй в сундуки эти и упаковали. Только бандиты по пьянке сундуки перепутали. Сундук с золотом закопали тут, а сундук с женой его увезли к себе на схрон. Потом, когда открыли, чуть с ума не сошли — баба там была, мёртвая а денег нету.
— Не ври, Колька, — оборвал его Рыжий. — Не мёртвая. Живая была, еле дышала. Её тогда на месте пристрелили и сундук сожгли. А когда вернулись, сундука с золотом уже не нашли. Вот и ходят теперь всякие, да клад ищут.
Он посмотрел прямо Ивану в глаза, добавил угрюмо:
— А кто сундук найдёт, тому и конец, понял? Потому как он проклятый, а золото это кровью и слезами вымочено.
Иван сглотнул, пересохшее горло свело судорогой.
— Я золото не ищу, я просто металлом беру…
— Металлом брешь, — усмехнулся Рыжий. — Значит, убогий ты человек, не повезло тебе в жизни. Я вот думаю, а может, и правда случайный ты? Но отпускать не хочется. Тут же ещё кто-нибудь рыть будет. А нам свидетели без надобности, сам понимаешь…
Молодой вдруг занервничал, переглянулся с Иваном и спросил почти шёпотом:
— Может, отпустим его, Степаныч? Он вроде свой, деревенский. У него семья, дети. Никому не расскажет.
Степаныч долго молчал, пристально смотрел на Ивана, а потом тихо сказал, убирая пистолет за пояс:
— Семья, говоришь... А чья семья в этих ямах лежит, думал ты? Ладно, пусть идёт. Но если хоть слово пикнешь в деревне — всех твоих род рядом с купцом положим. Усек?
Иван молча кивнул, чувствуя, как кровь возвращается в онемевшие руки. Поднимаясь с колен, он старался не смотреть в глаза Рыжему, понимая, что тот не шутит.
— А теперь проваливай отсюда, — устало махнул рукой Степаныч. — И больше не появляйся, не искушай судьбу.
Иван не стал оглядываться. Тайга за его спиной тихо шептала мокрой хвоей, скрывая старые тайны и оставляя людей одних с их страхами.
****************
Прошла неделя, и в деревне заговорили, что Рыжий пропал. Сначала это звучало тихо, украдкой, в разговорах возле сельмага, потом громче и настойчивее — по улицам стали слоняться его кореша, мрачные люди…
Только молодой Колька не давал деревне забыть про себя. Его беременная жена Лидка бегала по соседям, по лесу, плакала, спрашивала каждого, не видел ли кто. Женщины перешёптывались жалостливо и качали головами: пропал парень ни за что, бедная девка одна останется. Но Иван молчал, хмурясь и пряча глаза.
Он сразу решил, что вернётся. Долго не решался, но в конце концов жадность пересилила страх, и как-то под вечер Иван отправился в тайгу. К поляне он вышел, когда солнце уже наполовину погрузилось в чёрную стену леса, оставив на небе только алый краешек. Сразу ударил в нос запах тухлятины — такой острый и мерзкий, что Иван чуть не согнулся пополам, сжимая рот ладонью.
Он нашёл их быстро. Рыжий лежал на боку, страшно вывернув голову, и мутные глаза уставились в небо, словно пытались разглядеть там ответ. Молодой Колька лежал рядом, вцепившись в землю окровавленными пальцами. Лица у обоих почернели и набухли, будто их травили ядом, а кожа покрылась волдырями, из которых сочилась густая жидкость.
Но это было не самое важное. Прямо между ними, зияя в сумерках распахнутой крышкой, стоял большой сундук, и внутри тускло, но жадно светилось золото. Монеты лежали россыпью, покрытые грязью и кровью, но даже от этого не потерявшие своей притягательной красоты.
Сердце Ивана забилось болезненно и быстро. Он сорвал с себя куртку, расстелил её прямо на влажной земле и лихорадочно стал сгребать монеты, ссыпая в импровизированную торбу. Холод золота проникал сквозь пальцы, заставляя руки мелко дрожать. Иван завязал узлом рукава и взвалил тяжелую добычу на плечо. Пыхтя и обливаясь потом, он быстро присыпал трупы хвоей, решив, что потом ещё вернётся. Главное — вынести золото домой, спрятать так, чтобы никто не нашёл.
Домой Иван добрался уже ночью, усталый и напряжённый, вслушиваясь в каждый шорох за спиной. Спрятал он добычу в гараже, под тяжёлым деревянным ящиком из-под инструментов, который не двигался с места много лет. Закрывая гараж, Иван долго стоял возле дверей, вглядываясь в темноту и пытаясь унять сердцебиение. Он вернулся домой, стараясь никому не показывать волнения, лёг рядом с женой, но заснуть не мог до самого рассвета, ворочаясь и обливаясь холодным потом.
Ночью началось самое страшное.
Ему снились гнилые лица Рыжего и Кольки, которые стояли возле кровати и смотрели на него пустыми глазами, полными ненависти и упрёка.
— Отдай, Иван, не твоё это… — шипел Рыжий, протягивая к нему чернеющую руку.
Иван проснулся, задыхаясь от страха. Рядом тихо спала жена, но сердце никак не успокаивалось. Он поднялся, пошёл на кухню выпить воды и вдруг услышал за дверью гаража странный шорох. Там кто-то был.
Он схватил топор, накинул пальто и осторожно вышел во двор. Холодный ночной воздух ударил в лицо, прогоняя остатки сна. Иван подошёл к двери гаража и прижал к ней ухо. Внутри было тихо, но казалось, что в глубине кто-то едва слышно шепчется. Он распахнул дверь, подняв топор.
Гараж был пуст. Только ящик, под которым лежали монеты, странно сдвинулся с места на несколько сантиметров. Иван поставил его обратно, осторожно заглянув под него, но монеты были там, поблёскивали спокойно, словно спали тяжёлым золотым сном.
Вернувшись в дом, Иван вдруг ощутил странную тишину. Не дышали дети, не шуршала жена. Он сделал шаг в комнату и застыл в ужасе: на пороге стояли две фигуры. Одна — высокая и сутулая, Рыжий, с лицом, покрытым струпьями, и вторая — молодой Колька, кожа его свисала клочьями, обнажая гнилые мышцы и кости.
— Мы же говорили тебе, — медленно произнёс Рыжий, кривя мёртвые губы. — Не твоё.
Иван шагнул назад, упал, цепляясь за дверной косяк, но мертвецы прошли мимо, не обращая на него внимания. Рыжий двинулся к детской кровати, и Иван закричал, пытаясь вскочить на ноги, но что-то невидимое держало его за плечи и ноги, не давая подняться.
— Не трогайте их! — орал Иван, захлёбываясь слезами и страхом.
Рыжий, нагнувшись над детской кроваткой, поднял маленькую Таню, которая даже не успела проснуться, и впился в её шею, разрывая нежную плоть зубами. Второй, Колька, ухватил визжащего Петьку, и в комнате раздался страшный, влажный хруст.
Иван бился, кричал, пытался вырваться, но бесполезно. Всё, что ему оставалось — это смотреть, как мертвецы жрут его детей, перемалывая нежные кости, захлёбываясь кровью, капли которой падали на пол, образуя тёмные лужи.
И лишь когда Рыжий обернулся к нему, широко улыбаясь и демонстрируя окровавленные зубы, Иван понял, что его жизнь только что закончилась. Осталось лишь последнее, мучительное ожидание смерти.
А потом он проснулся…
***********
Утро выдалось холодным и серым. За окном тянуло сырым ветром, на стекле — тонкий иней, как паутина. Иван проснулся в поту, сердце бешено билось, будто только что бежал по тайге. В висках пульсировала боль. Он резко сел в постели, глотая воздух, будто вынырнул из-под воды.
Тишина. Тёплая, обыденная.
На кухне слышались звуки: жена ставила кастрюлю, наливала воду в чайник, скребла ложкой по донышку кастрюли. С кухни потянуло запахом простой каши — пшёнка на воде, без масла. Пахло бытом, бедностью и терпением.
— Вань, ну ты чего? Просыпайся уже, каша остывает, — крикнула Нина с кухни. — Петька уже всё съел, Танюха тоже ложкой по столу стучит — жрать хочет.
Он встал. Пол был ледяной, тапки куда-то запропастились. Прошёл босиком, задевая ногой игрушки — пластмассовую голову куклы. Из трещины на затылке торчала медная проволока. Он наклонился, поднял. Голова куклы была мокрая.
— С чего она мокрая?.. — пробормотал Иван и вдруг понял: рука у него дрожит.
На кухне всё было как всегда. Танюха глядела на него большими сонными глазами, с ложкой во рту, Петька уже соскабливал дно тарелки, а Нина наливала чайник. Бледная, с ввалившимися глазами, но улыбалась — устало, но по-доброму.
— Опять тебе снилось, да? — тихо спросила она. — Ты кричал во сне.
— Приснилось, что вас нету, — пробормотал он и сел. — Совсем.
— Ну, видишь, а мы тут. Едим вот твою любимую кашу. С солью и тоской, — усмехнулась Нина, но без веселья.
— Может, продать чего? Швейную машинку ту, немецкую? — предложила она через пару минут. — Или велик Петькин, он же старый, всё равно не катается.
Иван поставил чашку на стол с такой силой, что та дребезжала.
— Хватит, — хрипло сказал он. — Нищенствовать больше не будем. Я сказал — хватит.
Он встал, медленно, уверенно, как будто принял окончательное решение. Прошёл через всю хату, вышел в холодный предбанник, накинул куртку и направился в гараж.
Запах старого дерева, бензина и мышей ударил в нос. Он отодвинул тяжёлый ящик. Под ним было пусто.
Монеты исчезли.
Он остался стоять, прислонившись к стене, с широко раскрытыми глазами, не в силах пошевелиться. Сердце перестало биться — так показалось. Всё тело будто замерло.
Он вернулся в дом, медленно, будто во сне. Открыл дверь.
Нина стояла у плиты. Спиной к нему. Дети сидели за столом.
Но Танюха больше не стучала ложкой. Она лежала на столе, пополам, как тряпичная кукла. Голова — отдельно. Петька — навзничь на полу, живот вспорот, а изнутри свисают мягкие, розовые, тёплые кишки, как тонкие колбаски.
А Нина ела. Склонившись над мясом, с жадностью рвала зубами мясо с плеча Тани. У неё были длинные, как иглы, зубы. Губы растрескались, подбородок в крови. Глаза налились чёрным. Она обернулась.
— Ты чего? — прошипела. — Не будешь?
Иван отшатнулся, заскользил по полу, упал, встал, побежал.
Гараж. Холод. Он схватил топор. Древко липкое от мышиной мочи, но сталь тяжела и надёжна. Возвращался в дом почти без чувств, с лицом мёртвым.
Нина стояла на пороге. Вся в крови. Облизала губы.
— Не твоё золото было, Ванечка.
Он ударил. Первый раз — по лицу. Щека раскололась, как фарфор. Второй — по плечу. Кость хрустнула, отлетевшая рука ударилась об стену. Она визжала, шипела, плевалась чёрной жижей.
Он рубил её до тех пор, пока она не замолкла. Потом — снова. Пока не осталась только каша из мяса, волос и костей.
Он вышел, шёл по улице, весь в крови. Под ногами месиво, резко похолодало. Снег начал падать крупными хлопьями, будто кто-то наверху швырял клочья ваты.
Дом соседа. Свет. Он открыл дверь.
— Здорова, Иван, — сказал сосед. — Ты чего это… чумазый-то? Заходи…
Но когда он вошел!
Соседка выглянула из-за его спины. Глаза — чёрные, без белков. В руках — окровавленный фартук.
В углу, на полу, в детской люльке что-то ворочалось, поскуливало. Он рассмотрел. Там был младенец. Только кожа его была полупрозрачной, а ногти — как у крысы.
Он выронил топор, но тут сосед рявкнул:
— Поздно, Иван. Ты уже с нами.
Он наклонился, и челюсти его выдвинулись, словно у гиены.
Иван схватил кухонный нож со стола, вонзил в грудь соседа. Раз, другой. Тот взвизгнул, упал. Соседка бросилась на него с воплем, но он развернулся и полоснул ей по лицу.
Он бил, как в истерике, с рыком, с криками, пока весь дом не наполнился кровью. Потом вышел. Стоял посреди улицы. Вокруг были огни — в каждом доме. В каждом окне тени. Шевелящиеся. С глазами без зрачков.
Пол села — вурдалаки.
Он упал на колени, засмеялся. Смех перешёл в вой.
А потом — тишина.
***********
Он открыл глаза. Белый потолок. Серые стены. Запах лекарств и мочи. Голоса — глухие, как из ведра. Над ним склонились двое.
— Острый параноидальный психоз, — сказал один, в очках. — Всё чётко. Жена, дети, соседей — всех зарубил. Потом сдался сам. Голый, в крови, весь в порезах. Твердил про каких-то мертвецов, про золото.
— Да, да, — подтвердил второй. — Говорит, что золото пропало, а деревня вся мёртвая. Всё по классике. Стресс, отсутствие работы, недоедание, возможно, эпилепсия.
— Родственников нет, да?
— Нет. Уцелевших нет. Только он.
— Ну что ж, оформим. Пятьдесят первая. Навсегда.
Иван лежал, смотрел в потолок. А в уме — лезвие топора. И дочка с выдранной шеей.
И никакое золото уже не поможет.
*********
Огни костра плясали в темноте, бросая рваные отсветы на стволы елей. Дым стелился низко, жался к земле, будто и сам чего-то боялся. Пахло смолой, горячим металлом и порохом. Андрей сидел на бревне, закутанный в тёмную кожаную куртку, лицо порезано светом огня. Длинные волосы были собраны в резинку, на коленях лежал меч в ножнах, рядом — старенький, но ухоженный ТТ, тот самый, которым в сороковые люди писали судьбы.
Он бросал монеты в огонь одну за другой. Каждая шипела, трескалась, в пламени на миг появлялись слабые очертания лиц, будто золото само помнило, на чьей крови лежит.
Серебряная пыль, рассыпанная по кругу, блестела под звёздным небом, как иней. Чай в термосе был крепкий, почти как самогон — в эту ночь не ради бодрости.
— Ну давай, — пробормотал Андрей. — Полночь близко.
Поначалу пришёл ветер. Глухой, тяжёлый, с запахом сырости, земли и чего-то гнилого. Потом — фигуры. Тени среди деревьев. Согнутые, полупрозрачные, будто не до конца вырвавшиеся из земли. Лица — безгубые, белые, обожжённые. Кому-то не хватало руки, у кого-то — полголовы. Они стояли, смотрели, шептались между собой.
Андрей не пошевелился. Достал сигарету, щёлкнул зажигалкой. Вспышка отразилась в глазах самых близких теней. Сигарета затлела.
— Ну и где ты, хозяйка балагана? — хрипло сказал он в темноту.
Ответом стало трескание веток. Из глубины леса, почти не касаясь земли, выплыла она. Женщина. В длинном, выцветшем платье, весь бок залит тёмной кровью. Из лба — рваная дыра, а волосы слиплись в грязные пряди. Глаза её были без зрачков, как два мутынх стекла.
— Не боишься? — прошептала она, приближаясь.
Андрей выпустил струю дыма, отхлебнул чаю из крышки термоса.
— Видал я и похуже. Как в сорок пятом — в одной деревне солдат вернулся с передовой, а там вся семья мёртвая. Так он по ночам в хлеве жил, с дохлой лошадью разговаривал. Вот то страшно было. А ты — так, пугало лесное.
Женщина остановилась. Лицо её дрогнуло, будто что-то пошло не так.
— Ты не убежишь? Не сойдёшь с ума?
— Да я, родимая, по этим делам лет сто пятнадцать как хожу, — Андрей встал, провёл ладонью по клинку меча. — Бабку-костоправку на Ямале упокоил, шесть душ в бане в Костроме вывел. Был случай — чертей в колхозе молотком гонял. Так что не пугай, времени нету.
Призрак склонила голову.
— Чего ж пришёл тогда?
— По делу. Упокоить тебя — не могу. Ты за это место держишься, как сорока за побрякушку. А вот извести — придётся. Потому как ты людей убивать стала. Много крови. Слишком много.
— Это не я. Это они... — прошептала она, и на миг лицо её дрогнуло, исчезла бледная маска. Вместо женщины перед Андреем стояла девочка. Маленькая. Лет шести. В светлом платье, с бантиками. Глаза — уставшие, взрослые.
— Этот твой деревенский, — она кивнула куда-то вглубь тьмы, — мои кости вырыл и бросил. А я спала. Рядом с мамой. Он нас потревожил. Он первый.
Из леса стали выходить другие. Сотни. Мужчины в шинелях, женщины в платках, старики с полуслепыми глазами, дети с распоротыми животами. Все они были бледны, как мел, но лица сохраняли черты боли, растерянности. Кто-то без рук, кто-то с обмотанными глазами, кто-то с петлёй на шее. Они становились полукругом вокруг костра, не заходя за серебряную пыль.
Андрей выпрямился, убрал меч в ножны.
— Слушайте. Раз так, раз вы разум сохранили и слова понимаете, есть предложение.
Мертвые молчали.
— Не трогайте больше живых. Пусть это место останется тихим. А я — я людей сюда приведу. Открыто. С газетой, с камерой. Пусть копают. Пусть захоронят как полагается. С крестами, табличками, со списками. Все фамилии поднимем, всех найдём.
Тишина.
Девочка шагнула ближе, к самой границе круга.
— А если забудете?
— Не забудем. — Он сказал это тихо, но уверенно. — Я не первый и не последний. Пока есть живые — не забудем.
Она кивнула. Остальные фигуры стали растворяться — не исчезая, а будто отступая в тень. Девочка последняя глянула на Андрея.
— Спасибо, тебе — выдохнула, и её тоже не стало.
Костёр потрескивал. Дым тянулся к небу. Над лесом вставала звезда.
Андрей остался сидеть у пламени. Уставший, молчаливый. Он знал, что скоро сюда придут. Что всё только начинается. Но сегодня — всё было правильно. И справедливо. А остальное… остальное лежат в ямах, расстрелянные, замученные, безымянные... и всем... плевать!