Всегда ли вы знали, что хотите стать художниками? Никогда не возникало сомнений в правильности выбранного пути? Как отнеслись к такому выбору родители?
Евфросиния: Помню себя маленькою, года три. Мой старший брат как придёт из школы – я смотрю, куда он положит сумку, достаю оттуда тетрадки и начинаю рисовать. Так все поняли, что я буду художником. Это сейчас детям всё даётся: и краски, и бумага, а тогда с этим туговато было.
В нашей семье художников никогда не было. Хотя отец с детства любил лепить из глины лошадок, человечков. Глина – самый доступный материал, а места, где мы жили, славились и белыми, и коричневыми, и синими глинами. Но тогда какое время было – в 17 лет отца на войну взяли, вернулся в конце 44-ого. Профессиональным художником не стал, но, наверное, в душе был. А я на него похожа. Но периода увлечения глиной у меня не было – сразу графика, рисование.
Поскольку я не заканчивала художественную школы (её просто не было в нашем селе), то поступала в Одесское художественное училище им. М. В. Грекова по направлению от сахарного завода (потом пришлось 2 года отработать на заводе оформителем).
Наверное, я единственная за всю историю училища поступила без подготовки. За натюрморт, который на экзамене я рисовала впервые в жизни, я получила «тройку», просто смотрела, как делают другие.
Пётр: Мой брат близнец после 8 класса поступил в Одесское художественное училище, а я пошёл в 9 класс. И через год понял, что не хочется мне поступать на врача, юриста, и я поехал к брату в Одессу. Родители к этому отнеслись очень негативно. Все же хотят, чтобы сыновья имели в руках «настоящую» профессию. А тут двое сыновей – художники! Это была ситуация «через мой труп». А когда я поехал в «Муху» поступать, мать долго не понимала, зачем мне второе училище. Она приехала ко мне в Ленинград на защиту диплома: «Если бы я училась 5 лет, рисовала бы в 100 раз лучше!». Потом, когда она увидела какие-то завершённые объекты, часовню – оттаяла. Но все равно это не мужская профессия для них.
Сегодня многие рисуют непрофессионально. Как вы, выпускники знаменитой «Мухи», к этому относитесь. Что дало вам академическое образование кроме пресловутых «корочек»? Может ли художественное образование ограничивать свободу и ставить человека в рамки, которых до этого не существовало?
Пётр: Сейчас можно не получать «корочек». Если есть финансовая возможность, съезди поучись пару лет приватным образом в Америке, в Европе.
Что даёт образование в учебном заведении? Школу, кругозор, блок объёмных системных знаний. Вуз не ставит задачу сделать из студента художника, но он делает из него профессионала, который понимает определённый уровень задач. Вуз выполняет государственную задачу, готовя дизайнеров, мастеров по металлу, монументалистов – специалисты нужны государству. А уж если повезёт с педагогом! У меня преподавал профессор Савинов, его отец Александр Савинов вёл вместе с Петровым-Водкиным мастерскую в Академии художеств, жили в Париже, работали. А у Евфросинии преподавал педагог, который 10 лет отработал в Сибири, он практик. Это очень важно! А сейчас часто преподают люди, которые никогда не работали. Я знаю, как штукатурить, как начинать и заканчивать работу, понимаю каждый этап. Ещё студенты учатся друг у друга. Учеба – это ведь и среда.
Есть наивные художники – вот взять нашего Селиванова, Примаченко, Пиросмани. Они все похожи: цельно видят мир, не препарируют, не ищут. И художники с большой буквы, не смотря на самообучение. Есть путь учиться и путь не учиться. Вот всё, а что посередине – это дилетантство. Про то, что образование ограничивает свободу, говорят люди, у которых нет образования. Но и образование не делает из человека художника. Даже те, с кем мы учились, в искусстве остались далеко не все: один ушёл в аптечный бизнес, другой пишет на продажу реалистические натюрмортики в стиле Возрождения, третий в Париже делает обнажёнки и продаёт в Китае. К творчеству это не имеет отношения.
Художники – как писатели: один только на рассказики годен, другой может писать романы – кто какую задачу перед собой ставит, это понимание своего коридора. Свобода художника для меня больше финансовая свобода. Бедный художник не может играть с искусством, он не свободен, он выживает, у него нет возможности. Морозов приехал в Париж, и сделал из Матисса художника, у него появилась свобода. Тогда ты просыпаешь не в депрессии, а с вдохновением, и не думая «купят эту работу или не купят», ты творишь. Сейчас очень дорого купить краски, материалы, клей, бумагу хорошую – вот это убивает.
Евфросиния: Если человек хочет выразить свои эмоции, идеи, знания, мысли – пусть и непрофессионально рисует, но если у тебя душа лежит к этому, то это замечательно. Не помню имя этой английской художницы, но она в 65 лет взялась за кисть, начала рисовать, стала достаточно успешной, известной и богатой. Это как человек с врожденным голосом просто начинает петь – и не надо ему настраиваться. Так и художники. А мне в свое время говорили, что в 15 лет уже поздно начинать рисовать.
Образование не ограничивает творческую свободу, наоборот, даёт возможность. Конечно, образование важно. Но потом, после института ты просто берёшь и делаешь, не задумываясь, как это сделать – естественно, потому что тебе это дано природой, Богом, родителями.
Когда после училища я отработала 2 года оформителем на сахарном на заводе и год – в садо-парковом хозяйстве (это очень тяжелая работа). Потом работала стрелком в военизированной охране полигона, охраняла с оружием военные объекты. Коллектив был интеллектуальный – студенты вечерних отделений, поступающие (были даже те, кто по 12 лет поступал). Тяжело было выматывающе, но у меня была цель поступить в институт. Когда мы с Петей поженились – я уволилась, несколько месяцев спокойно готовилась к поступлению.
В институте на вступительных экзаменах у меня был самый высокий балл. Тогда брали одну девушку на курс раз в два года, а нынче одни девочки учатся. Мне кажется, сейчас хуже готовят, галопом по Европам – мы учились не 5, а 6 лет. Нагрузка была очень большая, мы постоянно не высыпались. Годы обучения в институте вообще замечательное время – я хорошо училась, педагоги нас любили, обстановка была теплая, комфортная. Окончила я тоже с триумфом – у меня диплом был «отлично, с одобрением к внедрению».
Что повлияло на становление собственного стиля, почерка и как он менялся со временем? Кто оказал на Ваше творчество самое значительное влияние?
Евфросиния: У меня педагог был в «Мухе» (в 2007 году Санкт-Петербургской государственной художественно-промышленной академии было возвращено имя её основателя Александра Людвиговича Штиглица) – Талащук Алексей Юрьевич, хороший педагог, классный художник. Он дал нам знания, научил анализировать. Ещё повлияли музеи и книги. После занятий бежала в «Букинист» на Литейном – и постепенно, экономя на всём, собрала шикарную библиотеку.
Пётр: Когда ты поступаешь в училище, тебе нравится Шишкин, Моисенко. Потом, когда ты поступаешь в вуз, ты понимаешь, что есть другое искусство, решающее другие задачи, и оно не несет такого рассказа литературного. А что влияет? Библиотека, Эрмитаж, педагог – влияние оказывает всё буквально. Но ты же не всеядный – тебе что-то близко, а что-то нет. В том же Пикассо какой-то период ты понимаешь, а какой-то тебя просто отталкивает.
Чем измеряется успех художника: количеством картин, выставок? Считаете ли вы себя состоявшимися мастерами? Много ли существует в вашем воображении ещё не написанных картин?
Пётр: Может, и продажами. У меня сегодня в Ярославле две работы продалось. В центре «Эмалис» наши работы участвовали в более 100 выставках. Мы выставлялись в Москве, в Санкт-Петербурге, в Новосибирске и Кемерово. Работы Евфросинии были в Италии, в Австрии.
Помню, на Всероссийской московской выставке у меня вместо одной работы председатель выставкома художник Сергей Алимов, который мультфильмы про Бонифация сделал, набрал моих работ в обе руки и в зубы – штук 20. А у меня только три рамы. Перестройка, стекла нет, и я на такси из другого края Москвы привёз стекло.
Нас и сейчас много приглашают с выставками – но нет финансовой возможности.
Но вряд ли что-то приносит понимание достигнутого результата, как то, что ты сам чувствуешь, что удалось, получилось. И что можешь сделать ещё несколько вариаций на эту тему, чтобы усовершенствовать работу, пройти какой-то путь. А если ты не понимаешь, что удалось, то должен оценить какой-то круг людей, специалистов, коллег. Я смотрю на Евфросинию и радуюсь, что у неё получается, я могу её оценить.
Евфросиния: Для того, чтобы быть успешным художником, наверное, не в Новокузнецке надо жить. Хотя мы как-то сразу в работу вошли. Практика после 4 курса была в кафе «Колос». А первая работа – в ресторане «Москва»: 150 квадратных метров, 28 метров в длину, 5,5 метров в высоту. Пахали, конечно, на бешеной скорости – вдвоём за 4 месяца сделали. А через два года поступили в Союз художников, лучше всех по России. Потом росписи, мозаики в ДК делали, в металлургическом техникуме, в церквях, в музее КМК – работали честно, не халтуря, вкладывались душой, выполняли большие объемы, предъявляя к себе жесткие (порой даже жёстокие) требования. Все довольны были, нам до сих пор нравится – такие драпировки, лики. Это красивые рассказы о городе, его истории, о металлургах. И мне радостно, что мы подарили городу такие красивые работы – всю душу и все силы в них вложили. Я захожу и получаю удовольствие от того, что горожанам он нравятся. Сейчас такие хорошие краски – не выцветают, их можно помыть от копоти, они не размазываются.
Участвовали в выставке эмали в Московском Кремле, получили благодарственное письмо от Путина, мои работы купили в музейную коллекцию. Одну их поездок на выставку в столицу оплатил Аман Гумирович Тулеев – болела у него душа за свой регион, хороший дядька был. Была передвижная выставка по пяти городам Италии в провинции Кунео, где живут самые богатые жители. Там обалденные места, красиво невозможно – меня аж током бьёт при одном воспоминании! В Вероне были, в Падуе, по Венеции и Флоренции погуляли, очень много воспоминаний.
Лет 20 назад прямо гремели Сиротюки, видимо, кому-то это не нравилось. В 2015 году нас по-тихому подло исключили из Новокузнецкого отделения Союза художников… некрасивая была история, мерзкая, грязная. А виной всему элементарная зависть. Угрожали облить кислотой, навесили на нас долги, обвиняли, что не участвуем в местных выставках (куда нас и не пригласили ни разу). А надо, чтобы в Союз свежая кровь приходила, разные художники были – тогда и движение будет, и развитие, а не застойные явления. Члены правления должны защищать всех членов Союза, информировать по выставкам, решать вопросы на общем собрании, а не кулуарно раздавать медальки своим людям.
Мы монументалисты, можем всё делать в городе – а нам отвечают: «нет работы в городе». Сейчас мы с Валерой Колотвиным в «Творческом Союзе художников» активно выставляемся – одну выставку делаем, вторую, третью.
Пётр: Какие-то годы у нас были очень плодотворные, какие-то депрессивные. Самое лучшее впечатление в Новокузнецке – не от Союза художников с его дрязгами, а от заказчиков. У нас чудесные отношения сложились с руководством КМК, они нам даже деньги вперёд за не сделанную работу выплачивали. Простые люди, инженерный состав, руководители среднего звена – замечательные люди.
В Анжеро-Судженске заказчиком выступал машиностроительный завод – тоже отношения отличные были. В Байдаевке делал часовню – с Лавриком работали на полном доверии: эскизы утвердили, я зашёл в часовню работать, а через полгода в первый раз пришёл священник.
Мы хотим сделать что-то для города в архитектурном плане. А если на КМК поставить большую печь, то можно объекты украшать эмалями, делать зоны пешеходные с мозаикой. Мы могли бы привлечь профессионалов из той же академии Штиглица.
Как вы познакомились? Расскажите историю вашей семьи.
Евфросиния: Хорошо, что мы вдвоем. С Петей мы учились в одной группе в художественном училище в Одессе. Где-то ближе к концу начали дружить. Потом поехали поступать в Ленинград – Петя после нескольких месяцев занятий поступил, а я нет. Девочек брали крайне редко – одну раз в два года. Пришлось идти работать стрелком на полигон, ходила в студию Василия Ивановича Суворова, он старенький уже тогда был. Студия очень известная, половина «мухинцев», «репинцев» и «герценовцев» – выходцы из студии. Я тогда поняла, что такое рисунок, какой красивой может быть обнажённая пластика, движение.
Пётр: Познакомились мы в Одессе, учились в одной группе в художественном училище. Это был 1974 год, нам лет по 14 было. Потом я поехал поступать в Ленинград, не поступил, пошёл в армию. Пока был в армии, Евфросиния тоже пыталась поступить – 3 раза. После армии вернулся в Ленинград, не мог устроиться на работу – лимита не было (помните слово «лимита»?), охранял с пистолетом Монетный двор, где деньги печатают. Это была военизированная охрана (меня 3 месяца проверяли), давали 80 рублей зарплаты и бесплатное питание, а главное – была возможность готовиться в институт. И через полгода, не успев отработать за мундир и шинель, поступил в «Муху». Я закончил второй курс – поступила Евфросиния (девочек брали тогда с большой неохотой, но она поступила лучше ребят и окончила с триумфом лучше всех на курсе). Она тоже работала, охраняла с ружьём полигон в лесу, шахты пороховые. Кстати, мы только сейчас узнали, что на этом полигоне расстреляли Николая Гумилёва. И после 2 курса мы поженились. Институт – самое прекрасное время, хотя и очень сложное. Потом уже здесь, в Новокузнецке у неё была преддипломная практика. После окончания института пытались остаться в Питере, но началась перестройка, негде зацепиться было. Я приехал в Кемерово – там мастерских не давали, а в Новокузнецке были свободные.
Жизнь доказала, что ваша творческая лодка не разбилась о быт. Сложно ли совмещать работу в мастерской и семью? Где грань между работой и домом? Как находить вдохновение, отрываясь от кастрюль?
Евфросиния: Я очень люблю готовить (по мне это видно), люблю пироги жарить и печь, не устаю от этой бытовой стороны. Делали роспись часовни в Байдаевке – Петя насолил капусты, а я пирогов с капустой настряпаю, и целый день на объекте с утра до ночи их едим. У меня всё вкусное – вкусная живопись, вкусная еда.
Мы же столько лет вместе, что сложно сказать, кто у кого чему научился. Но у каждого – свой почерк, свои темы. Даже эмаль у нас разная. Да и работаем по-разному. Я человек эмоциональный, импровизирую, работаю по вдохновению, без эскизов, и порой мне самой интересно, какой будет результат. А Пете нужна конкретика, он тему прорабатывает, продумывает композицию.
Петя вообще много делает – и рамы для эмали браширует, и эмаль растирает, и колеры замешивает.
Пётр: С бытом нет проблем никаких. У кого есть время и желание, тот и занимается бытом. Мы одинаково умеем готовить, мыть полы, убирать. У нас в мастерской живёт 7 котов, поэтому кто что застал, тот и убирает. У меня в мастерской каждое утро начинается с того, что беру тряпку и мою пол. Проблема выживания и проблема реализации – они намного выше, чем быт.
Как вы оцениваете роль женщины в искусстве. Или в творчестве пол не важен?
Пётр: Единственный вклад русских художников в мировое искусство – это супрематизм художника-революционера Малевича. Но он там не один был: Надежда Удальцова, Любовь Попова, Ольга Розанова и Вера Пестель – целый сонм женщин. Амазонки нашего искусства ничем не хуже, чем многие мужчины, хотя им и труднее. Сейчас в «Мухе» учатся в основном девушки. Когда Евфросинья училась – она была одна в группе, и больше не принимали, такое отношение было, что женщинам не место в искусстве.
Евфросиния: Мужчины бездарные и завистливые, наверное, только говорят о том, что женщины в искусстве – ничто, и их задача у плиты стоять. Не знаю, у нас столько красивых и талантливых женщин. Наверное, не важно, женщина или мужчина, важно, что художник.
Всегда не просто в одной выставке равноценно представить творчество двух художников. Ваша выставка получилась очень гармоничной, не противоречивой. При том, что ваши стили живописи различны, есть то, что объединяет ваше творчество. Чему вы учитесь друг друга в плане искусства? Насколько объективны в оценке работ друг друга?
Евфросиния: Есть хорошие рисовальщики, но они не композиторы. Не каждый художник может быть композитором. Как музыку – одни исполняют, а другие придумывают. Нас в институте учили многому, столько вдалбливали информации – но если у тебя в душе пусто, то ты только мастер, на хлеб зарабатывать будешь, а не творить. Такое бывает и, оказывается, часто. Талащук говорил: «Мы выпускаем не художников, а специалистов». Если ты монументалист, ты должен колористику продумать, мозаику уметь сделать, роспись, рисунок качественный, портрет. Но придумать что-то новое не всем дано. Быть ремесленником тоже не плохо, не всем дано парить в облаках, многие просто хорошо копируют природу, окружающие пейзажи.
Пётр: Архитектурно-монументальное образование накладывает свой отпечаток. Даже если ты делаешь станковую работу, то мыслишь не как станковисты, стараешься искать структуру, композицию, пластику. Делаешь часовенку – ты в одном лице и режиссёр, и актёр. Надо придумать структуру, сюжет, учесть архитектонику, то есть решить огромный комплекс задач, которые станковист не решает. Мы не мыслим литературно, когда сделал кляксу и рядом стоишь, объясняешь, что эта клякса значит.
Как вы узнали о технике горячей эмали? В каких разновидностях техники горячей эмали вы работаете? Расскажите о процессе. Главное свойство эмали — она сохраняет цвет яркость красок столетия. Как считаете, останется ли актуальным ваше творчество через 100 лет?
Евфросиния: После института я работала и пастелью, и маслом, и акварелью – всем. С эмалью же познакомилась в 1978-1979 годах в институте, благодаря моему педагогу, который ездил на симпозиум по эмали в Венгрию. А когда впервые приехала в 1999 году на симпозиум по эмали в ярославский музей эмальерного искусства «Эмалис», за месяц сделала 40 работ. Одна эмаль пережглась – жалко. Но мне подсказали, я ещё раз в печи подержала полминуты – и такие краски стали яркие, обалденные. В «Эмалисе» много разных работ – видишь, что и так, и так, и так можно делать. И сама атмосфера очень хорошая, чувствуешь себя на своём месте; и художники отличные. Эмаль – красивая техника, вечная, её нельзя испортить, всегда можно к работе вернуться и дальше над ней работать.
Участие в симпозиуме – дело дорогое, денег на двоих сразу не было, Петя смог только неделю там поработать. Но я привезла эмали, печку купили, и он начал заниматься эмалью. Кстати, он её и перетирает. Обжигов каждой работы делаем 8-10, после каждого слоя краски. Мы работаем на меди – очень красиво, когда через прозрачные краски она проглядывает. А Пётр любит не всё сплошником закрашивать – и тогда получаются как бы контуры из меди.
Сейчас нет проблемы купить материалы – есть проблема найти на них деньги, всё кратно подорожало в последнее время. Печка очень энергоёмкая, а нам счета за электроэнергию считают не по тарифам для жильцов, а как предпринимателям.
Пётр: Я люблю все техники живописи. Занимаюсь эмалью – эмаль любимая. Делаю роспись – роспись.
В эмаль меня привлекла Евфросиния и… печь. Коли уж оборудование стоит, то оно должно работать. Об эмали мы мечтали с 80-х годов, со второго курса, когда педагог Алексей Юрьевич Талащук сделал выставку своих работ. Эмаль – это стеклянные брикеты. И мужское участие для того, чтобы размолоть его, необходимо. Однажды в Ярославле в случайном разговоре узнали, что эмальеры используют стекло от кинескопа – оно даёт красный цвет, но можно и смешивать с другой краской. Вот некоторые рассказывают про неожиданные изменения эмали в печи. Ну какая может быть неожиданность, когда у нас термопары, то есть ты видишь температуру, знаешь толщину металла. А как работал византийский художник без электричества, без современной техники и получал потрясающий результат? Для того, чтобы что-то сделать, надо сначала освоить материал, попробовать разные варианты. А опыт даёт тебе уверенность. Когда мы приступали к ресторану «Москва», мы жутко боялись таких размеров. А с опытом уже видишь объем, уверенно работаешь, попутно решаешь много проблем.
В архитектуре когда что-то делаешь, всегда самое сильное впечатление остаётся, а в мастерской нужно работу принести на выставку. Каждый день в 6 утра едешь на объект, поднимаешься на леса. Люблю, когда рисунок с бумаги уже переведён на стену и ты начинаешь писать. До этого могут быть проблемы со строителями, когда заставляешь их переделывать некачественно выполненную работу. Организация много сил забирает. Но когда уже взялся за кисточку – это счастье! Очень люблю, когда никто не мешает. Мы с Женей Тищенко в Анжеро-Судженске сделали очень красивую работу. Церковь стоит на отшибе, рядом лес, кладбище заброшенное, и никто не мешает.
После 3 курса мы проходили практику в Ферапонтово и в храме Рождества Богородицы, которую Дионисий расписывал 1502 году, стояли строительные леса. И когда ты по лесам ходишь, то видишь, что старые мастера, видимо, по мягкому грунту передавливали рисунок, а потом художник взял его и сдвинул. Или какие-то фрагменты одежды поверх краски белилами закрасил – видно процесс.
Монументальное искусство очень не вечно, проблема сохранения стоит. Во-первых, грязный город, во-вторых, в храме постоянно жгут свечи, стены промерзают. Здесь, в Сибири, я однажды столкнулся с проблемой конденсата. Разница температуры вверху и внизу в церкви – 10 градусов, а архитектор эту проблему не учёл. А она была решена ещё в середине 14 века: вентиляция шла в стенах. Традиция иконописи была прервана на 70 лет, и в каком-то плане то, что мы делаем, это не чистое творчество, это компиляция 11-16 века: Софии Киевской, Дионисия, Рублёва. Андрей Рублёв тоже не был творцом в этом плане – это всё уже было до него с IV века в Византии. Я сейчас придумываю энкаустику – краска на воске и канифоли, которая после обжига застывает, каменеет. Но каждый раз ты работаешь с кистью и с паяльной лампой.
Где Вы черпаете вдохновение, как рождаются идеи новых работ? Существует ли для вас проблема «творческого кризиса» и как вы ее решаете? Как проходит ваш обычный рабочий день?
Пётр: Художник состоит их многих составляющих. Вот Евфросиния – импровизатор, она холст за день пишет, без эскизов, для меня это чудо. Она может сделать серию работ, а потом не делать ничего пару месяцев (у Пушкина есть рассказ «Импровизатор», прочитайте). А у меня, наоборот, творчество идёт через ум, через осмысление, поиски, это большой труд, я начинаю чиркать эскизы.
Я просыпаюсь в 4 часа ночи и сразу иду работать. Самое лучшее в мире место для меня – мастерская, никуда не хочется из нее выходить, только за рыбой и картошкой. В мастерской у нас тихо, спокойно, никто никому не мешает.
Я не знаю, что такое вдохновение. Ты просто каждый день работаешь. Я закончил музыкальную школу по классу баяна, с концертами выступал, играл Дворжака, Брамса. Так вот у музыкантов, если ты каждый день не играешь, то пальцы деревенеют, тебе страшно за инструмент браться, ты теряешь что-то неуловимое. Так же и у художников.
Бывает, чувствуешь, что в работе появляется присутствие какое-то, что-то самостоятельное. Понимаешь, что у тебя появилась работа, которую ты можешь где-то выставить. Это мощная душевная компенсация за все неурядицы, расстройство, несостоятельность.
Проблема с критериями оценки. У нас нет рынка. Кому искусство художников нашего поколения нужно, кроме музейных работников? А на западе есть рынок, есть коллекционеры, галереи, салоны, есть система оценки твоего труда, пусть и в денежном выражении. Нам в этом плане сложно – я сделал работу и я сам должен её продать, а я стесняюсь называть цену, нужно куда-то ездить предлагать, кого-то приглашать. Это унижает, когда ты не умеешь этим заниматься, и оно тебе не близко.
Евфросиния: Надо начинать что-то делать, постепенно вдохновение появится. А если сидеть и ждать – то и не появится никогда. Всё, что угодно, может вдохновить, любая мелочь. Помню, шла как-то в середине 90-х по городу, а тогда апельсины появились в продаже – и я написала девочку в берете с апельсинами. У нас в мастерской много котов, целая компания – они тоже вдохновляют, иногда прямо позируют. Но на работах больше собак… парадокс: коты вдохновляют на собак!
Надо побольше в первый день сделать, пока вдохновение есть. Пишу сразу, «из головы», без эскизов. Настроение очень важно: я в плохом настроении не умею работать, бывает, даже сядешь и не можешь настроиться, могу неделю не работать, а потом сосредотачиваешься и начинаешь работать. Входишь в работу – и она сама как-то рисуется за один присест. Хоть я и «сова», работаю только днём, ночами к мольберту не вскакиваю, я спокойный человек. Пописала… отошла…чай попила… еду приготовила… вернулась к работе… поняла, что где дальше делать. Когда картину заканчиваешь, на душе радостно, приятно, и больше я о ней не думаю, не дописываю годами. А уж если не довольна работой, иногда и доделываю. Из материалов предпочтений нет, мне всё нравится: и масло, и пастель.
А Пётр рисует тщательно, не эмоционально, очень серьёзно подходит к эскизам. Эскиз много значит – всё заранее продумывается, и работа идёт легче – уже не тратишь время на поиски. Хотя эмаль – это всё равно импровизация, даже если эскиз сделала. А после обжига где-то цвет изменился, где-то трещинки пошли.
Иногда Пётр любит меня слегка покритиковать, дать советы, я же стараюсь не давать оценок его творчеству. Например, был хороший состоявшийся холст. Прошло лет десять и он решил что-то ещё туда засунуть… Зачем? Возьми чистый холст, напиши новую работу!
Выставка «Скифское солнце» такая не по-новокузнецки яркая, что сразу вспоминается: «Ну-ка, солнце, ярче брызни!». Это внутренняя связь со своей малой родиной? Тема скифов и Дикого поля – тоже оттуда? Чем эта, казалось бы, исторически далёкая от нас тема так вас увлекла, какую идею вы хотите донести до современного зрителя?
Пётр: И Новокузнецк, и Петербург – серые города. Но связь с малой родиной есть, не смотря ни на что. Скульптор №1 ХХ века Александр Архипенко на вопрос журналиста Виталия Коротича о том, как он состоялся, ответил: «Не знаю, думал ли я бы так, если бы украинское солнце не зажгло во мне какое-то чувство тоски, которое я сам даже не понимаю». Присоединяюсь к его словам.
Евфросиния: Конечно, в душе, в сердце есть чувство родины – на этой земле родились наши деды и прадеды. Мне интересна тема Трипольской культуры, она долго была закрытой. В конце XIX века под Киевом в селе Триполье нашли черепки. Наши места (Винница, Кировоград), Молдавия, Румыния, Болгария – это остатки трипольской цивилизации, которой 3,5 тысячи лет. Торговые пути там были. Мы об этом долго не знали. У моей подруги Ани был большой кувшин, полный древними монетами, которые она находила. И такие монеты были интересные! Сейчас огромная ценность была бы в наше время, но тогда этого никто не понимал. У Пети в Кировоградской области целые деревни были трипольские, откопали древнюю обсерваторию, красивые кувшины, идолы. Женщина тогда была главной. А скифы были уже позже. Петя увлёкся этой темой, вник в нее.
Пётр: Скифы – лишь повод, мне вообще интересна тема не фальсифицированной истории. Всё золото Трои, которое нашёл Генрих Шлиман, находится в Пушкинском музее. Ирина Антонова в 1946 году в составе советской комиссии по экспроприации забрала его и долго молчала. Я был на этой выставке в Москве. Что такое золото Трои? Кусочки золота, вырезанные ножницами, проволочки какие-то, достаточно примитивные вещи. И что такое золото скифов, которым забиты сейчас все кладовые Эрмитажа? Это высочайшее искусство, объёмное. Могли ли кочевые народы делать такую красоту? Какую проблему они решали – проблему преодоления небытия. Почему египтяне хоронили фараонов в пирамидах, а скифы, сарматы насыпали курганы – они отправляли своих вождей как бы на небо, в космос. Я прочитал, что только в Николаевской области 50 тысяч курганов – могли ли кочевые народы их создавать в таком количестве?
Я решаю художественные проблемы структуры, композиции, а скифы – литературная тема, которая позволяет встать на какую-то ступеньку и сделать шаг дальше.
Сейчас у меня есть творческий и интересный заказ от священника: серия из 12 эмалей в раннехристианском примитивном стиле. Это не просто взять срисовать. Я столкнулся с проблемой неправильного рисования: я рисую академически. Начал с Троицы – она достаточно бедная в плане развития сюжета: есть ветхозаветная и есть Андрей Рублёв, и их все повторяют. А я пытаюсь по-другому нарисовать, но чтобы не выскочить из рамок иконы.
Понятие самоцензуры вам знакомо? Что вы никогда не нарисуете?
Евфросиния: Я не нарисую никогда смерть и всё, что с этим связано. Остальное всё можно рисовать, особенно темы, которые тянут вверх.
Пётр: Конечно, табу есть. Что-то скабрезное, нецензурное, смерть, богохульство, порнография, что-то вне общечеловеческой этики и эстетики, конечно, это не для меня. Всё остальное – смотря как решать. Вдохновиться можно от чего угодно – от работы другого художника, от работы старого художника. Он решил эту проблему так, а я могу решить ее по-современному.