25 эссе культуртрегера, поэта, критика Бориса Кутенкова из Телеграм-канала.
В ТВОИХ ПОТУХШИХ ГЛАЗАХ
Любой проект заканчивается в душе человека ещё до своего «объективного» окончания. До ухода меценатов, до подорожания бумаги, до всего. 24 февраля — только повод. «Кончается то, чему дадут кончиться: возьмёшься продолжить — и не кончится» (Пастернак). В твоих потухших глазах он закончился задолго до, я видел их два года назад, а обстоятельства подвели к тому, что готовилось в твоей душе. И врать про то, что это больше не имеет смысла, — не надо: оно не имело смысла для тебя и исключительно для тебя. Давно.
А ЧЕРТИ ПОДОЛЬЮТ МАСЛИЦА
А ведь как-то незаметно ушла традиция публиковать собственные стихи в журналах, вообще что-то делать для этого. Эта область духа окончательно маргинализировалась (говорю именно о себе). Когда-то естественным было встречаться с друзьями, читать им стихи вслух, слушать отзывы. Затем составлять подборку, отправлять её в 1-2 дружественных издания. Сейчас — после того, как напишешь стихотворение, обсуждаешь его по телефону с одним-двумя друзьями, выкладываешь в соцсетях (где почти никогда нет комментов, во многом потому, что я и сам не комментирую) — и фактически полная остановка движения на этом. Да, к чему-то возвращаешься, но в целом — ушло. Самое интересное, что при этом абсолютно не ушла из головы «опция» их писать. Давно не «снисходит», пока целенаправленно не вызываешь то состояние, в котором свободно льётся речь. Но есть внутренняя потребность уезжать для этого, оставаться в одиночестве, создавать самому себе те обстоятельства, при которых стихи — пусть не сразу — безусловно придут.
И ни при чём тут политическая херь (по поводу которой у меня совершенно нет апатии, есть тревога). А просто ушло — как факультативное, необязательное, всё более вытесняемое культуртрегерством плюс насущными проблемами. Раньше был один редактор, который регулярно просил стихи, — это было мотивацией их сочинять. (Мне как культуртрегеру странно, что он только один. Такая ситуация не должна быть исключительной, должны быть люди, отсматривающие самотёк, паблики, проявляющие инициативу, приглашающие тех, кто сколько-нибудь хорошо пишет. Даже настаивающие. Если бы таких людей было много — это означало бы для меня понятие «здоровое литературное сообщество». Абсолютно точно знаю, что так делает редактор «Знамени» Ольга Ермолаева: не ленится перерывать паблики, искать в самых неожиданных местах и полушутливо повторяет про свой страшный сон — «пропустить гения и за это гореть в аду, а черти подольют маслица»).
Да, тут много аргументов можно привести в пользу той ситуации, что сложилась со мной. Можно говорить о самодостаточности, можно вспомнить известные слова Пушкина о Баратынском про эволюцию поэта. Можно вспомнить моего любимого Михаила Эпштейна, который как-то писал, что нельзя ничего подталкивать, требовать быть от того, что упорно не получается и не подчиняется тебе.
И всё же отрину самоочевидную мудрость и абстрагируюсь от преодоления как самоцели. Нужно предлагать, нужно делать то, по отношению к чему сейчас, возможно, не видно внешней мотивации. Это внешнее, оно же — видимое со стороны, но за этими деревьями — лес. А то, что не отталкиваешь от себя, — есть та особая область структуризации духа, той его сферы, которое не находится в прямой связи с «внешней» реакцией. Собственно, она всегда с «видимым» и наглядным в отношениях сложных и весьма опосредованных.
К тому же движение к отклику есть движение (само)пониманию. То есть к «вытягиванию» этого самопознания из пространства, которое о твоём желании, возможно, не знает и не делает встречных шагов. К тому, что, возможно, таит в себе важную эвристическую истину, взаимно ожидая твоего желания её принять.
АДСКИЙ ЭКСПЕРИМЕНТ НАД СОБОЙ
Продолжаю адский насильственный эксперимент над собой по испытанию собственного терпения и милосердия, их глубинных запасов, — и медленно спускаюсь в этот ад по дороге своих благих намерений. Тем и живы.
БЛЮЗ ОДИНОКИХ МУЖЧИН
И от всех вас остаётся только спор, шум, гроза, ветер в ушах. Чувство оборванной, не начатой и не законченной полемики. Длилось, было жарко, было важно, голоса перекрывали. Говорили, говорили, шумели, не понимали, о чём-то спорили, не было стержня для спора. Общего не было, а когда было — ушло.
Разошлись, забыли, прошумели, а я ранен, в моей душе след. Но ранен «своим», запомнил своё, но не запомнил «общее», ветер оборванного спора, а может, и не было. О чём говорили годы? Не помню через годы.
Только выхожу пьяный со двора, слышу стихи Ирины Ермаковой и голос всеведения над всем. «Каждый смешон, когда разевает клюв». А ты бы не смеялась, ты бы не молчала, не заткнулась бы, а была бы, как я, нелепа, ринулась бы в жизнь, без этого голоса всеведения, без иронии этой.
Ты хочешь золотого молчания, а я тебя помню, а я тебя помню, а я своё в тебе помню. И твоё в себе нарушу битыми тарелками. Вырос и мудро помолчу, потеряв эти лет свои семнадцать. Тех тарелок не вернуть.
В утро смотрю: приключения домовят. Подъезд на Тимирязевской — и утро какое страшное, золотое — утро набыченных после ночи страсти, ночи нелюбви, выходящих из подъездов, волков одиноких. Блюз одиноких мужчин.
ЭПОХА МОЛЧАЛИНЫХ
Вечер хорошего поэта в другом городе только что отменён. Его отменил Департамент культуры (первоначально пригласивший поэта по инициативе местных организаторов) из-за того, что некие проверяющие нашли у поэта на странице посвящение Алексею Навальному. Стихотворение не входило в подборки поэта, публиковалось на трёх интернет-страницах, причём, как он говорит, не было одним из верхних, не так просто было найти. Поэт говорит, что не собирался читать его на вечере. Но предпочли отменить, даже не провести «разъяснительную» беседу. Вопрос — в целевой функции поиска. Долго и придирчиво мониторили специально? Кто-то настучал? Коллеги поэта, адекватные организаторы, перенесли мероприятия на другие площадки, но…
Если уже встаёт вопрос, кому «можно» посвящать стихи, а кому «нельзя», то ситуация явно шире обычного расследования. И выводы из этого я делаю вот какие.
1. Диким, невозможным ещё недавно образом меняется отношение к литературе. Нового 37-го, скорее всего, не будет, но репрессии будут приобретать всё более угрожающий характер. Культура всё отчётливее делится на лоялистски-государственническую — и самиздатскую. Первая будет спонсироваться, приветствоваться, вторая — если и не запрещаться, то вытесняться на «неофициальные» площадки. При этом ясно, что синоним «государственнической» — зачастую «уныло-патриотическая».
С кем быть — я никому не предписываю. Ощущение себя маргиналом, тем, кто вытеснен на обочину, — страшное ощущение. Именно оно толкнуло Мандельштама на оды Сталину, именно оно в конце жизни лишило его чувства собственной правоты. И страшнее цензуры — самоцензура: тот самый страх оказаться в меньшинстве, толкающий на измену художественной правде. Скажем, в тех же посвящениях или политических аллюзиях.
2. При этом самое скверное то, что полуобразованная публика выступает в роли хозяев положения. Лидия Гинзбург зафиксировала обсуждения стихов Кушнера и Сосноры рабочими в советское время. Всё — для пролетария. Лучше — когда они просто требуют простоты. Хуже — когда демонстративно встают, выходят из зала во время «нежелательных» выступлений, звонят в департаменты, стучат ещё куда-то… Руководители официальных организаций реагируют на это абсолютно конформистски: боятся, как бы чего не вышло, их я как раз не осуждаю за конформизм. Поэтому — «нежелательные» люди не приглашаются. Выступления, сулящие опасность (зачастую такая боязнь приобретает параноидальный характер), — вырезаются из трансляций. Тут моё отношение более однозначно, и, я думаю, не стоит его дополнительно объяснять.
3. Но тогдашняя цена вопроса была высока, параллели с взаимоотношениями Фадеева или Евтушенко с цензурой я бы не проводил. Евтушенко писал, что «цензура — лучшая читательница», она видела в его стихах аллюзии, тонкий подтекст, умела их разгадывать. Он же писал, что цензура сделала из него поэта, позволила быть более метафоричным, использовать подтекст в своих стихах. Мне знакомо это ощущение. Но для этого нужен талант. Можно стать поэтом таким образом, а можно лишиться ощущения правды.
А что до аудитории… Результат конформизма сейчас — не выход к широкой аудитории, а обычный страх перед мелкими чиновниками. Или мелкими кляузниками, что часто одно и то же.
4. Эпоха воспитывает новых молчалиных. В рамках одного проекта, когда коллега удивился формулировке «миротворческая операция» («почему бы хотя бы не говорить «специальная военная операция»?), ему заявили: «Вы журналист, вы можете иметь независимое мнение, а мы прежде всего боимся за судьбу своей организации и поэтому поддерживаем политику «Единой России». Осуждать тоже невозможно (см. пункт 3).
5. Думаю, каждый из нас ещё будет попадать во множество двояких ситуаций. Ситуация морального выбора будет стоять перед каждым. Очень часто однозначные решения тут ошибочны, а опрометчивые — опасны. Но евтушенковское «злу не прощая за его добро» всё же стоит помнить. И не кансэллить попусту, да. Возможно, эпоха как никогда разобщает, требует разделения, таков её вызов. Но объединение — и максимальное терпение и чуткость — именно потому важны как никогда.
Борис Кутенков // После сноса башни. Часть первая
Борис Кутенков // После сноса башни. Часть вторая
#литература #эссеистика #литературнаякритика #формаслов