25 эссе культуртрегера, поэта, критика Бориса Кутенкова из Телеграм-канала.
А ПОЧЕМУ МЕНЯ НЕ ОБСУЖДАЮТ?
Ужасно радуюсь и тревожусь, когда человек, которого ещё год назад не заметил при отборе на семинар, начинает стремительно хорошо писать. «Он смолоду писал так хорошо, что казалось, он и не должен был жить долго», — эти слова Ильи Фаликова из рецензии о Денисе Новикове, при всей их суеверности, отзываются в душе мелкой дробью. Да нет, меньше, чем год назад: не взял его стихи, не заметил в них ничего. Поставил небрежный минус. Человек приехал на фестиваль с полуподростковой амбицией: «А почему меня не обсуждают?». Я полушутливо: «Давайте сейчас обсудим». Беседа переросла в большую и странную дружбу. Разговоры, разговоры, сумасшедшая харизматичность, огромная личностная гениальность (не боюсь этого слова) во всём, которая никак не была проявлена в стихах, — или у меня отсутствует понятийный аппарат, чтобы различить эту гениальность именно в текстах. Мой небрежный минус опровергает всякую попытку что-то понять. Но стихи же не могли совсем не нести печать личности. Вероятно, они просто не были (достаточной) почвой для того, чтобы она, гениальность, проявилась, — к тому же в нас слишком действует убийственная сила соответствия, критериальность, жажда сверки с «контекстом», стремление разложить всё по полочкам (без этого ничего невозможно понять, но, видимо, надо ещё и уметь видеть сквозь).
Далее — невероятный прорыв, бешеные разговоры, сложности. Внутренняя жизнь, только в очень малой части заметная мне, но явно громокипящая. Полный отказ от литературного процесса — с подробным обоснованием, почему он его не устроил (я: «Ты поморщился от пенки, не успев попробовать молоко»).
Сейчас — прислал сам. Подборка, какая-то невероятная по силе. «Делай с ней что хочешь — хоть жги, мусори, присваивай, это твоё». «Уже жгу и мусорю». Бережно составляю. И страшно: погружаюсь в тёмный и нервный мир, впервые читаю так человека целиком, кажется, что человек скорострельно пишет, рождает самое последнее, чтобы написать и уйти. Глупость? Но неотвязная.
Каждый скорострельный рост, каждое бешеное письмо с печатью гениальности связано со смертью, несёт в себе смерть. Когда-то Бахыт Кенжеев в интервью задумчиво сказал мне, что каждая такая строка, как «…дай вам Бог любимой быть другим», — это несколько мгновений, отнятые у жизни.
Жизнь, убывающая как схема, как иллюзия критериальности. Молчание и отказ — как необходимость сказать, сила схимничества. Звонкий настойчивый голос в телефоне, знающий правоту, — и сад ветвей, через который не проглядывало настоящее.
«Но то, что бросил он во тьме, как чашу сберегу».
Я ЗАВИШУ ВДРЫЗГ ОТ ЧУЖОГО СЛОВА
Долго и хорошо говорили с коллегой про обратную связь в современной литературе. Коллега признавался, что радуется лайкам от N, большого поэта; что очередной его лайк побуждает писать и что свои последние вещи он создаёт на этой тяге. Мне вспомнились строки Татьяны Бек: «Я завишу вдрызг от чужого слова, / От хулы и лести в казённом доме». Я со вздохом признался, что надо бы вообще от такой «тяги» отказаться, прийти к самодостаточности. Но потом сам припомнил случаи, вдохновившие больше и лучше писать, работать, — пусть даже в виде мимолётных лайков.
Вспомнил и такой случай. В журнале посмертно опубликовали дневники известной поэтессы, в которых она упоминала молодого поэта, хорошо отзывалась о его подборке. Дневники сколько-толетней давности. Когда я прислал поэту этот фрагмент о нём, он написал, что в тот период, когда она упоминала его у себя в дневниках, он находился в состоянии тяжелейшей депрессии и неверия в себя. И этот отзыв бы его спас. Но он о нём не знал. Сейчас же отзыв малофункционален, хотя, может, когда-нибудь и вспомнится в будущем.
Какие же выводы хочется сделать? Изложу-ка их в нескольких тезисах.
1. Не могу не припомнить банальное окуджавовское: «Давайте восклицать, друг другом восхищаться, / Высокопарных слов не надо опасаться. / Давайте говорить друг другу комплименты». Продолжая его императивность — давайте говорить друг другу о том, как восхищаемся стихами друг друга (если действительно ими восхищаемся). Замечал, что нередко такой отзыв воспринимается с настороженностью (мол, чего этот хрен с бугра ко мне лезет?) Он вызывает настороженность именно потому, что исключение, а должен стать нормой. Нас много на челне, да. Но даже просто позитивная энергия, источаемая в пространство, отзовётся потом тем же. Человеку этот отзыв может пригодиться, вспомниться потом, удержать на краю.
2. Сочетание в одном лице поэта и культуртрегера в одном лице порождает системный сбой коммуникации. Проще говоря, если лезешь к человеку с «Полётом разборов», уже странно ждать от него отзывов о собственных стихах, напрашиваться на них. Такое — даже если не для адресата, но для тебя самого, — выглядит как коррупция. Кому-то удаётся гармонично с этим уживаться, и это счастливое умение. Но в такую уживчивость без компромиссов с совестью я, честно говоря, не верю.
3. Невероятный риск — попытаться услышать что-то от своих кумиров, нарываться на попытку диалога о своём творчестве. В этой ситуации лайк — иллюзия, которая может вдохновить (и в этом смысле полезен, как всякая иллюзия: иногда думаешь, что лучше уж не знать правды).
4. (В продолжение тезиса 3). Тут сделаю сильное и спорное утверждение. Современный литпроцесс порождает параноидальность, так как, несмотря на его видимую сплочённость, настоящий диалог о тексте — явление крайне редкое. Мне было больно услышать, что знакомая говорила обо мне с горячо любимым мной поэтом и философом, затем передала его прохладное: «Мне его стихи непонятны, я не понимаю, что он делает». Когда я поделился этим огорчением с другой знакомой, она сказала, что тот же поэт и философ сказал ей, что у меня «есть очень интересные стихи». Возможно, лучше было бы не знать никакой правды и не тяготиться невзаимностью.
Невзаимность — в любом случае подавленная обида, даже если закопанная внутри себя, очень глубоко. Иногда — до полного самоубеждения, до абсолютного спокойствия: обида может никогда и не вырваться и никак не проявиться на внешнем уровне, но обидой быть не перестаёт. И по отношению ко мне таких обид, конечно, предостаточно — и больше, чем у меня.
Возникает закономерный вопрос: почему не заговорил сам с поэтом и философом, не послал стихи на отзыв? См. пункт 2 (это своеобразный кодекс чести). Ну и — см. пункт 3 («лучше уж не знать правды»): а вдруг она окажется горькой и травмирующей.
НА ВЕТРУ АМБИЦИЙ
Люди своими руками беззастенчиво рушат непрочный, но стойкий домик коммуникации. Показывая, как на этот домик им наплевать, убеждая в обратном, похеривая его адским ветром вспыхивающих амбиций. Грани между собственным терпением и собственным унижением уже не знаю. Несколько шагов вперёд к человеку, к диалогу, к нормальной коммуникации всё равно не спасают собеседника, раздираемого адскими внутренними демонами. Возможно, никогда и не стоит ничего беречь односторонне — в какой-то момент этой силы сопротивления распаду всё равно не хватит. И, честно говоря, эта односторонняя бережность уже должна в какой-то момент мне изменить и показать свою обманчивость в качестве стратегии.
ПЕСЧАНОЕ ВРЕМЯ ПОТЕРЬ
Кажется, нужно всё больше привыкать ко всеобщим охерению и озверению, к неподобающему тону со стороны тех, кто были когда-то близкими и понимающими. И противопоставлять этому гигантские объёмы смирения, терпения, понимания. Трудные времена, помимо всего прочего, хороши и тем, что работают с инерцией существования ещё и в этом векторе — вырабатывая невиданные, незнакомые в тебе силы этих самых терпения и понимания; силы не сдаться, не охереть и не озвереть в ответ. «Терпенье, терпенье — вот всё, что осталось теперь, / Когда наступает песчаное время потерь» (И. Кузнецова).
А МЫ ДЛЯ ИНЫХ ПРОВИДИМ ЭПОХ
Моя статья о цензуре в современной России, написанная по следам круглого стола во ВШЭ и опубликованная в «Учительской газете», уже изрядно срезонировала. Один из присутствовавших на круглом столе репортёров сказал, что тоже хотел написать отчёт, но принял решение этого не делать, вняв словам Натальи Ивановой о том, что «в советское время любое публичное выступление могло стать доносом на писателей». Я и сам об этом думал. С другой стороны, модератор круглого стола сама выложила ссылку и поблагодарила за адекватный репортаж, прокомментировав, что над круглым столом «сгущались тучи», но в итоге всё состоялось (хотя никаких громких политических заявлений там не звучало, и всё же наше время в этом смысле особое).
Ну и да, я против нынешних призывов к отмене живого литературного процесса. Против тенденции к непосещению мероприятий, того, что это сейчас считают «пиром во время чумы» и призывают других к этому. Частной этикой это может быть, общей — никогда. Один умный критик, который недавно точно высказался против этой тенденции, остроумно назвал происходящее self-canсel-culture: те люди, которые «ввели мораторий на публичные выступления», продолжают постить о политике и выкладывать селфи. Ну и «пить кофе с круассанами», как заметил другой собеседник. Критик сказал, что сейчас из-за этой тенденции пишет в каждый номер 3-х толстых журналов. Вывод ясен: пока одни работают, другие складывают с себя полномочия, но получается, что другие работают за них и не позволяют похоронить общее — настаиваю, общее — дело.
А дело литературы продолжается, оно, слава Богу, не на злобу дня и только опосредованно зависит от текущих обстоятельств. «Не нужен твой стих, / Как бабушкин вздох! / А мы для иных / Провидим эпох».
Есть горькая правда в недавно прозвучавшем ироническом комменте о том, что политикам уже ничего не обязательно делать в целях запрета: «либеральная общественность сама себя отменила и пытается отменить литературу» (как живой литературный процесс), и любые попытки противодействия этому вызывают моё одобрение, а сама тенденция — дикое непонимание и сопротивление. А в контексте утешения и поддержки читатели нуждаются в нас особенно.
Борис Кутенков // После сноса башни. Часть первая
#литература #эссеистика #литературнаякритика #формаслов