25 эссе культуртрегера, поэта, критика Бориса Кутенкова из Телеграм-канала.
ЛИТПРОЦЕСС ПОД ОБЛОМКАМИ
Насыщенный кураторский день. Работаю в четыре руки, каждая по локоть в мыле.
Составляю подборку талантливого автора, жду публикацию другого, пишу рекомендацию третьему, обсуждаю старый литературный конфликт с четвёртым. Ощущаю себя прямо по Слуцкому: «Словно именно я был такая-то мать, всех тогда посылали ко мне» (моё любимое состояние, и пусть оно будет чаще). Собрал подборки на «Этап роста», планируем дату очередного «Полёта». Хорошо бы два в апреле, но сегодня меня пригласили проводить семинар в Воронеже.
Сейчас поддерживать литературу — особенно неимоверно важно. Честно говоря, только вчуже понимаю интеллигенцию, которая опустила руки и находится в состоянии апокалипсиса: внутренне считаю это (простительной) слабостью на грани преступления перед внутренним долгом, перед профессиональной идентичностью. Вдохновляют, как всегда, мемуары о XX веке: Гинзбург, Чуковская, «Сталин и писатели» Бенедикта Сарнова, воспоминания об Ахматовой, — на фоне которых нынешние «репрессии» кажутся цветочками.
Другая же моя идентичность не позволяет рассматривать моё спокойствие по поводу происходящего — и сосредоточенность на внутреннем долге — как безусловное достоинство. Здесь меня спасает здоровый пофигизм, он же чуть отстраняет от реальности. Я просто органически не умею рассматривать беду как «общую», «коллективную», пока она не касается лично меня. (А она касается — и пока что пощипывает). Более того, ощущение её как общей и коллективной (так было и с коронавирусом) раздражает и вызывает упрямое противодействие. Это не отменяет сочувствия и, например, не заставляет избегать новостей. Но важнее быть там, где мы можем быть по-настоящему, — физически и духовно.
Литература нужна, сейчас огромное количество людей думает о ней, и нельзя отнимать у них это право и перетягивать в сторону общественно-политической повестки. Вчерашние посиделки в закрывающемся KFC с улыбками воспринимались как пир царя Валтасара — «мене, текел, фарес» на мгновение появились на стене («Вот и космонавты ведут молодёжь. Не высовываемся»), но каждый такой «пир» возвращает распадающийся дух в прежнее состояние. Если это иллюзия и если она помогает конкретному человеку, если к правде святой мир дорогу найти не сумеет, — пусть она будет спасительной, как всякий сон золотой.
Но если весь мир рухнет, я, безусловно, буду работать под обломками. (Написал — и увидел, что здесь проскользнула аллюзия на Льва Аннинского: «Если литература умрёт, то критика займётся тем, что подробно объяснит её смерть». Ну что ж, значит, самоирония не оставила, и то славно).
СЫРНИКИ В МЕТРО
Провёл день, по крайней мере, вторую его половину, в осмысленности и даже был счастлив. Закончил вести курс поэзии от журнала «Менестрель» из 4 занятий по зуму (теперь вернусь-продолжу во второй половине июня). Разобрал именно сегодня две интересных и по-своему уникальных подборки. Получил много благодарностей, прислал вдогонку людям пдф-ки книг о поэзии, рассказал об электронных изданиях. Нескромно, но вновь ощущаю себя целым институтом литературы, поддерживающим её, как больного ребёнка, когда столь многие от неё отреклись и обосновывают такое отречение этикой и отсутствием морального права. Ношусь с книгой Людмилы Вязмитиновой — и встретился до работы с бабушкой у метро, чтобы забрать книги.
Бабушка ждала заблаговременно, спустившись в вестибюль, чтобы сэкономить моё время; сунула сырники, и я в очередной раз увидел, какая она постаревшая и осунувшаяся, — нечасто появляется возможность смотреть на неё в жизни. И сердце защемило от безвозвратности и скорости бытия.
ЗЕМЛЯ ВСЁ ВПИТЫВАЕТ
«Земля прям всё впитывает сразу», — задумчиво сказала бабушка, глядя из окна, с балкона, на дождливую улицу, вечером, 07.07.2022 года в 22.15.
(Вспомнилось, как недавно ходили с ней на кладбище к родственникам. Знание всех табличек, покойных на «нашем» участке, разговор с ними как с живыми словно из точки будущности, она же настоящее. Точно что-то за гранью обыденного суеверия. Почти мистическое.
Про дедушку: «Дедушка обалдеет, когда тебя увидит. Скажет: «Смотри, какой Борька-то стал».
Сердито постучала в калитку прабабушке: «Эй, слышишь, мы к тебе пришли»).
В ТОЧКЕ НЕНАСТОЯЩЕГО
Навязчивая, лишённая рефлексии, животно-бездумная любовь, полностью игнорирующая твой духовный мир (да пошёл ты нах… со своим е…м духовным миром!), с её заботой (волком выть!), с её слепой верой, с избыточным вниманием ко всему связанному со жратвой и одеждой (отвянь! не лезь!), — удушает. Её изживаешь из себя, видя в ней свои воспитанные черты, выжигаешь калёным железом с её трогательным чувством неуместности. От неё отстраняешься после первых ударов невнимания, становящихся нормой. Переводишь разговор на что-то безопасное, на песни Светланы Лободы. Моя любовь всегда щедра и непонимающа.
И только она самоценна, как всякая любовь, и не нуждается в аргументах и оправданиях, как всякая любовь. И только её приходится глотать. Она уже сама по себе есть утраченное будущее, мелькание, небывшая возможность. Кажется, её несуществование, по Лотману, в этом безлюбовном мире можно было бы доказать, если бы само существование не было доказанным фактом.
Вот меня не будет, а ты вспомнишь, а ты поймёшь, а поздно будет, а я уже ухожу, умираю. А меня не будет, а поздно будет. Перемещаюсь из иллюзии твоего светлого будущего в ту точку ненастоящего, где моя любовь — твой утраченный шанс. Я ухожу от тебя. И мы поскандалили, и я реву на тротуаре, и мы плачем, и мы обнимаемся, и языки разные, и понимания это не даёт. Ты бездумно щедр, а я умна. Ты — вещи, животность, физиология, навязанная стереотипами любовь, а я — чувство и разум. И ты выше, потому что я говорю тебе сейчас, что уйду, а ты в бездумности смахиваешь с моей щеки слезинку. «Бедный, ты, наверное, подумал, что я буду расстраиваться. Не беспокойся за меня». И в этот момент твои некрасивые ноги, твои подобранные юбки, твоя старость, твои неуместные шутки, — всё окружено ореолом святости и высоты.
ТЕРРИТОРИЯ БЕРЕЖНОСТИ
Массовая культура и разговоры о ней стали той единственной территорией, на которой нам с ней не взрывоопасно. Своеобразной территорией бережности. До 17-ти лет я вовлекался в этот мир шоу-бизнеса, и разговоры о нём были постоянными. Они же были лучшей и, по сути, единственной почвой для диалога (непритязательного). С тех пор я отдалился. Меня увлекла литература, которая непонятна бабушке, — как непонятно всё, что «не для денег» и «не для семьи». Я же не смог справиться с раздражением (скажу прямо) на стереотипность её мышления. Справился только с внешними реакциями на это, и то не всегда.
Но в последнее время мы снова стали говорить о попсе. Я поддерживаю такие разговоры неохотно, но это необходимо, потому что они протягивают ниточку для диалога. (В Казахстане жена А. Р. с уважением сказала: «Мне нравится, что он разбирается в светской жизни», — я посмеялся, что голимая попса, которой я стыдился, называется «светской жизнью». Я был бы рад забить эти участки сознания, например, античной философией или ещё какими-то знаниями. Но что есть, то есть. И это имеет такой побочный эффект — как ни крути, полезный).
Говорим об этом, потому что, по сути, всё остальное обречено. Разговоры о здоровье натыкаются на бабушкину «самостоятельность», а точнее — на её нежелание волновать нас. И превращаются в запутанную цепь полуправд и обманов, которые мы обсуждаем и распутываем с отцом. Разговоры обо мне — на фатальное непонимание моей «инаковости». Творчества для родственников не существует, и, наверное, с усилием это можно принять как нормальное. Очередную публикацию уже не показываешь, чтобы не услышать единственного вопроса: «А тебе за это заплатили?» (он звучит и после моих интервью). А разговоры о еде, которые она возводит в культ, с годами превратились в эмоциональное насилие.
Бабушку волнует любая бытовая мелочь, связанная со мной, — при фатальном игнорировании духовного мира, при фатальной неслышимости другого. Сегодня ей стало плохо от известия, что я повезу в ближайшую поездку тяжёлую микроволновку. Я скрываю от неё максимум поездок, максимум неурядиц. Не знаю, чего больше в таком «сокрытии»: уверенности, что меня не поймут, или того же нежелания волновать (наверное, и того и другого). Но важно после всех этих «сокрытий» не остаться с полной пустотой коммуникации, — и тогда на место приходит это «заполнение пространства между телами», по точной формулировке Уэльбека. Например, показать фотографии. Или обсудить музыку, которая, в принципе, никого не волнует и забудется через час. То есть тот тип разговора, который в другой ситуации я бы счел имитационным.
Бабушка связана со мной родственной эмоциональной связью, которая для неё свята. Я же больше всего на свете люблю одиночество и не всегда могу отделить любовь от благодарности.
Иногда мне кажется, что такая любовь — основанная на бездумной эмоции, не рефлексирующая, выстраивающая стереотипный образ «человека семьи», — способна плодить монстров. Это передалось и мне. Я с этим долго боролся, но — моя любовь навязчива, эмоциональна, безудержно щедра. Об этом знают все объекты моей любви. И слепа — об этом хорошо знаю я. И неизживаема, и жертвенна по отношению к объекту любви. И я знаю, от кого это.
И всё же она — любовь. И каждый день в таком смертном предчувствии — это день усиливающейся бережности.
#литература #эссеистика #литературнаякритика #формаслов