На следующий день у Лены было ночное дежурство. Врачи ушли. Из медперсонала в отделении остались лишь Лена, санитар и санитарка. Санитарками работали вольнонаемные женщины, в основном пожилые. Санитары исполняли функции не столько санитаров, сколько блюстителей порядка. Не зря почти все они были отбывавшими срок милиционерами. Сегодня санитаром был Егор. Она не любила с ним дежурить. Даже просила старшую медсестру не ставить их вместе.
Лена зашла в ординаторскую, нашла там историю болезни Стасова, стала читать. Он был осужден за «антисоветскую агитацию и пропаганду». Написал антисоветскую статью, хотел издать за рубежом. Диагноз: вялотекущая шизофрения.
Она вернулась в сестринскую. Стала просматривать записи в журнале. В коридоре раздалось цоканье. Егор носил ботинки на высоких подкованных каблуках. Ходил он всегда, задрав голову, с презрительной ухмылкой на лице. В дверном проеме показалась его рыжая голова. Зеленые глаза смотрели нагловато.
– Здрасьте. Чего этому… Стасову… аминазин не вколют? Шибко нервный!
– Врачам виднее, – отрезала Лена.
Егор исчез. Лена продолжила чтение.
– Хорош перед глазами мельтешить! – раздался вдруг из восьмой палаты рев молдаванина.
Из палаты выскочил Стасов и зашагал взад-вперед по коридору. Из первой палаты вышел Обутов. Кроме него там еще лежали Умаров, Дармен и Пал Палыч. Больные почему-то считали ее самой престижной.
– Побеседовать не желаете? – Он остановился перед Стасовым. Тот тоже стал. – На протяжении веков, – почти торжественно продолжал Обутов, – лучшие представители человечества мечтали о справедливом, счастливом обществе. Не может быть справедливым общество, в котором у одних нет ничего, а у других – миллиарды. – Речь его текла неторопливо и гладко. Широкое лицо с крупными грубоватыми чертами было сосредоточенным, значительным. – Никогда наше чувство справедливости не примирится с этим. А в русском народе чувство справедливости развито особенно сильно. Поэтому и произошла Октябрьская революция не где-нибудь, а именно в России.
– Согласен, что огромное имущественное неравенство возмущает наше чувство справедливости, – заговорил Стасов, как всегда, горячо и быстро. – Но ограничивать экономическую свободу, предприимчивость, инициативу людей ради успокоения этого чувства – недопустимо! Экономика прежде всего от этого страдает. И это несправедливо по отношению к людям предпринимательского склада. Думаю, их угнетает не столько то, что они не могут разбогатеть, сколько то, что они не могут реализовать свои способности. Выход я вижу в повышении налогов с богатых. Чем богаче человек, тем больший процент со своих доходов он должен платить. Тогда не будет большой разницы между богатыми и бедными.
Лена вышла в коридор и объявила:
– На ужин!
На вечерней прогулке Обутов подошел к Стасову, уже собравшемуся вышагивать свои пять метров, и взял его под локоть.
– Хотелось бы продолжить нашу дискуссию. – И повел его к беседке. Видимо, он был рад, что наконец-то нашел достойного собеседника. Тот неохотно подчинился. – Вот вы против Великой Октябрьской революции. – Они сели. – Но ведь она сделала людей равными в правах. Не было бы революции, мог бы я, крестьянский сын, два университета закончить? Никогда.
Стасов сразу оживился.
– Почему же не могли? Дискриминация при приеме в вузы только после революции появилась… – Лена тоже прошла в беседку, села. – Несомненно, Ленин и многие его соратники искренне хотели сделать человечество счастливым.
В беседку вошел Войцеховский, высокий, худой, согбенный. Сел поодаль. Было ему 73 года, но выглядел он старше. Был осужден много раз по разным статьям. Лежал он с диагнозом «сутяжно-паранойяльное развитие личности». Войцеховский был крайне неразговорчив, ни с кем не общался, держался отчужденно, даже высокомерно. Больные его не любили.
– Но ведь благими намерениями, – продолжал Стасов, – вымощена дорога в ад. – Старик раскашлялся. Стасов подождал, пока кашель не прекратился. – Не хватило им мудрости, не хватило человеколюбия, не смогли они глубоко, непредвзято взглянуть на жизнь.
Появился новый слушатель – Хаврошкин из седьмой палаты. Больной тихий, смирный. Такой же молчаливый как Войцеховский. На губах вечно блуждала неопределенная улыбка. Было ему около пятидесяти. На свободе работал слесарем. Был осужден за попытку вынести с завода какие-то ценные инструменты.
– И не могу с вами согласиться, что все стали равными. – Стасов говорил взволнованно. Глаза его сверкали. – Появился новый класс угнетенных – дворяне. Их не принимали на работу, не давали получить высшее образование, лишали избирательных прав. Многих уничтожили, многих вынудили уехать, многих отправили в лагеря. А ведь это был цвет нации. Благородные, воспитанные, образованные люди.
Войцеховский внезапно поднялся, шагнул к Стасову, схватил его руку своими натруженными, узловатыми руками и с чувством воскликнул:
– Спасибо, молодой человек! – По его впалым, изборожденным глубокими морщинами щекам катились слезы. – Всю жизнь хотел я услышать эти слова.
Все это было так не похоже на Войцеховского, что многие больные перестали прогуливаться и уставились на старика.
– Старый слезу пустил! – раздался изумленный возглас.
Показалась коренастая фигура Егора. Он подошел к Лене и потыкал в свои наручные часы. Время, отведенное для прогулки, действительно истекло. Она встала.
– Прогулка окончена!
После вечерней прогулки больные, как обычно, собрались в столовой. Лена включила телевизор. Вслед за документальным фильмом о подготовке к предстоящей московской Олимпиаде – шел 1979 год – показали старую комедию. Смотрели ее с интересом, с хохотом. Вдруг раздался цокот. В столовую влетел рыжий санитар и молча переключил телевизор на футбольную трансляцию. «Переключи на фильм», – сказала Лена. «Нет, будем футбол смотреть!» Лена встала и включила прежний канал. Санитар покраснел и снова переключил на футбол. Это был вызов. Лена была сейчас здесь главной. И она должна была это показать. Наступила гробовая тишина. Больные замерли, лишь переводили глаза с Лены на санитара и обратно. Кажется, для них это было представление поинтереснее фильма. Лена подошла к телевизору, вынула предохранитель и положила его в карман. «Сеанс окончен!» – объявила она. Хоть больные комедию не досмотрели, им, кажется, понравился ее поступок. Егора они очень не любили. Она вышла. Санитар что-то злобно буркнул ей вслед.
Перед отбоем появился опер. Больные стали строиться в коридоре на вечернюю проверку. Егор заглянул в столовую, крикнул:
– А вы здесь что копошитесь? Живо строиться!
Он всегда был злой, но сейчас – особенно. Видимо, из-за телевизора. Санитар стал возле дверей и толкал каждого выходившего в спину. Наконец, остался лишь Стасов. Он заметно волновался. Но сказал твердо:
– Меня толкать не смей.
У Егора даже рот приоткрылся.
– Чего-о? Ты кто такой? И тебя толкну. Так толкну, что весь коридор носом пропахаешь! Пошел!
Стасов побледнел. Кулаки его сжались. Глаза сверкнули. Он раздельно повторил:
– Ме-ня тол-кать не смей.
И медленно вышел в коридор. Санитар не шелохнулся.
Больные построились. Опер называл номер. На их черных арестантских робах были нашиты бирки с номерами. Больной выходил из строя, говорил: «Номер такой-то на месте». Когда опер произнес номер Стасова, тот продолжал стоять. Как успела заметить Лена, он иногда впадал в состояние глубокой задумчивости, отрешенности. Очевидно, в эту минуту он находился именно в таком состоянии. Опер заволновался, вопросительно оглянулся на Лену.
Больные подтолкнули Стасова. Он вышел из строя.
– Чего спим? – гаркнул опер.
Стасов скороговоркой сказал, что требовалось.
– Куда спешим? Спешка нужно только при ловле блох. Еще раз сказал. С чувством, с толком, с расстановкой.
Стасов медлил.
– Еще раз сказал, я сказал!
Стасов повторил. Медленно, четко, надменно.
– Что б так всегда и отвечал. – Опер назвал следующий номер.
В ночные дежурства Лена не спала, «держала ситуацию под контролем», как она выражалась. Да спать не очень-то и хотелось: состояние всегда было напряженное, беспокойное.
Дома, за завтраком, они говорили с Ксюшей о работе. Хозяйка уже возилась в огороде. Вдруг Ксюша хлопнула себя по коленке и расхохоталась.
– Да ты никак влюбилась! Ты ж, Ленка, только о Стасове и говоришь. Влюбилась? Признавайся!
Лена подумала. Ответила серьезно:
– Пока нет. Но чувствую, что могу влюбиться.
У них не было тайн друг от друга.
– Но он же чокнутый.
– Знаешь, Ксюша, я чувствую, кто чокнутый, кто нет. Здесь, наверно, этому научилась. Словами это трудно объяснить. Тут какое-то шестое чувство. Но в любом психе всегда чувствуются – пусть он все правильно говорит, все правильно делает – особенности. Особенности, какие только у психбольных бывают. Я в Стасове таких особенностей не замечаю. – Ксюша с интересом слушала, даже есть перестала. – Просто он роман все время сочиняет. В другой мир переносится. В героев романа вживается…
Снова Ксюша шлепнула себя по коленке, снова захохотала.
– Точно такими словами он мне доказывал, что здоровый, точно такими! Ну, все с тобой понятно, подруга!.. А у других у всех замечаешь?
– Еще у Двоеглазова и Войцеховского не замечаю. А у других… Да, у всех.
Продолжение:
- Часть 3 (будет опубликовано 29.09)
Автор: Nolletoff
Источник: https://litclubbs.ru/articles/8131-palata-8.html
Содержание:
- Часть 2 (будет опубликовано 28.09)
- Часть 3 (будет опубликовано 29.09)
- Часть 4 (будет опубликовано 30.09)
- Часть 5 (будет опубликовано 01.10)
- Часть 6 (будет опубликовано 02.10)
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
#детективы #палата №8 #психушка #больные #странный
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь и ставьте лайк.