МОСТ представляет вниманию читателей один из рассказов сборника
«Дорога на Светлояр», созданного по итогам Литературной Мастерской
на хуторе Захара Прилепина.
День у озера — которое не казалось никаким бескрайним, как в песнях поётся, — шёл к концу. Семёнов безучастно следил за тихим заходящим солнцем, постукивал пальцами по корешку книги, которую не мог читать. Читать было невозможно, потому что прибившийся к нему в бедном приозёрном отеле болтливый дед никак не желал прерывать интеллигентную беседу.
Хуже того, дед, чье имя Семёнов забыл, настроился на бытовую мистику. Наверное, деликатно полагал, что это будет приятно его собеседнику. Ну, мол, в его, Семёнова, положении.
Разговор про город Китеж, ждущий да спящий на дне озера (совсем другого) сменили рассуждения о магических силах воды вообще.
— Да, и вот, представьте себе, когда они взяли микроскоп, они увидели, что сами кристаллы воды замерзли по-разному. Значит, если над водой играли классическую музыку, читали стихи, понимаете, наших великих поэтов, там были поразительные вещи, красота, чудеса природы. Другое дело, когда включали над водой эту самую тяжёлую музыку, металл…
— Послушайте, — надоело Семёнову. — Вы же образованный человек, зачем это вам?
— Простите? — как-то по-детски растерялся собеседник.
— Это вы меня простите, но вы повторяете какую-то ерунду. Ещё и устаревшую. Сейчас вы скажете, что вода всё знает, всё помнит…
— Более того, вся вода на планете обладает коллективной памятью, потому что все водоемы связаны между собой как в экопроцессе, так и в ноосфере! — снова приободрился дед.
Семёнов махнул рукой.
— К сожалению, мне пора, доброй ночи. Завтра будет хлопотливый день.
Оставив позади сконфуженного старичка, он зашагал к отелю. Про хлопоты он не соврал — пора было улетать обратно в Москву. А вот фраза вырвалась помимо воли.
«Так мама говорила, — думал Семёнов. — То есть, так мама пела. Будет хлопотливый день. Поливать цветы, думать о своей судьбе».
Мама пела и не поёт больше. Похороны на малой родине прошли быстро, без особых слёз. Завтра одному ему, Семёнову, теперь хлопотать. Лететь в Москву. И всегда одному теперь.
Недочитанную книжку Семёнов бросил на кровать. «Воображаемые сообщества».
«Интеллектуалку надеялся между делом склеить?» — подумал он о себе неприязненно.
Пошёл в ванную. Вода потекла в слив. Прозрачная, явно беспамятная. У Семёнова не оставалось сил. Склонившись к раковине, как в молитве, он стал говорить туда в пустоту. Он повторял имя.
***
К половине пятого воскресного утра двое загулявших приятелей вырулили к Грибаналу. Ночь была, как положено, совсем белая. Со стороны Невского доносились звуки агонизирующих гулянок. Двое шли не совсем прямо, но целеустремлённо.
— Ночь коротка! Цель далека! — немузыкально заорал один, раскинув руки. — Ночью ужасно хочется пить! Юрка, опять про нас песня, слышишь?
Юрка не подпевал, прикладывался к бутылке и глядел в небо.
— А дальше помнишь, что поётся? — парень даже остановился и ткнул собеседнику пальцем в грудь. — Ты не хочешь здесь спать, ты не можешь здесь жить!
— Ты не можешь здесь спать, ты не хочешь здесь жить, — не согласился Юрка.
— Одна фигня.
— Нет.
— Одна фигня — ты тут не можешь и не хочешь. Ты ведь уезжаешь?
— Я ещё думаю, — Юрка двинулся к переполненной мусорке с опустевшей бутылкой.
— Уезжаешь, — решил второй парень. — Я думал, будем каждую неделю в караоке гулять, разговаривать с тобой. Как раньше чтоб. Видел, какие девки были в караоке?
— Угу.
— Вот. А ты к этим едешь. Ты там от жары загнёшься. Девки там страшные, ты охренеешь.
— Жека, слышь.
— А?
— Харе душнить. Я же сказал, я думаю.
Приятели остановились отдохнуть, прислонились к перилам над каналом. Было уже совсем утро, а вода внизу оставалась чёрная, мрачная.
Жека сказал:
— Ты думай, а я не поеду никуда. Я решил, это мой город. Я с ним буду тонуть. Ты же знаешь? Слышал?
— Что слышал?
— Петербург утонет. Так одна бабка сказала триста лет назад. Что ничего не будет на этом месте.
— Зашибись. Точно остаюсь тогда.
— Я это вижу прямо, — продолжал Жека, обходя ограду и спускаясь по ступенькам к воде. — Дамбу прорывает нахер. Волна на Дворцовую — всё сносит, одна колонна над водой торчит. Невский поплыл, люди из трамваев вылезают, на крыши карабкаются. Никто не спасётся.
Говоря это, молодой человек как спускался по ступенькам, так и зашёл в воду. Словно ничего не замечая, он забрёл в маслянистые воды канала уже по пояс.
— Кладбища вскрылись, гробы поплыли по Лиговке. Мефедроновые цепляются за них посиневшими пальцами и тоже тонут нахер.
Юрка перегнулся через перила и, закурив, обратился к товарищу:
— Слышь, придурь. Далеко собрался?
Жека ничего не ответил, но спускаться в воду перестал. Зато воздел обе руки к небу и заорал кикиморой:
— Петербургу быть пусту! Петербургу быть пусту!
А он и был кругом пустой. После субботней ночи центр застыл в оцепенении, никто не показывался на глаза, точно все, вкушавшие радости плоти несколько часов назад, превратились в прозрачных призраков.
Юрке удалось вытащить Жеку из воды. Хлюпая ботинками, оба пошли к Сенной. Он в десятый раз говорил другу, что никуда пока не уезжает, а если тот будет орать и появятся менты, оба уедут известно, куда.
— Нет в тебе духа праздника, — говорил Жека. — Песни орать не хочешь, уехать не можешь. Недотыкомка ты!
***
Старуха толком не спала уже какую ночь. Просто лежала в темноте, сонные видения смешивались с суетными мыслями. Вместе с ней не спал древний деревенский дом — что-то в нём хрустело, скрипело и постанывало, некая жизнь бодрствовала в подполе, между стен. На столике у кровати стоял нетронутый стакан воды.
Старуха привычно думала, что скоро помирать, и проводила в уме бесконечные калькуляции — сколько скоплено на гроб да на поминки, сколько детям. В полудрёме она путала количество детей, не могла сообразить, кто уже помер сам. Да к тому же внуки — этих совсем не в силах подсчитать. Лица путались и смешивались, один младший внук, Никита, виделся почему-то отчётливо.
Старуха помнила, Никита был в армии. Низенький такой да тщедушный, учителем хотел стать. А теперь вот — служить. Он добрый, Никита, и работящий, когда в деревню приезжает. Как он там будет? Вдруг война? Есть сейчас война, нет ли? Она снова забыла. Знала, что над дверью дома прибита высохшая еловая ветка. Такой был обычай: солдаты уходили на войну и прибивали ветвь к дверям, а снимали, когда возвращались. Отец не вернулся.
Старухе пришло на ум: Никитка-то никакой ветки не прибивал. Не до того ему было той весной, и сказать никто не сказал. Значит, надо прибить, пусть будет порядок. Потом приедет и снимет, пусть посмеётся. Рано старухе помирать, завтра хлопотливый день.
Стакан на тумбочке стоял недвижно, но вода в нём заколыхалась. Будто неслышные гигантские шаги заставили её дрожать. Старуха повернула голову к стакану. Страха в её глазах не было.
***
Ничего особенного не произошло тем солнечным днём на Светлояре, никакого несчастного случая, слава Богу, просто маленький казус. Но Вера перепугалась, конечно, и годы спустя вздрагивала.
Может потому, что винила себя в том, что могло произойти. А может, больше Ванечкино лицо напугало — он сам не свой ходил целый день, тихий, смотрел куда-то вдаль.
Так вот, «ничего особенного» случилось прямо посреди озера. Муж остался на берегу, играл с местными отдыхающими в карты. А Вера и Ванечка решили покататься на лодке. Тишь и безветрие, солнце играет на поверхности озера, одно удовольствие для водной прогулки. Сын тоже радовался — он никогда ещё не бывал на воде, над водой в корабле или лодочке. Только плескался прежде на мелководье.
Ну, вот он радовался, смеялся, резвился и допрыгался. Конечно, Вера сказала ему три раза: «Ванечка, сиди тихо, не балуйся, не раскачивай лодку!». Но говорила, видимо, мало. Отдыхая от работы вёслами, в центре Светлояра, между водой и небом, Вера, честно сказать, задумалась, чуть ли не задремала. Она поймала здесь чувство вселенского покоя, миг тишины, так долго недоступной.
Вере мерещилась другая, большая жизнь — матери, жены, работницы, — которая стремительно развернётся перед ней, едва она с Ванечкой сойдёт на берег. А пока — минуты невозвратимого отдыха. Что ж, хорошо, до неё вовремя дошло: слишком уж спокойный этот отдых, слишком тихий. Глаза, которые Вера незаметно для себя закрыла, широко распахнулись.
Так и есть: вот только что Ванечка баловался на носу лодки, вот успокоился немного после маминых слов, а вот его нет совсем. Неслышно рыбкой скользнул в бескрайнюю гладь Светлояра. Вера поняла всё мгновенно и не кричала — набрала воздуха. Она нырнула, не давая себе даже подумать, что не найдёт сына. И нашла. Через десять секунд Ванечка уже был над водой, крепко сжимаемый материнскими руками.
Вообще-то мальчик умел плавать — но что там, на мелководье. И был в меру ответственным для своего возраста — но куда-то его понесло.
Вера смогла не перевернуть лодку. Перебросила через борт Ванечку, осторожно залезла сама. Затем принялась трясти сына за плечи, а потом прижимать промокшее тельце к себе и снова трясти:
— Ты как это додумался? Ты с ума сошёл что ли? Зачем ты полез в воду, я же сказала тебе сидеть тихонько?!
— Я… я… я… — чуть задыхался мальчик, — Я не хотел нырять, я просто увидел птицу, я потянулся…
— Птицу? — не понимала Вера. — Может, рыбку? Зачем ты потянулся за рыбкой?
— Нет, птицу, — настаивал Ванечка успокаиваясь. Лицо его обретало вдохновенное выражение, как бывало, когда он фантазировал о любимых сказках. — Там будто была птица и сад, и дома. Я думал, они отражаются с берега, но на берегу ничего нет. Потом я подумал, как будто я на земле, на улице.
Вера машинально оглядело поросшие деревьями берега и гладкую воду, где отразилось одно небо.
— Всё, отплавались. Поехали обратно, болтун, — решила она.
— Мама, ты не будешь ругаться? — задал сын традиционный детский вопрос. — Я нечаянно.
— За нечаянно бьют отчаянно, — ответила Вера, уже отходя. — В следующий раз утонешь — домой не приходи.
Отец, не оценивший серьёзности ситуации, встретил промокших до нитки жену и сына искренним смехом. Он растирал Ванечку махровым полотенцем, поздравлял с нежданным купанием, а Вера смотрела сумрачно. Она больше не могла поймать то ощущение безмятежности и раскрытой впереди жизни, которое настигло было её на воде. Жизнь напомнила о себе внезапной опасностью, и более всего тревожным, непонятным представлялось ей будущее мечтательного сына, глядевшего то в озеро, то вдаль.
***
— Кладмен — гнида, — шептала Ленка сквозь зубы на долгой дороге к камскому берегу.
В татарском промышленном городе река была большая, хорошая, мощная, а вот набережной ей почитай не полагалось совсем. Здесь можно было выйти к воде, перебравшись через заборы, канавы и гору каких-то каменных надолбов, назначения которых Ленка не знала.
Чёрт ногу сломит — отличное место для кладов.
«Поле чудес, — думала Ленка. — В стране дураков».
В принципе, вскарабкаться по груде надолбов на гору да спуститься обратно было несложно, но девушка была совсем не в форме. Надо закинуться, чтоб стало легче. А пока морозило, трясло. Ноги сбиты, губы искусаны, ногти обгрызены. Ленке было очень плохо.
Но хуже стало, когда, наконец, она доползла до точки, а потом облазила там все камни и кочки, разрыла несколько ямок онемевшими пальцами — впустую. Клада не было.
Покружив без толку на месте, в десятый раз сверившись с координатами в телефоне, Ленка, задыхаясь, уселась на надолб.
— Уууу, сука! — вдруг заорала она в пространство. — Ууууу, мразь! Кладмен, ты пидор! Ты…
Ей стало ничего не видно от слёз. Только слышно Каму, которая текла равнодушно. Ленка думала, что она проклята. С кем ещё могло такое случиться? И почему именно сейчас? Её мальчик далеко, в армии. В рехабе можно сказать. Брат в Питере давно — вот у него стопудово нет проблем закинуться. А ей сидеть здесь, замерзать, или ползти через эту гору обратно.
«Или остаться здесь, с Камой, — прошептал мерзкий голосок. — Куда спешить, зачем спешить?»
Ленка, с трудом попадая пальцами, набрала номер.
— Лана? Да, я. Ну и ничего. Нет, не нашла. Да вот так. Не знаю, кладмен — не кладмен. Кайфожоры, наверное, опять спёрли. Тут же все ходят. Ну чё делать. Хочешь, Ринату позвони. Напиши потом, как чё. Слышишь?
Отключив телефон, сказала уже себе под нос:
— Хер ты напишешь, как же.
Она ещё немножко посидела. Лихорадочное возбуждение сменила вселенская усталость и неуместное наркоманское раскаяние. Правда что, куда идти теперь? Кама расширялась, превращаясь чуть ли не в море — водохранилище. На том берегу, через плотину, затерялась в лесах сказочная Елабуга. На этом берегу была смерть, так чувствовала Ленка.
Бабушкины сказки — раствориться в волне, превратиться в русалку. Русалку-наркоманку, тощую, трясущуюся и зелёную. В общем, она и сейчас такая.
Беспорядочный мысли прервало хриплое карканье. Ленка обернулась и тупо посмотрела на сороку. Птица была не пугливая — должно быть, считала берег своим владеньем. Она хищно глянула на Ленку, затем нырнула в щель между камнями. Взлетела она уже с сокровищем в клюве — ослепительно сверкнул на солнце кусочек фольги. Такой, какой использовали кладмены.
Ленка хрипло засмеялась — точно сама закаркала. Глупый случай повернул её мысли в другую сторону. Сорока-кайфожорка, надо же! Не судьба, значит, искать тут клады. По ассоциации Ленка ещё подумала: русалки-то на Руси не полурыбами были, а полуптицами. Вот Сирин или Алконост. Птица печали.
«Птица печали — это я».
Ещё Ленке казалось, Алконост звучит как алкоголь или другое какое вещество. Про это можно было написать стихотворение. Кайф подождёт.
Собираясь подниматься, Ленка достала телефон и набрала ещё один номер.
— Жека, привет. Всё в Питере? Прикинь, Жека, меня глючит, что я русалка!
***
Солдат по имени Никита на втором месяце службы испытал сильное духовное потрясение. Из тех, о которых никому не расскажешь — потому что ровно ничего ведь не произошло. И обстоятельства были какие-то невместные. Их полсотни солдат набились в автобус, который шёл в часть в большом городе, раньше совершенно Никите неизвестном. Они встали в пробку на огромном мосту под названием Коммунальный. Под мостом текла огромная река Енисей. Никите повезло сидеть у окна. Он вжался лбом в стекло и смотрел вниз на серебряное полотно реки. Вот в этот пустой миг чем-то на него повеяло.
Река текла и текла, пока автобус стоял, а Никита вспомнил, что он слышал про Енисей. С тех пор, как давным-давно его перегородили плотиной, он никогда не замерзает. И этой зимой, которую Никита пока не видел, снова не замёрзнет, хоть будет минус сорок градусов. Как это может быть, он все не мог представить. Застынут деревья и лужи, даже птицы замрут на ветвях — а река будет продолжать свой ход, чернеть в снегах, куриться белым паром. В Питере река — однажды Никита бывал, — твердеет, волны превращаются в ледяные глыбы, можно ходить по ней туда-обратно. Здесь не так.
И вспомнилась давно в школе читанная книга американского фантаста. Где чокнутый профессор изобрёл последнее оружие. Маленькую таблеточку, которая превращает любую воду в лёд. Уронишь в одну реку — покроется льдом вся планета, ведь вся вода на Земле связана между собой, как единый организм. И Енисей встанет тогда, и ничего не сделает их военная часть.
Что если взаправду уже есть такое оружие, только ждёт своего часа? Как он будет защищаться, в кого выстрелит? Никите стало вчуже страшно. Он пристально всматривался в Енисей, точно ожидая, что он застынет прямо на его глазах. Сильное чувство пронизало его. Что-то вроде любви к родине? Наверное, это была она, впервые понятая не умом, не в поэзии, а совсем на физическом нутряном уровне.
Никита не учился никогда молиться, но стал шептать беззвучно Енисею:
— Не замирай, не замирай, не замирай.
И воды реки послушно продолжили бежать. А вскоре тронулся и автобус.
***
Семёнов разместился у иллюминатора самолёта. Он провёл ночь без сна и теперь точно знал, что отрубится ещё до взлёта. Летать он совсем не боялся.
Этим утром Семёнову стало спокойнее. Его неожиданно утихомирил водяной ритуал. Семёнова тронула фантазия о том, как имя его матери, проливаясь в раковину, втекает в великое озеро, а затем, через круговорот воды в природе — в океан.
В чушь про память воды он, конечно, не поверил — ну и пусть. Если вода не помнит, ведь кто-то или что-то всё равно должно помнить?
Забытая книжка лежала на кровати в отеле. Дед-болтун, наверное, спал до сих пор. Самолёт начал разгоняться по полосе, тут же стал засыпать и Семёнов. Ему вспоминалось ещё забытое из детства: как сильные руки матери подхватывают его и выбрасывают из уютного полумрака некоего странного пространства вверх, к Солнцу.
Ванечка Семёнов сладко спал, пока самолёт пролетал над гладью вечного озера, отразившего вдруг для глаз внимательных пассажиров невидимый сказочный Город.
