1288 подписчиков

5810. ИОСИФ БРОДСКИЙ. ПИСЬМА РИМСКОМУ ДРУГУ…

6 октября 20226 окт 2022

399

24 мин

1. Текст.

Иосиф Бродский
Письма римскому другу
(из Марциала)

[1]

Нынче ветрено и волны с перехлёстом.
Скоро осень, всё изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемена у подруги.

Дева тешит до известного предела —
дальше локтя не пойдёшь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятья невозможны, ни измена!

[2]

Посылаю тебе, Постум, эти книги.
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жёстко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Всё интриги?
Всё интриги, вероятно, да обжорство.

Я сижу в своём саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных —
лишь согласное гуденье насекомых.

[3]

Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он — деловит, но незаметен.
Умер быстро — лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.

Рядом с ним — легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях империю прославил.
Сколько раз могли убить! А умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.

[4]

Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.

И от Цезаря далёко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники — ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

[5]

Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела —
всё равно что драхму требовать от кровли.

Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я — не бывало.
Вот найдёшь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.

[6]
Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им...
Как там в Ливии, мой Постум, — или где там?
Неужели до сих пор ещё воюем?

[7]

Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал ещё... Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.

Приезжай, попьём вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.

[8]

Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
там немного, но на похороны хватит.

Поезжай на вороной своей кобыле
в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену.

[9]

Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце,
стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.

Понт шумит за чёрной изгородью пиний.
Чьё-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке — Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

Март 1972

Портрет Клетчатого с петлёй на шее...

2. Цикл коротких восьмистрочных посланий Иосифа Александровича Бродского (1940.05.24, Ленинград, СССР — 1996.01.28, Нью-Йорк, США) является в его творчестве некоей стилизацией античных стихотворных посланий. Из Марциала... Марциал — это не место, из которого писались письма в Рим. Марциал — это древнеримский поэт. Но к Марциалу они не имеют непосредственного отношения. Это ни перевод, ни переложение эпиграмм римского поэта. Зато само его имя — элемент этой стилизации. И Марциал выбран, видимо, не случайно.

Этот поэт, Марк Валерий Марциал, родился в городе Бильбилис, что в Тарраконской Испании, между 38 и 41 годами н. э., а умер там же в 104 году н. э. Но большую часть жизни провёл в столичном Риме. Лишь умирать приехал на родину. Так проведённая жизнь для стилизации посланий умирающего поэта другу в Рим вполне релевантна.

До его появления на свет счастливо протекала эпоха императора

(1) Гая Юлия Цезаря Октавиана Августа (63.09.23 до н. э. — 14.08.19 н. э., время императорства 27.01.16 до н. э. — 14.08.19 н. э.).

А после Октавиана Августа началась неразбериха с высшей должностью в Римской империи.

(2) Тиберий Юлий Цезарь Август (42.11.16 до н. э. — 37.03.16 н. э., время императорства 14.08.19 н. э. — 37.03.16 н. э.).

(3) Гай Юлий Цезарь Август Германик, или Калигула (12.08.31 — 41.01.24, время императорства 37.03.18 — 41.01.24).

(4) Тиберий Клавдий Цезарь Август Германик (10.08.01 до н. э. — 54.10.13 н. э., время императорства 41.01.24 — 54.10.13).

(5) Нерон Клавдий Цезарь Август Германик (37.12.15. — 68.06.09, время императорства 54.10.13 — 68.06.09).

(6) Сервий Сульпиций Гальба Цезарь Август (06 (05, 03).12.23 (24) до н. э. — 69.01.15, время императорства 68.06.08 — 69.01.15).

(7) Марк Сальвий Отон (32.04.28 — 69.04.15 (16, 17), время императорства 69.01.15 — 69.04.15 (16, 17)).

(8) Авл Вителлий (12 (15).09.07 (24) — 69.12.20, время императорства 69.04.19 — 69.12.20).

(9) Тит Флавий Веспасиан (09.11.17 — 79.06.24, время императорства 69.12.20 — 79.06.24).

(10) Тит Флавий Веспасиан (39.12.30 — 81.09.13, время императорства 79.06.24 — 81.09.13).

(11) Тит Флавий Домициан (51.10.24 — 96.09.18, время императорства 81.09.14 — 96.09.18).

(12) Марк Кокцей Нерва (30 (35).11.08 — 98.01.25, время императорства 96.09.18 — 98.01.25).

(13) Марк Ульпий Нерва Траян (53.09.18 — 117.08.08, время императорства 98.01.28 — 117.08.08 (09)).

Таким образом, Марк Валерий Марциал родился и умер в своей провинциальной Тарраконской Испании при правлении одиннадцати римских императоров из тринадцати перечисленных. А жил в основном в Риме.

3. Не будучи изначально богатым, Марк Валерий Марциал вынужден был искать и покровительства своему искусству, и богатых патронов… При столь многочисленных и отвратительных императорах самочувствие его самого и его Музы не могло быть всегда достойным и счастливым. Тем паче, что он прославился как мастер эпиграмм. Вот эта перекличка с судьбой поэта античности и наличествует в посланиях современного поэта И. А. Бродского. Наш поэт пишет от лица Марциала. Тем проще ему выразить свой взгляд на неприютную и неласковую к нему современность словами древнего поэта, выступающего его лирическим героем, ведь в этой античности при Марциале чёрте что творилось… Налёт древности не отвратит, а поможет нам выяснить мысль поэта, несомую посланиями, его взгляды и просьбы в письмах к старому другу.

4. Форма текста и его жанр у И. А. Бродского — эпистолярно-стихотворные. Этот выбор обусловил личный и откровенный стиль, не стесняющийся жёстких выражений и резких суждений, заведомо не предназначенных лирическим героем к публикации. Вместе с тем стиль этот порой изящен, а местами даже изощрён, иногда стилом водила рука несомненного мастера. Можно сказать, что автор легко и свободно, как бы между прочим и как само собой разумеющееся, произносит философские максимы, взятые, по всему видно, из привычного обихода его ума. Его ум привык так мыслить. Такова форма.

Содержание же посвящено смерти и разным коннотациям, возникающим в связи с ней. (1) Это жизнь на излёте, уже прожитая, но всё ещё ценимая, но уже заботящаяся о смерти, (2) жизнь, думающая о смерти пока сама жива, ведь думать даже о смерти, когда смерть сама явится, будет уже поздно. Вот это естественное увядание, физическое и социальное, сопровождает раскрываемую тему смерти и наполняет послания Марциала своему старому другу.

Чтобы выяснить, имеется ли что в посланиях, кроме смерти и коннотаций к ней, обратимся к текстам.

5. Нумерация посланий в квадратных скобках наша. Мы послания рассматриваем как несколько разных, а не как одно.

[1]

Скоро наступит осень и климатические, и климактерические изменения неизбежны. Но осень — это пора увядания мира, предтеча предстоящей зимы, символа смерти. И мир осенней природы и его осенние краски волнуют автора сильнее, чем перемены наряда у подруги. Значит, подруга в уме Марциала уже вошла в мир природы и получила в его иерархии своё место. Она не выделяема из этого мира как нечто исключительное и человеческое. Мир природы стал для Марциала исчерпывающим всё в мире. И предпочтительным сравнительно с человеческим.

Конечно, поэт деве ещё симпатизирует, отношения с женщиной ещё не исключены из его жизни. Но условности этих отношений (1) гасят дальнейший задор, гасят последующий энтузиазм («Дева тешит до известного предела —/ дальше локтя не пойдёшь или колена»).

Конечно, поэт деве уже не симпатизирует, отношения с женщиной уже исключены из его жизни. И, слава богам, имеются условности этих отношений, они (2) прикрывают не существующий уже задор, гасят не существующий уже энтузиазм («Дева тешит до известного предела —/ дальше локтя не пойдёшь или колена»).

Такова двойственность первых двух строк второй строфы первого послания.

(1) И поэта уже более радует прекрасное не в телесно-человеческом выражении, а в вещественно-природном: осень для него интереснее и занимательнее женщины.

(2) А если понимать тело как всякий предмет природы, то автора посланий более радует уже идеальная красота, в теле не выразимая и тленом не достижимая. Автор уже обретает статус философа, бестрепетно созерцающего трепет мира.

Такова двойственность вторых двух строк второй строфы первого послания.

[2]

Первая строфа второго послания предубеждённо негативно и потому едко-насмешливо оценивает жизнь в столице, сводя даже жизнь цезаря к интригам и обжорству. Что же говорить о других, вынужденных мириться с таким стилем жизни первого лица государства. Это что-то вроде эпохи правления Бориса Николаевича Ельцина в России. Политические интриги в государстве, обжорство да пьянство весьма характерны были для первого президента России.

Вопросы первой строфы вполне риторичны. И заданы они в дежурной форме дежурного внимания к собеседнику при посылке книг. Послать книги молча было бы невежливо, а о жизни в Риме поэт и так всё знает. Он только констатирует для себя и своего эпистолярного собеседника суетливую энергичную ничтожность этой жизни.

Символом этой ничтожности выступает провинциальная жизнь поэта, единомоментно описанная во второй строфе.

В ней представлены (1) вечер или ночь его жизни, уже требующие зажжённого светильника. В ней представлено (2) полное одиночество поэта («Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых»). А контрастным символом столичных интриг и её фальшиво-деятельной жизни выступают звуки провинциальных насекомых.

Вместо слабых мира этого и сильных —
лишь согласное гуденье насекомых.

Такова редукция столицы к провинции. Столицу унасекомили.

[3]

В третьем послании уже сполна рассматривается тема смерти. Правда, ещё не личной и собственной, а покамест чужой. Смерть причудлива и капризна. Она бережёт от своего внимания воина, дело которого нести смерть и обрести смерть на поле боя. А купца, человека вполне мирного, безжалостно уничтожает своей косой. И оба похоронены здесь, в провинциальном городе.

Так мы, между прочим, узнаём, что местопребывание поэта — не отдельное поместье с виллой, а город в провинции. Ибо чужих людей в своём имении не хоронят.

Эти две смерти наводят поэта на моральную сентенцию о смерти. Даже для смерти в этом никчёмном и взбалмошном мире нет правил, нет закона, нет порядка, нет разумного чинопоследования. И, должно быть, смерть самого этого мира будет такой же непредсказуемой и нелогичной.

[4]

(1) Четвёртое послание мы не можем причислить к поэтическим удачам И. А. Бродского. В первой строке автор как бы соглашается, что курица — не птица. Но тут же, во второй, противопоставляет этому неблагожелательному суждению о курице своё авторитетное мнение ещё и отдельно о куриных мозгах, а также и генезисе неизбежного горя с ними. Тогда, спрашивается, при чём здесь вообще птицы? Что, у них мозгов поболе будет сравнительно с куриными? И при чём здесь вообще курицы, если они ни по птичьему, ни по мозговому статусу тебе не подходят? Кто-то их тебе навязывает? Или ты, как Сократ на агоре, заявляешь «Как много есть вещей, которых мне не нужно!»? Но, в отличие от Сократа, старательно перечисляешь всё это, тебе не нужное?

Первую пару строк можно было бы выправить, если бы вместо «но» было «и». И тогда можно было бы перейти к свободному полёту настоящих птиц, а не этих мини-пингвинов, называемых курицами. Однако, ничего этого не сделано автором. Написано, как написано... И первая пара строк, исправляй её или не исправляй, никак не склеивается со второй парой.

(2) Во второй паре строк поэт высказывает предпочтение провинции перед столицей империи. Точно так же в любой стране, не империи, можно надёжно пребывать в провинции, а не в столице. Заведомо будешь избавлен от специфики столичной жизни. Правда, в столицах, как правило, жизнь комфортнее, удобнее, богатство льётся рекой, да и богатство связей с иными, чем ты, людьми существенно иное, чем в провинциальной, даже глухой деревенской, жизни.

(3) Первые две строки второй строфы обосновывают это предпочтение провинции столице. Правда, поэт обманывается или хочет обмануться в том, что провинциальная жизнь свободнее. Ведь лебезить и трусить и провинциальное начальство способно заставить любого провинциала на раз-два. Государство — классический аппарат насилия и в античную эпоху, и сейчас. Этого никто не отменит ни в империи, ни в рядовой стране. Только провинциальное начальство осуществит своё насилие над тобой грубее, хамовитее, держимордее. Нелепо полагать, что это поэту неведомо.

(4) А последние две строки констатируют ещё одно, кроме провинциальной жизни, вкусовое предпочтение автора. Он копается в суповом наборе из ворюг и кровопийц. И ворюги ему милее. Ну-ну... Нашёл, из кого выбирать...

[5]

Пятое послание — хорошее свидетельство дальнейшего проявления неполного служебного соответствия поэта, именно поэта И. А. Бродского. Письма Марциала из провинции другу в столицу почему-то перемежаются разговором с гетерой.

Гетера — греческая женщина свободного поведения и не зависимой от мужа и семьи жизни. И гетера играла совсем иную роль, нежели проститутка в Риме. Греческая семейная женщина, дочь или жена, пребывали на положении домашних животных, всей жизнью, включая жизнь скота, рабов и семьи, управлял мужчина, глава семьи. Отдушину женщина находила в несемейной свободной жизни, жизни гетеры. Гетера порой была образованна и привлекала греков-мужчин не только телом, но и душой, но и умом.

Совсем не тот статус у римской женщины. Женщины Рима были граждански и политически гораздо более активны, чем греческие. Именно поэтому проститутки Рима — только проститутки, продавщицы своего тела. Характерно название проституток Рима — лупа, то есть волчица. От этого имени и образовалось название римского публичного дома — лупанарий, то есть дом волчиц, в котором его обитательницы объедают и обгрызают своих гостей-клиентов.

Нам остаётся это выбивающееся из строя послание рассмотреть как таковое, вне связи с другими.

Первая пара строк первой строфы вполне осмысленная.

Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли…

Поэт зашёл к гетере переждать непогоду, а она по привычке вздумала просить плату за пребывание в её доме. Главное ведь для гетеры не то, что гость сделал, а сколько пробыл. Время — деньги. Лирический герой же не вполне лирически отказывается платить.

Во второй паре строк уже пошла белиберда.

Брать сестерций с покрывающего тела —
всё равно что драхму требовать от кровли.

Спутаны деньги: римский сестерций с греческой драхмой.

И что значит «покрывающее тело»? (1) Покров дома, крыша, избавляющие тело человека, находящегося в этом доме, от непогоды? Или (2) тело гостя гетеры, покрывающее тело гетеры во время их соития? Но тогда причём тут непогода, если это жадность гетеры, жадность гостя или обоюдная их жадность?

В другом «чтении» «драхма» заменена «дранкой». Но сугубо несимволической осмысленности этих строк у И. А. Бродского сие не помогает. Во-первых, ни в Греции, ни в Риме крыши дранкой не крыли. Во-вторых, даже с «дранкой» римский сестерций пущен в обращение с греческой гетерой, что непосредственно нелепо. Да и что бы хотел сказать поэт, будь у него там «дранка». Что отдать гетере сестерций, всё равно что оторвать от себя часть тела? Какая высокодраматическая нелепость получится в этом жадном конфузе!

Что поэт зашёл к гетере просто переждать непогоду, расскажет нам вторая строфа.

Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я — не бывало.

Если поэта уподоблять дому, то он не согласен делиться с гетерой в её доме своей дранкой. Дыр в крыше у него нет, всё у него на месте, всё промазано герметиком, он не протекает. Поэт предлагает дружить домами и бесплатно, а не телами и за деньги. Жадность фрайера покамест не сгубила.

Вот найдёшь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.

Иными словами, ищи дурака. Его и будешь доить. А не меня, высокооктанового поэта.

Как бы то ни было, но и это грубое общение поэта с вульгарной гетерой у неё в доме контрастно связывается с первым посланием ещё к Постуму, в каковом послании поэт отрекается от красоты девичьей, а теперь вот и от каких-либо симпатий к телесной насыщенности сексуально его не возбуждающей гетеры. Учитывая, что и обжорство, по всей видимости, ему противно, приходится отметить, что жизнь в чувственных её проявлениях перестала быть для поэта привлекательной, она уже наскучила ему. Что же останется личности этого человека? Последний, небрежный, плод его старчески-ленивых забав:

Ума холодных наблюдений
Без сердца горестных замет.

10.

[6]

Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

В шестом послании сила неглубокой мысли автора сочетается с риторически-поэтической слабостью.

В первой строфе сообщается о протекании жизни. Всё-таки этот поэт протекает! И учёбе в связи с протечками у раба.

Учиться мудрости у рабов, конечно, можно. Особенно, если это греческий учёный раб. Но чему наш поэт научился у старого раба-варвара перед таверной, заведением, предназначенным для низов римского общества, к которым поэт явно не принадлежит? «Мы, оглядываясь, видим лишь руины». Ну, это свидетельство тщеты рабской жизни. Раб живёт одним днём, да и тот принадлежит не ему, а его господину. Поразительно, но в жизни и поэта, и его адресата, больше чем наполовину прошедшей, тоже, как у раба, были только разрушения, свои или чужие, построенного собой или другими. Много чего, видимо, было… Только итог один: мир разрушен.

Это символ смерти и самого живущего. Его судьба — тоже быть разрушенным. Его судьба — тоже умереть. И солидарность со старым рабом-варваром в Римской империи, казалось бы хотя и всех завоёвывающей, но повсюду строящей и всё цивилизующей, исполнена неизбывного уже пессимизма. Если римский поэт учится мудрости у раба-варвара, то уже точно — поэт дошёл до ручки. До ручки двери таверны. Таково противоречие смыслов первой строфы.

А что во второй? Как часто бывает в посланиях, письмо наполнено разнотемьем. И поэт сообщает житейские подробности не только встречи с рабом у таверны, но и о своей прогулке в горы и возможном сборе там цветов. Только литературно убедительно сказать об этом у И. А. Бродского не получается…

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им...

Это он о чём? О горах, руинах или о себе и своём адресате? «Букет», пусть он будет даже большой, употреблён в единственном числе. Значит вода предназначена не ему? Выше во множественном числе имеются только «горы», «руины» и «мы». Что из трёх, — «мы», «руины» или «горы», — нуждается в воде? Или и те, и другие, и третьи? Далее, так ли нужно для водоснабжения искать большой кувшин? Малым обойтись нельзя? Не большую ли вазу, вазу подходящую для большого букета имел в виду поэт? В доме таковой не нашлось и не найдётся? И потому ищется хотя бы большой кувшин, который, точно, в доме имеется?

Выше мы отметили, что сбор цветов, возможно, осуществлён не столь уж падким на прекрасное поэтом в горах. Но мы так и не узнаем, в горах ли собран букет или в своём саду. Вполне возможно, в послании отмечены занятия поэта, ничем не связанные между собой, кроме ленты времени. Это всего лишь события, одно следующее за другим, но события, в которых участвует один и тот же человек, наш поэт.

Большая поэтическая точность в сношениях с букетами у другого, современного нам, как и И. А. Бродский, поэта, Николая Михайловича Рубцова.

Я буду долго гнать велосипед.
В глухих лугах его остановлю.
Нарву цветов и подарю букет
Той девушке, которую люблю.

Этот поэт, как видим, ещё не «перестал влюбляться в красивое». Красивое его и погубило. Но и этот поэт — тоже никудышный. Где он ищет и находит «глухие луга»? Глухую тайгу, глухой переулок нетрудно представить, но луга…

Как же всё это литературно беспомощно! Мы не о Н. М. Рубцове, о нём сказано лишь к слову и для контраста. Мы о И. А. Бродском. Что же он так плохо пишет?

И последние две строки письма, тоже тематически не связанные с предыдущими, но это вполне характерно для эпистолярного жанра.

Как там в Ливии, мой Постум, — или где там?
Неужели до сих пор ещё воюем?

Это небрежное «или где там» свидетельствует о принципиальной потере интереса у поэта к политической, а значит и ко всякой, жизни империи и в империи. Так что вопрос этот праздный. Мир или война — поэту всё безразлично. В общем, даже когда свершается революция, мухи летают порядками обычными, а не революционными, в патронных лентах, как матросы. Так и наш поэт. Остатки воспоминаний о прежней жизни у него ещё имеются, вот он и считает возможным изображать интерес. Примерно, как российские либералы о девятом годе обстрела украинскими нацистами Донбасса.

В срезанных или сорванных цветах и составлении из них букета всё же можно увидеть провинциальный символ в контраст ратной жатве на поле боя римских имперских легионов. Вот как красиво, радуя мои глаза, я позволю этим цветам умереть, а вульгарные смерти римлян и варваров меня мол не интересуют. Что ж, римский поэт погряз в банальностях и сущих мелочах…

А другой поэт, И. А. Бродский, путаясь в словах и не находя слов нужных, эти банальности и мелочи описывает. Незавидная доля — будучи самому глубоко провинциальным, вести дневник такого провинциала, вести дневник за такого, вконец окислившегося, провинциала.

11.

[7]

В седьмом послании поэт ещё проявляет некоторый интерес и к жизни, и к людям. И даже приглашает своего адресата к себе в гости. Что совсем уж неожиданно при такой епитимьи атараксии, возложенной самим поэтом на самого себя.

При этом поэт вполне жизненно описывает смешные нелепости и яркие противоречия текущей — Всё же текущей! — жизни…

Сестрица наместника провинции — видимо чувственная особа с полными ногами — от чувственности перешла к набожности, стала жрицей и вместо Пестума в постели общается с богами в храме. Это интересный феномен, когда актёры и просто распущенные персонажи становятся набожными и валом валят в монастыри. Актриса Екатерина Сергеевна Васильева (в иночестве Василиса) и актёр Иван Иванович Охлобыстин (в священстве Иоанн) — тому любопытные примеры. Раньше актёров и актрис, как и самоубийц, на одном с христианами кладбище хоронить нельзя было, только за его пределами, а, стало быть, и вне города, а теперь они и священство, и иночество обретают. Ну-ну…

Вторая строфа замечательна своей поэтической безыскусностью и поэтической же простотой. Из неё мы узнаём, что Марциал, как и «Пётр Степаныч — астролом и все божии планиды узнал», так что может объяснить на пальцах, что к чему на небесных сферах. Это ещё тем удобно, что лёжа в саду, наблюдать созвездия глазам сподручнее. Не надо задирать голову. Кое-что умел в сочетании поэтических слов И. А. Бродский. Кое-что умел…

12.

[8]

Восьмое послание — спокойно-трагическое. В самом деле, давешняя констатация «Вот и прожили мы больше половины» допускает, что и вторая половина жизни близится к концу. И к тому же, послания вполне мыслимы разнесёнными по времени голами, если не десятилетиями. Это мы их воспринимаем все сразу. Для лирического героя, пишущего и отправляющего свои послания Постуму, это может быть совсем не так: трагизм его жизни может нарастать постепенно и подкатывать к горлу лишь со временем.

Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.

То есть поэт, занимающийся стихосложением, в связи со смертью будет вычтен из списков римских граждан. Поэт умрёт, может быть, скоро по прибытии Постума в гости, и он предлагает Постуму позаботиться об его похоронах. Деньги на похороны приготовлены, место их хранения указано.

Забери из-под подушки сбереженья,
там немного, но на похороны хватит.

Но римлянин не может не соблюсти римского обычая хотя бы на похоронах. И поэт предлагает на церемонию своих похорон нанять плакальщиц.

Вороная кобыла — хороший символ смерти. И тут уж нет той скупости, которую проявил поэт, укрывшись от дождя в доме гетеры. Это же проводы в последний путь, а не получасовое пребывание в доме гетеры. Поэт уйдёт навсегда. Поэт больше не вернётся. Но характерна насмешка над миром. «Любовь» и смерть приравниваются в цене. Кстати, проституция есть некрофилия, если кто не знал. Торгуют ведь телом. Не душой. И не умом. А бездушное безумное тело — несомненно, мёртвое тело. Так что сложение, вычитание и вот это уравнение в этих жизненных перипетиях вполне уместны.

13.

[9]

Последнее послание — итоговое. Оно ни к кому не обращено. И никому не отослано. Это и не послание вовсе. Это конец переписки и резюме, данное редактором издания, то есть самим миром, его пейзажем. Поэт умер.

Дверь распахнутая, пыльное оконце,
стул покинутый, оставленное ложе.
[…]
На рассохшейся скамейке — Старший Плиний.

Всё молчаливо свидетельствует о связи с поэтом: распахнутая дверь, пыльное окно, покинутый хозяином стул, оставленное поэтом ложе. А на скамье, рассохшейся как этот мир, забытый свиток книги Плиния Старшего, кстати, современника Марциала.

Но имеются и более безразличные к смерти поэта предметы и явления.

Ткань, впитавшая полуденное солнце.
[…]
Понт шумит за чёрной изгородью пиний.
Чьё-то судно с ветром борется у мыса.
[…]
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

Следует отметить только ещё два растительных символа траура и смерти — лавр и кипарис. Правда, нам не совсем понятно: как зелень лавра дошла до дрожи такой?

У Александра Сергеевича Пушкина есть пожелание.

И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять..

А. С. Пушкин. «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» (1829)

У лирического героя И. А. Бродского, то есть Марциала, не так. Равнодушная природа имеется. Даже в избытке. Правда, красою не сияет. Ни вечной, ни временной. А младой играющей жизни у гробового входя нет совсем. Гетеры, только плачущие гетеры. Которым заплатили. Ну, у каждого своя жизнь. И своя смерть.

14. Что ж, мы отметим проблески и даже проявления некоторого таланта автора в этом неполном собрании писем. Но даже в таком виде некоторые письма, пожалуй, даже лишние. Но как написано, так и написано. Надеюсь, никто больше не сомневается, что это стихи о смерти?

В марте 1972 года, когда были написаны эти стихи, И. А. Бродскому ещё нет 32 лет. А он уже так пышно стилизует свою смерть. Молодым людям привычно жить быстро и стремиться к смерти. Вот повзрослеют, поживут, будут пытаться свою смерть отдалять… Таков парадокс возрастов. Или диалектика человеческой жизни…

Могила И. А. Бродского в Италии, на острове-кладбище Сан-Микеле, что в Венеции...