Филипп Фиссен
Было так. Мы вышли из дома без четверти и шли к набережной Невы минут пять. Погода стояла бесснежная. Мы повернули у Меншиковского дворца в сторону Стрелки и встали у Кунсткамеры. Начался салют.
Вообще в Новый год в Петербурге салютов не устраивали. Да все девяностые, если и бывали салюты, то смотреть их никто не ходил – стрельбы было достаточно. А тут вдруг собрались люди – Миллениум.
Это слово тогда захватывало. Словно в воздухе зависло какое-то ожидание. Cкорее тревожное, чем обнадёживающее. Хотя смысл его был таков – «это не кончится никогда, так скорее бы всё это кончилось хоть чем-то».
Мерзость тогдашней жизни была всеобъемлющей. Она вылезала отовсюду. Выявляла себя в общении, в мелких купюрах, ценниках в «СКВ», подслеповатых лампочках подъездов, в неряшливо одетых прохожих с тусклым взглядом, газетных репортажах и порнографических телепередачах.
Нельзя сказать, что я был этим обижен или подавлен. Я был молод и счастливо глуп. Даже, наверно, благополучен. Пользовался возможностями, которые давало время. Даже удачливо уклонялся от ударов судьбы и рэкета, въевшегося во все сферы хоть какой-то деятельности.
И казалось, что сбился сам ход событий и времени – апокалипсис не наступал, хотя все его признаки сошлись где-то совсем близко. Эсхатология дала сбой. В кромешном мусоре дней не было просвета, куда можно было ускользнуть. Миллениум. Салют. Нева. И обещанный новый президент. Наш. Питерский.
Он был скромен. Энергичен. Деловит. И бледен, как все мы. После сосудистой физиономии Бориса Николаевича – королевской пешки, проведённой в ферзи – он казался тусклым, как наша питерская поздняя осень, которая в тот год не хотела сменяться зимой. Или это мои аберрации, исказившие воспоминания настолько, что я помню только ветер и свой короткий пуховик, надетый так некстати для уличного стояния у Кунсткамеры.
Что это была за фигура? Какой гамбит разыгрывали в Кремле? Не хотелось даже гадать.
Но всё вдруг стало меняться. Не могу сейчас назвать точно, что и как, но стало. Через пару лет мы были уже другими. В нас появилось что-то, что выводило из петли, на шее с которой мы, как роденовские «граждане Кале» стояли на зимнем ветру. В ожидании то ли салюта, то ли новых разглагольствований Ельцина, беспалой и бессмысленной рукой рубящего в воздухе наше прошлое, настоящее и будущее. Этим нарочито волевым характерным жестом он только явственнее выражал беспомощность и безволие своего самодержавия.
Не знаю и сейчас, что это было. Был ли это экстравагантный разворот или просто начало движения в сторону утраченной нормальности. Всё ещё было довольно скверно: военные действия, взрывы, разборки, заказухи. Жестокость, с которой те, кто хотел снова вернуть нас в ельцинское авгиево стойло, отчего-то уже не могла ввергнуть нас обратно в малодушие и отчаяние.
Как-то постепенно мы ощутили, что мы больше не одни. У нас снова появился город. У нас снова появилась страна, которую мы, да и не только мы, уже списали. Нас стало как будто больше. Наш стакан, всё ещё наполовину пустой, стал наполовину полон.
Возможно, в первый раз мы избирали его как «преемника» - авансом. Ни на что особо не надеясь. А он неожиданно для нас воспринял это всерьёз. Стал свой аванс отрабатывать. Наверное, это вызвало удивление, мы не имели тогда привычки полагаться на труд. Ни на свой, ни тем более – высшей власти. Нас бы больше устроило положение обратное – тогда и мы не имели бы никаких обязанностей. Просто наблюдали бы отстранённо за казино, в которое обратилась наша земля. Или это снова аберрации.
Как и сейчас, нас с самых первых шагов пытались разлучить. В первый срок гексогеном и захватом театрального центра в Москве. Во второй – чудовищным изуверством в Беслане. Тогда мы поняли: он нужен нам, а мы ему. А когда вся без исключения камарилья, снабжённая необходимыми для переворота средствами, выползла из московских ресторанов, чтобы ни за что не допустить его возвращения, мы убедились в этом ещё больше. Он не де Голль – он знал, что необходим, и принял наше доверие без кокетства.
Я не буду пытаться с цифрами в руках доказывать, насколько он хорош, или с пеной у рта – насколько это не так. И чем бы ни окончился наш с ним поход – и о четырёх ногах спотыкаются – я благодарен ему за те годы, что мы шли вместе. И теперь я перед ним в долгу – мне эти годы благоденствия достались его стараниями и его службой. Благоденствие не только моё, но и, вопреки досужим мнениям, почерпнутым в лабораториях ЦРУ, где производятся постоянные опыты не только с биоматериалом, но и с сознанием людей, всей нашей державы. Да и не только её: белорусы, казахстанцы и украинцы получили от Путина гораздо больше благ, чем от всех своих кравчуков от «А» до «Я».
И пусть я не отношусь к тому кругу, который завистники называют «круг друзей Путина», подразумевая нечто недостойное. А достойнее было бы поручить управление важнейшими системами, конечно, врагам – так получается из их шипения. Замечу лишь, что те, кто не способен на верность, никогда бы не смогли сохранить дружбу на протяжении 50-ти лет. А он смог. И друзья его смогли. И это о многом говорит.
Так вот, в круге не состою. А принадлежу к огромной общности людей, кто ценит и восхищается нашим президентом. И не считаю возможным отступиться.
А как модник-сковородник, каким меня всё ещё считают, всегда отзывавшийся и чувствовавший тренд, скажу следующее: быть либералом сейчас не круто. Это отстой. Это уже донашивают на холмах Грузии и в Астане. Круто быть путиноидом. Однозначно круто. И здесь, и в Париже круто. И молодым-экстравагантным это понятно, и нам – элегантным седеющим пижонам. И эта тенденция устойчива и перспективна. Именно поэтому она так нервно оспаривается теми, мода на кого была коротка, как миниюбочка эконом-класса.
Тогда – почти 23 года назад – мы с женой стояли на ветру и кричали «ура». Кричали без энтузиазма и радости. Просто, чтобы кричать. Без надежды, что нас услышат. Да и что мы могли вложить в этот крик? Не было в нём ни жажды бури, ни пламени страсти. И уж, конечно, никакой уверенности в победе.
Но сейчас я знаю, чему мы так хотели радоваться. У меня было время убедиться, что наше «ура» было предчувствием. Хоть это и сильно смахивает на аберрации.
Многая благая лета, Владимир Владимирович! Я вам задолжал, и пока не отдал долг. Бог даст, рассчитаюсь. Но если что, потерпите, пожалуйста – не отмахивайтесь великодушно. Не я сам, так потомки сочтутся. Мы встретили с вами Миллениум. У нас впереди целое тысячелетие.
Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.