Все входят в дом, потому что праздник какой-то, - какой праздник, я не знаю, а спрашивать нельзя, потому что ну где это видано, не знать, что за праздник, слыханное ли это дело. Итак, все входят в дом, а я не вхожу, меня не пускают, меня не приглашают, ну еще бы, ну где это видано, чтобы меня приглашали. Да вы что, говорят мне они (кто они? Все!), да что вы, да как мы вас в дом пустим, если мы разрешим вам войти, вы же выпьете из нас всю кровь до последней капли, бросите наши мертвые тела, как бросили на перекрестке дорог мертвое тело Чессмана. Это не я, кричу я, это и близко не я – меня не слышат, будто меня нет, мне не верят, недовольно качают головами и цокают языками, как не стыдно в самом-то деле, вот так по ночам шастать по городку, убивать ни в чем не повинных людей.
Делать нечего, понимаю, что ничего им не докажешь, остается только развернуться и идти домой по осенним улицам – на городских улицах стараюсь не появляться, лучше пройти осенними. Иду по облетающей осени, у нас по осени облетают не деревья, а сама осень, что мелочиться-то. Подхожу к дому, поворачиваю ключ в замке – ключ не поддается, дом не хочет открывать мне двери. Нет, я не пущу вас, говорит мне дом, ну а как вы хотели, вы же бродите по ночам и пьете кровь из людей, где это видано, чтобы такую нечисть в дом пускали, в жизни такого не будет, и не надейтесь даже.
Мне не по себе, мне не хочется оставаться на улицах наедине с ночью и осенью – впрочем, они кажется не замечают меня, шепчутся о чем-то своем. Расправляю перепончатые крылья, взлетаю на ветку старого дуба – а что делать, надо же соответствовать слухам, я даже выпускаю клыки, смотрю в медово-янтарные прямоугольники освещенных окон, где режут сентябрь только что из печки, разливают октябрь, расставляют на столе фишки ноября, смотрят на Чессмана, который недовольно бормочет, да что это, да где это видано, вот так вот среди бела дня он на меня напал, а, ну да, не среди бела дня, а среди ночи, но все равно, где это видано, совсем уже...
Спохватываюсь, кричу в распахнутые окна, да как это так, вы посмотрите на него, вы на него посмотрите, он же живой, живой, он ходит и говорит после того, как его якобы убили – так что никто его не убивал, если бы убили его, он бы мертвый лежал. Ошибаетесь, не сдается Чессман, убили меня, убили и еще как, да вот, да вы сами посмотрите на отметины клыков у меня на шее, да вы сами потрогайте мои руки, они холоднее самого льда, ну, теплые, потому что я возле очага сидел, да вы сами послушайте мое сердце, и не услышите, оно не бьется. Ах, не бьется, говорю я, ах руки холоднее самого льда, говорю я – ну-ну, и кто же вы после этого, уж не тот ли вы самый, кем пытаетесь объявить меня? ну а кем же ему еще быть, говорят они (кто они? Да все!), мы здесь все такие, что вы хотели – и показывают отметины на мертвенно-бледных желтоватых шеях.
Так в чем же вы тогда меня обвиняете, парирую я, если вы все точно такие же, и тем не менее дома приглашают вас в дома, к очагам и пирогам, - значит, и я ничем не хуже вас, и нет причин не открыть передо мной двери. Они (кто они? Все!) понимают, что крыть нечем, дом распахивает передо мной двери. Зачем вы это подстроили, спрашиваю у Чессмана, хотели присвоить мой дом, не так ли, мой-то дом побогаче будет, а не вышло, не вышло.
Расходимся по домам, - сегодня кто-то кого-то подкараулит в темноте ночи, кто-то прокусит чье-то горло, кто-то бросит чей-то бездыханный труп на перекрестке, и мы будем гадать, кто это мог сделать, даже не знаю, почему эта незамысловатая игра обрела такую популярность...