БОГАТЫРСКАЯ АТЛАНТИДА. БЫЛИНА
ВСТУПЛЕНИЕ
Вернись, я ещё помню твои звучные точки-тире,
вернись из Афгана, Чечни, Великой Отечественной,
вернись, мой десантник, с тобою за ВДВ
мы, не чокаясь, выпьем.
Клади свои руки на плечи мне.
У шершавых ладоней мозоли, где пальцы в курок
упирались. О, как мне не помнить, не знать твою вечность?
И теперь криком мне разжимать обескровленный рот,
сколько б ни было лет, ты вернись, ранен ли, покалечен.
Хоть во сне покажись, пусть античном, где шёлк Эвридик,
шерстобитная пряжа времён путеводных и чистых.
Это веслами бьют корабли Визинтий. Маховик
тихо-тихо вращается вдоль побережья, вдоль мыса.
Вот повержен душман, вот повержен в горах боевик.
Урони свою голову прямо мне в крылья коленей.
Виноград моих губ. Телом тело моё разомкни.
Этот детский испуг, он почти не людской, он – олений.
Я давно просыпаюсь и долго, так долго лежу
на кровати, где простыни, о, не из ситца, не бязи,
а из тонкого шёлка. Горячей рукой абажур
повернула к стене.
Я хочу тебя чувствать в свЯзи
с этим миром, со мной, с нашей родиной, что спасена.
Ты её заслонил. Мне теперь бинтовать твои мысли,
мне от ран защищать все слова те, что в смерти зависли,
мне осколки выскрёбывать из смс, из письма.
Дай мне знать.
Дай мне знать! Вот рука моя, грудь, вот спина.
Со щитом, на щите, как врезаются люди в ущелья,
как врезаются в землю. Как пульс за сто двадцать. Черна,
как от снега земля. Как бела она от всепрощенья.
У меня вся вселенная в этих ущельях шумит,
у меня во галактике столько костей позарыто.
- Лучше смерть, - вы кричали, - чем плен! Вы вставали, что щит.
ВДВ, ВДВ – в этих буквах три главных защиты.
Воздух – первая «В», кислород, углерод, горло рвёт,
«Д» - десант, то есть группа, как целое воинство в поле.
Я хотела бы выкричать эту любовь, где моё,
а не общее, но не могу, не могу в общей боли.
Ледяные громады гремят. Так, наверно, гортань
прочищали все русские боги. У той Алатыри
был Алёша Попович, Добрыня Никитич, Илья
достоверный наш Муромец. Можно ли быть богатырьей?
Лишь тельняшка твоя, что на полке хранится в шкафу
и берет со значком, твой альбом, что из армии, бутсы,
бирюзовыми флагами, всем, чем могу, тем зову,
а, точней, заклинаю: вернуться!
1 ГЛАВА. ПРИЧАСТИЕ
Причаститься! Предательств уже не боюсь.
Причащённая, чистая, словно помытая,
там, где были ранения всех недодружб,
там, где рытвины, всполохи, как инквизитором,
что повёл на костёр. Возжигались огни.
До сих пор пахну гарью, обугленным мясом.
Мне все щёки Иудушка твой обслюнил
в сне анфасном.
Устаю своих Каинов-братьев считать.
Этот камень схватил.
Этот в пустошь подался.
Этот клялся на весь прорифмованный чат.
Этот – Карлсон.
Красный карлик Детройта, Мофман, Джек-прыгун.
Визги, крики, кривляния. Если б… Но нет же!
Причащённой, спокойной, предсмертной в дугу
оседать мне в колючем, сугробном снегу,
и молиться, и клясться – вовек на бегу,
на оснежье!
Солнце режет мне зренье, в полоски сечёт.
Щурюсь! Мне, причащённой, всё горькое – сладость!
Всё колючее – мягким мне кажется.
Ядом
раньше даже вода была, солоным – мёд.
А теперь всё – дорога, что ходом, что пеше,
и овалом мне, кругом – мой угол медвежий.
Будь же также причастен, обласкан, занежен,
я из личных своих словно бомбоубежищ
выхожу под обстрелы, под небо, под свод!
Это как после казни, когда не казнили:
передумали! Прав не лишили – промилле
было ноль и шестнадцать, спасибо, латынь!
По мосту я иду, мост, как шкаф со скелетом.
Нынче всех я люблю, даже слабых поэтов,
исчезающих этих святынь.
С ними пью брудершафт, им даю своё горло.
Им в ладони я – сердце. Да что там в ладонь,
им – под ноги, под тапки, под солнце, под вёдро
проведён
здесь по кругу по первому и по второму
ток заместо невымерших строчек и строф.
Осветлённая, выровненная, солому
ни к чему мне стелить! Путь обратный с Голгоф,
как под горку! Как с виселиц, коли верёвка
обломилась. С кусочком на шее – иду!
С синяком во всю душу! Как божья коровка.
Мотылёк. Стрекоза. Я уже не плутовка,
не воровка, не падальщица, не дешёвка.
И сама я свою добываю руду.
Если надо сама поцелую Иуду,
поднесу своё тело ему я ко рту.
О, как худо мне было. Но сплыло. Уплыло.
Словно воду я пью, где в песке, в лоне ила
полыхала звезда умирающим светом,
этим обмороком, этой болью и смертью.
Вот и всё. Её нету.
СБОРЫ
Собираться пора: вот дорога, что равная ста,
а вот путь равный тысячи. Здравствуй, дорога!
Если б знал богатырь, что случится у нас – перестал
в сказках бы умирать. Так вставай же. Нужна мне подмога!
Собираться пора, ноги в стремя, на плечи – щиты!
Мне, как Марье Моревне всего-то не меч дали – пряжу
да клубок белых ниток, ещё свет прощальной звезды.
той звезды, что на памятнике там, где площадь, где всё на продажу.
Ордена и медали. Слова. И заветное – в высь!
Неужели за это, что продано, прадеды пали?
Неужели за то, что расхищено? Сердцем из стали
защитила бы я! Но мне мягкое, смертное дали
человечее сердце. И грудь…
Обкричись, оборись
кто сейчас богатырь? Одни блогеры, не различат
«тся» и «ться». А исконные спят в своих люльках.
Это в сказке в три дня они вырастут, меч у плеча,
это в сказке – молясь, поклонясь, на коня сгоряча.
А в реальности что? Вы не видите разве как будто?
Донкихотствующий, камикадзе в неравном бою,
два клубочка, что дали мне в поводыри к тебе льются.
Не поются слова мои: яблочко то, что на блюдце
уговором «катись до окна, до полей в колею».
А орда-то, орда! Справа, слева, ещё изнутри.
С миллионом подписчиков. Лайки мы ставить устали.
Мне, рисующей жизнь, мне, выкрикивающей устами
из породы Моревен, той самой породы Марий.
Слышу остров-Буян слышу остров не всплывший, на дне,
слышу звон его, правду, девизы про равенство, братство.
За него, он утопленный, краденый, но нам сражаться.
За него - на коня. За него со щитом на коне.
За него, как игрок, всю на кон я поставила жизнь
и последнюю вечность – целительный воинству воздух.
Задыхаюсь уже! Поражёнными, что есть, держи,
сто процентно изглоданы – горло, гортань моя, ноздри,
да что легкие, коль сто процентно мечта в пятнах лжи?
Не смывается кровь…так не надо пластать было жилы!
Лишь одною надеждой, что ворон ещё не кружит,
мы, наверное, живы.
…Ты окунай нас белою рубахой,
как полоскали люди льны да ситцы.
В Крещенской иордани лёд, что яхонт,
он колет нам бока, скелеты, мышцы.
Прополощи нас, как бельё на речке
до чистоты, до белизны, до свечки,
что из вощины с травами из мёда,
прополощи до изначалья рода!
Кусай вода, холодная, уста мне,
кусай лицо, дери мне кожу в кровь и
до плача – при живом-то муже – вдовьи,
до плача при живой стране, до воя.
Когда в купель ныряешь – шея с камнем…
Всё тело – камень! Разомни до воска!
До пуха, мякоти его, до лоска!
До нежности! До теста – двухполосно!
Мне снится мама: как бельё таскала
она после Крещенья, в ту же прорубь:
отца рубаху, брюки, два носка и
ещё платьишки детские! И голубь
такой прозрачный вился и хрустальный!
Так не бывает: мамы вдруг не стало.
Как родины, страны, мемориала.
Она бельё полощет на Туре и
затем петлю накинет, побелеет…
Я, понимаю, все мы бабы – дуры,
но всё-таки зачем по Верхотурью
течёт и извивается буграми,
зачем петля на шею нашей маме?
Затем с сестрой тащили всё бельё мы
на санках вверх. Оно морозом свищет!
…Я тоже голову теряла от любвищи,
я тоже вниз хотела на кладбИще
среди всех буреломом и надломов,
но надевала крест и шла,
хоть больно…
ШКОЛА. КРСНОУРАЛЬСК
Невозможно содвинуть. Переваять.
Я-то помню линейку, что в школе и клятвы
про «погибнуть в борьбе», про «народ, с коим я»
и сквозь светлые слёзы «про подвиг, что ратный»!
Неужели всё в прошлом? Что было, прошло?
Неужели лежу головою в траве я?
Мне обидно, хоть вой. Но одно хорошо
то, что не предала ни мечту, ни идею.
Одноклассники: стрижены ровно под ноль,
одноклассницы: белые фартуки, банты.
Наша кровь голубая аллее, чем боль,
ярче, звонче, красней, солонее, чем соль,
раритетнее, чем фолианты!
Лучше так вот, как я! Ни купить-ни продать
за пушнину, за нефть, не сбежать в эмигранты.
И не так, как сперва в коммунистских рядах,
а затем во церковных вам рвать свои гланды.
О, как мне хорошо-то, о, как хорошо,
наплевать, что растёрта, что вся в решето.
Мне не надо навязывать небо! Отстаньте!
Ибо небо само мне прильнуло к груди.
Как любовник. О, правда ль, оно – высочайшее?
Так впадай всё в меня! Всю меня изведи!
Так, как клятва, что в школе моя настоящая!
В эту клятву пропащая я. Вся – до пращура.
До добра его. Города. Скарба и ящика.
Это высшее. Лучшее. Живородящее.
А не так, как сейчас Золотого тельца
чипование, банки, вранье… О, обрящем ли,
иль позволим, чтоб рвали до корня сердца?
Снятся, снятся мои одноклассники: локти,
их ключицы, их рёбрышки, блузки, рубахи,
ибо мир наш тончайший был вышит, был соткан,
ибо крепкий, где крылья во взмахе.
Помню все их родные, мои голоса.
Током бьёт меня за двести двадцать вся память.
Как же с курса мы сбились? Смогли проплясать
или просто проспать, Атлантиду утратить?
Сребролюбье кругом, ложь, предвыгода, блажь.
(Головою в траве я, а телом к дороге,
належалась за всех вас. В ладони – мураш,
а по небу орлица в элладовой тоге…)
Вы мне снитесь? Иль я себе снюсь до костей
до пупырышек кожи, сплетённых волос ли?
Как защитница преданных я крепостей,
всех разрушенных, проданных, выдранных, слёзных.
Не предатель – всех преданных, взятых во блуд.
Оттолкнуть бы упавшее небо руками!
Разгрести бы дожди, что упали на грудь.
И опять бы, и снова мне встретиться с вами!
НА КРУГИ СВОЯ
1.
Отведи меня в этот город Херсонес Таврический,
говорят, там апостолы,
говорят, алыча.
Я-то думала, боль моя из космической
да из звёздной уменьшится, горяча.
Я-то думала, станет, что маковым зёрнышком,
или лаковым пёрышком,
иль птичьим рёбрышком.
Мне её бы выкричать на причал!
Если б знать, что будет так, я б заранее
все бы лазы, щели все, сколько есть в душе,
заложила бы кирпичами, камнем ли
и ещё покрепче, чем вообще.
Я йодом, водою омыла бы рану,
я в неё бы травы, в неё бы цветы,
для неё льняные наткать бы ткани
и вывешивать белые эти холсты.
И стирать бы в проруби. А руки в цыпках.
И обветрилась кожа бы до пузырей.
Так же предки сушили рубахи, что рыбки
нитяные, крылатые тёплых морей.
Моя бабушка также рубахи сушила,
на верёвке прищипывала бельевой.
Вот прикрыла бы рану свою, хоть корзиной.
А теперь я увязла в ней с головой…
И она – эта боль, как венец терновый.
Я уже не пойму – это дар ли, не дар?
И при муже живом – эта боль, что плач вдовий,
и такое сиротство – на весь земной шар!
Я – ходячий музей этой боли, я – узник,
Лувр, Булгаковский дом, Госкино, Эрмитаж.
Мне уже всё равно про поэтов в Союзе.
Мне важнее, Иуда –
неужто предашь?
…Отведи меня в город мой-Корсунь, лишь там я
слушать колокол буду в златых куполах.
И Святою водою – от нового штамма
говорят, помогает на первых порах.
2.
Мне одно сейчас важно: идти, чтоб след в след
за княгинею Ольгою в Константинополь.
Для меня есть один исцеляющий свет,
где часовня, где Ольгинский ключ, где некрополь.
Как не мстить, чтоб древлянам. И как из груди
мне достать измождённое бремя столетий?
Я, как будто целована раной. Лишь это
мне понятней, чем руны лелеять в пути.
О, откуда бы князь криком смертным не рвал
эту степь, этот ряд золотого почасья –
хоть из смерти, приди! Где кургановый вал,
хоть с войны, хоть от женщин чужих – возвращайся!
Хоть с Калиновых этих смердящих мостов,
окровавленных! Но как не выть у погостья?
Не расстались. А лишь деревянная росстань
раздробилась на доли разлук, десять? Сто?
Глухота – высший дар! Не хочу слышать я,
как кричишь ты, крещёная, мне из купели,
как сваты были заживо, с ними – ладья,
похоронены в яме. А через недели
сожжены в жаркой бане и погребены
были следующие за шумным застольем.
Где ещё бы нашли столь вы верной жены?
Где ещё бы нашли столько бабьей вы боли?
Про четвёртую месть промолчу. По утрам
у меня из груди подожжённые птицы
да на Искоростень, на селенье древлян,
как из клетки выпархивают! Дай смириться
с тем, что можно не лгать, не морочить, внимать,
выпускать голубей, над потомками плакать!
Я ведь тоже не против реформ, как она.
Я за русскую честь. Я за благо.
О, вы, Ольга, красивы, княжна, так княжна.
Я за русскую доблесть так, как и она,
до неё нам осталось полшага.
Воевать, так не пряча лица, сердца, плеч,
месть за месть, зуб за зуб, век за век, меч за меч,
так учила доктрина филфака.
Золотая труба, жёлтый солнца живот,
веретёнца да вышивка. Данью обложишь,
как уйти? От солёного моря, оно
в моё чрево вморожено прямо под кожей.
ПЕРЕД ВСТРЕЧЕЙ
Не звонки от тебя всех звонков мелодичнее
и молчание громче всех звуков вселенной.
Не разъят белый свет мне на тьму безразличия,
потому и – обрящет! Уткнуться в колени бы…
Потому и хожу гордо: не получается
над тобою склониться,
прижаться отчаянно.
От любви это! Боль на лице от пощёчины.
От любви! Я отъята, разбита, раздавлена,
обескровлена, выжата, все червоточины –
это ты мне отставил! Мой избранный, явленный,
мой безмерно родной, невозможно родимый мой!
И ненужность тебе – всех мне необходимее.
Не вернуться обратно. Ржавеют педали.
И не надо отматывать мне комментарий.
Удалять, перепостивать, банить, светиться
и не надо вносить меня в чёрный твой список.
Вырезать из сетей, сколько есть, социальных,
словно Дональда Трампа, как вырубил Байден.
Обгорелому, вряд ли быть жарче опальных,
сам отправил меня на костёр из кроватей.
Заморозил всех бабочек в чреве. Могли бы
они вырасти в наших детей из объятий.
Ты женатей – свободных.
Правее – ошибок.
Впрочем, что ж о себе я? Плечистый ты, тёплый,
уходящий, бросающий, рушащий стёкла,
золотистый медведь, лань, олень, белка, лама,
рысь – мне в холку,
ты – стая волков, окруживших.
А я та, что застыла – скала, горы, камень.
Этот камень, что дышит.
КРАСНОУРАЛЬСК
Я помню, покупали как нам пряников пакет.
Так не кричи:
- Не пряник я!
Ты – пряник, зёрна, хлеб!
Ты – пища самолучшая на блюдечке с каймой.
Я думала, на поле я на бранном за войной.
Молю, шепчу, но я там
молекула и атом,
пронзённая стрелой.
Но птицы, птицы черным крылом накрыли: «Стой!»
Я им кричу: «Не пряник – я тульский, золотой!»
Но мне не верят птицы.
Одна из них садится
и вьёт во мне гнездо.
- Какой ты там – не пряник? Какая там «не пища»?
Еда – ты «от и до»!
Еда огню и пеплу, еда земле и свету,
Ты сладкая. Где мышцы, одна сплошная снедь.
Клюём, клюём по зернышку, по капельке, по небу,
по космосу, по нити, по половине в треть.
В любви я – тот же пряник, шарлотка, студень, манник,
ты отломи кусочек, что слева, миокард,
тахикардий прибавив, атак депрессий, паник.
Но не доел, оставил печенье, мармелад.
Черствею. Каменею. Мной забивать бы гвозди,
укладывать бы плиты, месить тугой раствор.
Я, словно в телефоне на очередь к опросу,
я сотая,
двухсотая. О чём там разговор?
О пряниках, конечно, что дорожают нынче,
Сам президент об этом недавно говорил!
Кто я тебе, любимый, охотник мой? Добыча?
Разломана на части, разъята на распил.
И пряничные мысли. И пряничные думы.
И пряничные крохи мне слов, хороших слов.
А я вот этой крохой полна, рахат-лукумна.
Мне мизера довольно. Ступеньки там, где ров.
Клянись, кричали в детстве. Сказали: ешь, мне землю!
Она, как тот же пряник из сахарных кусков.
Точней песка и глины не сладких, с вкусом хмеля.
Клялась я, запивая кусок земли рекой!
Я – пряник круглый, белый, с глазурями и вишней.
Одно прошу навеки, мы были так близки!
Он пряничный наш мальчик, сыночек наш, мальчишка.
Его побереги!
2 ГЛАВА. РОДИНА
…а она говорит на глаголах добра, на наречьях любви,
а она говорит там, во мне неподъёмною глыбой!
Моя родина вся - целой массой безмерной парит
и во всех временах, моя родина – это мой выбор!
Океаны вокруг и огромная – как так смогла
и огромная, как в моём маленьком сердце вместилась?
Кто посмел вдруг сказать про неё, как империю зла.
И не бензоколонка она. И не просто, чтоб недра на вырост.
Отвоюем её от бесчинствующих, от проказ,
отвоюем её от фашиствующих, хватит. Хватит!
Мы не просто телами, мы жизнями платим и платим
каждый раз!
На гибридной войне.
На природной войне.
Да в микробном бою.
За великую землю, великое небо всерусья.
Мне лишь нужно одно: взять в ладони ладошку твою,
понимать твои сказы, как высшую степень искусства.
Мне позволь быть твоею от соли и пота твоих,
от сохи, от лесов, от лугов и от этих нагих
невозможных просторов. Пока не устану кричать
я в три горла, в три моря, покуда рука горяча.
Через эти года – умоляю – не сдайся врагам,
через эти века – говорю – на твоих языках
на совковых, на ватницких, царских, артековских, всех,
москаляцких, солдатских, кухарских из века, что в век.
Ни наград у меня, ни медалей нет, ни орденов,
но зато есть уменье любить. У меня есть любовь.
И умение детям любовь эту передавать
по пин-кодам в крови, по штрих-кодам всей жизни. И сметь
за тебя мне гореть, за тебя перелиться в слова
сразу – в медь!
Помню русский твой дух, помню запах, и вкус твой и цвет.
Отобрать даже смертью никак не получится!
Нет.
ВАВИЛОН
Как же разминулись мы речью? Языками?
«Ой, настала жаль туга да по всей Украйне».
Об руку бы, рядом нам, понимать друг друга!
Одиноко, душно нам, невозможно, туго.
Чем же лучше твой язык яростный, Украйна?
Чем же лучше вой и крик, плач и визг трамвайный?
Чем литьё сплошней? Металл жарче алюминий?
Вавилон нас истоптал.
Рухнул всей твердыней…
Дай хотя бы нам глоток из ковша ли, скрыни!
У меня так с этих пор тминней и рябинней…
Хочешь сердце дам – боли!
Хочешь лёгкие – дыши!
Хочешь, на – Сибири!
Только молви, говори, Ярославной плачь, ори,
пей, кури, смоли, искри. У тебя вся речь внутри,
если вырвать потроха,
вены, жилы, кость, гортань,
не получится забыть, да хоть кожу снять, что ткань,
не получится забыть, ты хоть весь народ изрань,
хоть нас всех перепахай!
Хоть всех вместе испали – встанет он из-под земли
мой язык! Украйна, как? Брат родной тебе – не враг.
Чем я хуже? Ты сравни
мова-речь,
ладонь-кулак.
Вместе были искони!
Злыдень писючсный – маньяк так звучит. Зачем же так?
Не хочу про власть, про красть, про врагов бескрайних.
«Ой, настала жаль туга да по всей Украйне».
Я сиротство так ношу по отцу и маме.
Как вериги, кандалы, шило, гвозди в сердце!
…Мой язык лежит в пыли брошенным младенцем.
Как он плачет – душу рвёт – тянется руками,
не могу уже испод слушать это!
Ртами
нам какими вам кричать: Люди, не губите
в дым, в туманы, в войны, в чад,
в гуглы, Фээсбуки, в чат,
во вай-фай и в твиттер.
КАРФАГЕН - ТУНИС
Вот Римское войско всей плотью, всей мощью
усаживается в галеры морские.
И парус надут. И наточены копья,
и вьётся дорога: недавно мостили.
Базальтом и габбро от горной породы,
от колотой чаши – наземной брусчатки
ведут вниз тропинки и торные сходы,
а центурионы истошно молчали.
Мне жалко и тех и других: павших, бравших,
хоть мысль не нова моя, я всех жалею.
Мне жалко Катона и всех предрекавших,
«Падёт Карфаген» и он пал до паденья.
Но люди, но люди! Рабы и рабыни,
младенцы, кричащие горько в утробах
на гордой, чарующей душу латыни,
на сгибших своих музыкальных синкопах.
Минор параллелен! Мы в ритме зависли.
Ползёт черепаха к воротам седая.
Рыданья, рыданья, сплошные рыданья
простого народы.
Те, кто был в Тунисе,
ходил по развалинам, видели камни,
на каждом бы высекла я, что в сенате
всё также глашатайствуют демократы,
которые стали давно автократами.
Ах, батя, ах, батя, ты где? Он в штрафбате.
Растерзанный в пыль и сожжённый не выстоял.
Осталась основа: камнями когтистыми
вцепилась. Мальчишки тунисские ищут тут
монеты старинные и драгоценные
блестящие крохи, что вымело пенное
беспечное море. Вот прядь кипариса,
верблюды бредут по пустыне Туниса,
И кони. Слоны. Да в повозках бизоны.
скормить Карфаген нам за две и три лиры.
Коль есть человек – даже боги бессильны.
Мы долго бродили. Ах, как мы бродили.
Пока не устали в бессилье.
Пока не покрылось тунисскою пылью
и копотью небо. Так быть виноватым
ещё до вины. Быть убитым когда-то
ещё до рождения. Чтоб резать вены,
как нож поточить. Да, мы все – Карфагенны!
И чтобы не пасть всею мощью трёхтонной
изгнать из себя надо Марка Катона,
вцепиться зубами, унять свою прихоть.
И лихо пройдёт.
Тихо станет.
Так тихо!
…И вся история моя – ты, только ты.
И твёрдо знаю, что предашь, продашь, обманешь.
Но для чего храню я лоскуты
добро бы только у себя в кармане
гораздо ближе, горше и больней.
Вот еду я на поезде – мириться.
Порхают бабочки – предвестники детей
в глуби, во чреве – маленькие птицы.
Как руки целовал.
Как раздевал.
Как гладил ты по беззащитной шее.
И вот с тех пор, коль кругом голова,
нормальных полюбить я не сумею.
Предателю
открытые врата,
все окна, крыши, сломанные стены.
Вот твёрдо знаю: не ходить туда.
Вот твёрдо знаю. Но дрожат колени…
Дыханье рвётся, где там ИВЛ?
Внутри не сердце – фарш! Почти котлеты.
Лишь вспоминаю: как мы не одеты
и как близки,
и как дыханьем грел
мои ладони…Всё! Ну, право, всё.
Икара участь и Далила участь
одна и та же. Небо не спасёт.
Стой и кури, так будет много лучше.
Гляди в окно. Пейзажно. Высоко.
Всё, что ни говорю – тебе все звуки.
Ни горлом, связками, ни даже языком,
а небом говорю! И солнечным комком!
Напрасно, знаю, простирая руки.
…Как со связкой гранат нам бы вместе, обнявшись.
Две сестры,
две подруги.
Не знаю, как стало,
но поделены мы на своих и не наших…
Я так сильно устала.
Нам бы хлеб преломить с луком, розовым салом.
Я – последней рубахой к тобой, с одеялом,
всё, что хочешь, бери,
всё, чтоб в жизни сгодилось!
…Но на поле мы боя, как будто с тротилом.
Ах, ты Брут мой, ты тонким стилетом мне в спину.
Мне бы в ноги упасть, о, прости мне, прости мне.
Но не так, по-другому, всё хуже и гаже:
в соцсетях, в интернете, в твоих чёрных списках!
Отмотать бы обратно на восемь лет, даже
лет на шесть. На двоих у нас только ириска,
бутерброд, сыр и спирт. Мы идём по аллее.
Защитить как тебя от меня? Так жалею…
А теперь кто мы? Кто? Кактус, зерна пырея?
Я над раной твоей руки, словно бы грею.
А тепло ль тебе, девица-красная, ясная?
Как с убитой снимаю я валенки: вязаны,
биты катаны, шерстью овечьей прошиты.
Мы не дальние, близкие самые. Язвами
расползаются швы. Ты не плачь, ты – убитая!
Эти тонкие плечи, сорочии рёбрышки,
эти губы дрожащие в полуулыбочке.
…Но последним ты выстрелом целиться пробуешь
и зажаты в горсти – не цветы, а булыжники.
КРЕЩЕНИЕ РУСИ
Как вспомню: слова – горлом, через край,
а от сердца отмерзают рубах льдинки!
Это были люди-горы! Человек-гора,
правда моя, солнце моё, князь наш Владимир!
Как вспомню: сразу летописи сквозь меня
сами тянутся, сами впиваются мыслями, фразами.
Княже, княже, седлает гнедого коня
во леса, во болота, чьи звуки бекасами,
куликами захвалены, слушать, да слушать бы.
Сквозь повязку виднее, сквозь ночь неоглядную,
только летописи все сквозь меня: тело, душу ли,
сердце бьётся, как в стёклышках: Ладо, о, Ладо мой!
Князь Владимир начально язычником славился,
Перуну поклоняющимся был на капище,
как сейчас бы сказали без почвы, без траверса,
да ещё пять имел жён, Рогнеду облапивший…
Эти руны-царапины, как носить камни мне?
Как мне полою стать?
Как пустотами вымостить?
Супротив слать хазар войско во поле бранное?
У кого мне просить мира, правды да милости?
Далеко и не сразу случилось великое,
поначалу от волжских болгар шли послания,
латинян, иудеев шли грамотки-скликанья.
Но однажды был сон князю под утро раннее.
Византия приснилась ему красно-красная,
Византия приснилась ему светло-светлая.
Со святыми Кириллом, Мефодием. Плазмою
вдруг прожглось все нутро его, жаркою Летою.
Словно острою бритвою память порезана,
забывайся, язычество, ты со стрибогами,
эти меткие, словно мечи, были лезвия,
обкромсали все жилы, все вены, все органы:
слуха, зрения и осязания прошлого,
были идолы свергнуты и в речку брошены,
а покуда топились они в льдовом мареве,
заходились фигуры их в пламени-зареве.
…И выходит выплакивать Анна. Исподнее
на ней только бельё да чепец бледно-розовый,
византийская девица, что порфиродная
да багряных кровей
да морей абрикосовых.
- Я сточила своих сорок свадебных посохов,
сердце разорвала я на льдинки под грозами,
и я лоб раскровила, молясь над утёсами,
и ладони я стёрла, до ран они стёсаны!
В Херсонесе очьми болен был Князь наш солнышко:
- Ах, ты лапа моя, моё пшенное зернышко.
Собрались из Корсуни епископ, священники,
возложили ему на чело руки белые.
Я-то знаю, есть таинство: в пол, чтоб коленями,
я-то знаю, есть таинство: раны горелые,
как Руси всей залечивать от чернодырья,
от русалок, от леших да от нетопырья.
О, былое! О, русское! Если не руки,
если даже не ноги, хотя бы подошвы
целовать нам Владимира-князя, и звуки
слушать флейты, гобоя, баяна, ой, что ж ты,
ибо дождь! У меня дождь сегодня! В Днепр греться,
где народ целым миром в посконных рубахах,
это лён, это цвет, это ход, это детство,
это то, из чего родились мы – из праха!
Когда я раздвигала нутро, я рождалась,
разжимала я мамино нежное чрево:
утыкалась своей головой в её алость,
выходила всем телом из тела.
Режь держащий канат, режь скорей пуповину,
заверни меня в лён, в одеяло, в холстину!
И крести во Днепре меня вместе со всеми,
князь Владимир на всхолмье стоит, ноги в стремя,
собиратель земли нашей, вещий Креститель,
благодать-то какая, ловить сердцем время.
И ловить небо горлом! Звучите, звучите
вместе флейты, гобои, гортани, молитвы.
Я теперь поняла, что такое есмь лидер,
кто воскликнул: Живите!
И пошли мы вот в эти пресветлые воды,
во истоки, во знанья, в восходы, исходы.
МОЛИТВЫ
Все молитвы мои, все, сколько есть, конечно, о детях,
все молитвы мои – бессвязные, слёзные – о моих родных,
говорю, шепчу, у икон молюсь, не болейте,
да минуют вас эти игрища зол мировых!
Да минуют вас эти мании, фобии, стрессы, печали,
разухабистость, кражи, обманы, суды и жульё!
Я хочу, чтоб вы встали, когда безнадёжно упали,
я хочу, чтоб прощали обидевших, взявших ружьё.
Не хочу, чтобы око за око, за зуб чтобы зуб и тем паче
не хочу, чтобы первым удар. Не хочу, не хочу, не хочу!
Поля битв и сражений, майданов, безумств, революций и стачек.
И поэтому в церкви я ставлю за свечкой свечу!
И вздымается жёлтое пламя! Прозрачное! Тонкое! Роз в перламутре
так сияет свечение, так размыкаются звёзд хрустали.
Вы побудьте светло и надмирно, наднебно побудьте
в моих мыслях, мечтах, в моих грёзах, родные мои!
Разрываю все цепи, канаты, которые могут отъять вас,
раздираю напасти на части, на крохи, на пыль, на пыльцу.
И всем чёрным дорогам не быть! И не ставить препятствий
вашим светлым дорогам по ровной стезе, по плацу!
Поддержите Христа! До Голгофы, по травам, по мхам, по каменьям
донести на плечах изумрудный, неистовый и невозможнейший крест!
Проливаюсь я в вас в золотой ваш запас, по нетленьям,
по просторам, пространствам, в ваш мир, в ваш тугой Эверест!
В ваш реестр, распечатки, закладки, Зюйд-весты, Норд-осты,
в переезд, в переплав, в манифест и отъезд, и приезд!
Я без вас не могу! Я без вас, словно ствол без берёсты!
Я без вас, как без кожи! Тоска моё сердце доест!
Вот чему я учила: князь Невский да песнь Святогора,
про былинный я дух говорила, про старцев из монастырей!
И пускай будет так. В этом мире я только опора,
что из светлых светлей, из надёжных и добрых – добрей!
***
Вы не останетесь там, вы вернётесь на землю к людям!
Покружив в высоте, прислонясь к небесам, временам.
…А в пустыне – жара. Бедуин золотой на верблюде.
И орёл высоко. И нет счёта часам и годам.
Здесь дороже воды лишь бензин – этот масляный, жаркий,
здесь шершавей воды – лишь дождя золотой виноград!
Это наши проникли идеи – славянских пред-предков
во всеобщее равенство, братство, в один райский сад!
Это было тогда ещё, до пред-убийств, до бомбёжек
и до натовских происков. Впрочем, весь мир – бумеранг!
Озверелые толпы, дикарские, злобные рожи,
длинношерстные лапы, ты – чудище, орангутанг!
Да, весь мир бумеранг, да, весь мир это кольца спирали,
кто вчера был убит, тот вернётся на землю огнём!
И сбылось, что пророчили книги, пророки вещали:
саранчою обсижены злаки, что чёрным углём!
О, прожорство
твоё ненасытное, алчность и жадность,
нефтедоллар, разинувший дико драконию пасть!
Как известно, скупой платит больше и горше, чем дважды!
Платит трижды, четырежды! Можно ль так грязно упасть?
И теперь спи спокойно, рассветный Муаммара Каддафи,
так же, как Слободан, как Хусейн!
У меня из небес
окровавленным сгустком выплёскивается акафист,
не исламский, а мой православный, божественный текст!
Уходя, уходить вы не смейте! Когда рассеребрены знанья,
обезглавлены правды в горниле Америк-Европ,
раскультурены Библии, суры размыты в Коране.
Стоп!
Мне от мёртвых стихов уходить. Вам от тления жаркой утробы.
Коль проснётесь пораньше, будите весь космос. Пора!
В падеже он винительном,
он, как в пробирке, где пробы
на предмет человечности,
как в межравнинье – гора!
КРЕПОСТЬ
…А стены Кремля, видать, широки,
а стены Кремля зубцами проткнули
все сорок небес, всех желез крюки,
тогда я – агент этих вот вестибюлей.
И вешалок. Там, где в музей главный вход
Дворца Патриаршего. Башни Кутафьей.
Москва, словно улей кишит. В ней народ.
Москва не резиновая, но растёт.
Я столько нащёлкала здесь фотографий!
Я столько здесь раз причастилась – агент!
Агент причащённый, прощённый дороже!
Весь Кремль сквозь меня, словно бусы продет
под кожей!
Ему ли не знать, сколько книг я прочла
от станции Фили, Арбатской. О, если
воскликнул Случевский святые слова:
«Быть ли песне?»
А быть ли взаправду? Не музыка – лёд!
Я вмерзла в неё вся – по горло, колени…
Агента Кремля ничего не убьёт,
ни площадь, ни мысли, ни вымерший Ленин.
Ни снег этот мокрый, что мне по щекам!
Ни дождь, обглодавший деревья на Пресне!
И всё же, Случевский, зачем это вам:
«Быть ли песне?»
Вы тоже агент? Реагент? Злая соль?
Кристалл с тугоплавкой немыслимой гранью?
О, как загустела во мне ваша боль,
не выхрипеть тонкой гортанью!
Агент Ломоносова, Пушкина ли,
агент всех шарфов Айседоры!
И самоагент! О, меня как нашли!
И как распознали в янтарной пыли!
Нет, песне не быть! Песней спорить!
И в лоб толоконный ей фразы вбивать!
Себя ей убить! А в других ей воскреснуть!
Поклон тебе, песня! Виват! Исполать!
Быть – песне!
РАНЫ
В моих душевных ранах всё равно свет и добро!
Какие бы ветры не гнули, не выли.
В них такое отсвечивает серебро
со скоростью мяты, изюма, ванили!
В моих душевных ранах. Откуда они
ты не спрашивай, сколько в них цивилизаций
и сколько разрушенных стран в них звенит,
какие исчадья, в них войны клубятся.
Какие сдвигаются материки.
Какие галактики стонут от крика.
Я их замуровывала бы в стихи.
В бетон бы закатывала безъязыко!
И всё-таки близь в них! И всё-таки свет!
Вложите персты в мои раны – там небо!
И каждый простор в них, что башня, продет
цветами, листвою, огнём бересклета.
Живящие раны – росою, пыльцой…
Мертвящие раны – черны, словно омут…
И в каждой, разверстой – ты! Руки, лицо,
слова твои, фразы искрятся, не тонут.
И в каждой, ещё не зажившей, все мы!
И в каждой Алёша сквозит Карамазов,
и Данко, нашедший дорогу из тьмы,
о, раны мои, перешедшие в язвы!
Нет. Я не смакую вас. Я по утрам
бальзамом, зелёнкой лечу вас. И сказкой!
Я так закалилась в борьбе. Тарарам
меня не страшат, меч, ни сталь по-дамасски.
Ни стрелы, ни лук, ни кинжал, ни шипы!
Ни россыпь клевет, оговоров, наветов!
Всё, что не убило – воздвигло щиты,
пропело мне гимны и «многие лета»!
И каждая рана теперь – Иордань!
Я трижды крещусь, окунаясь до донца.
И сколько меня ни терзай и ни рань,
во мне прибывает лишь солнце!
ТЮТЧЕВ
"На Петровском молу, глядя в сторону солнца..." -
так писал накануне войны Крымской Тютчев.
А России предложено вновь расколоться
иль повеситься. Вены порезать. Вот - крючья!
Отрекись. От себя. От основы российской,
ей предложено - просто самоубийство...
Год, заметьте, не нынешний и не столетье,
век, заметьте, не нынешний, не двадцать первый.
А у запада в бешенстве вновь сдали нервы,
снова Фёдор Иванович пишет:...манеры
с каждым часом враждебнее...
Сорваны цепи.
И по всей вероятности схватка до гроба,
и "по всей вероятности с целой Европой".
Да когда же насытится злая утроба?
И когда же насытится эта особа?
(Вырви крик ей из горла, из слова, из зоба!)
...И эскадры вошли в море Чёрное наше,
в море Белое, Баренцево, атакуя,
взяли Керчь, а затем окопались в Кронштадте,
в Петропавловске...
бомбы ложились вплотную.
(Простирай в небеса ошуюю, одесную!)
Восклицал горько Тютчев. Скорее, вопил он,
было чёрное солнце и рваные тучи!
Как от взрывов солдат был распорот - все жилы,
а война - это горя могилы, могилы.
Не предательство это, а заговор, Тютчев!
Это лживое, подлое, наглое действо,
никому не желаю такого соседства!
Никому не желаю такого я свойства,
ни кому, ни кому! Ни врагу, ни волчаре.
Эти запада штучки - в жарчайшем угаре.
Надоело до колик нам ваше "херойство!"
Я совсем никогда не хотела в Европу.
Не хотела в Америку. Здесь у нас лучше.
Простирал он ни лёгкие песенки - вопли,
Фёдор Тютчев!
МОБИЛИЗАЦИЯ
За город наш, за театры, за памятники, за ротонду,
за то, чтобы не погибла наша цивилизация,
я объявляю взаправду всеобщую мобилизацию,
и всё, чтобы для победы, и всё, чтобы только для фронта.
И хватит смотреть на рябинки, и хватит слащавых нам песенок,
и хватит тупых детективов, раскрученных до деградации.
Глядите же: родина наша сражается и ей не весело,
и мне, и тебе тоже светит всеобщая мобилизация!
Не путай с декоммунизацией.
Не путай с денафикацией.
Война же, война же…с гробами, с убитыми и покалеченными,
детишки нам мёртвыми ртами кричат: не предай отечество.
И матери те,
чьи дети погибли на поле солдатском,
что враз поседели и краской уже не закрыть причёски.
Они почему должны нам терпеть и не выть стараться?
Когда на кровавом рондо в груди у них всё клокочет!
Звоню и звоню знакомым, они, словно в ус не дуют,
а если бандера с войском порвут нашу передовую?
А если калибром НАТО в макушку кремля вдруг сбацают?
Проснись, ну проснись, Россия, вскричи нам мобилизацию!
И, бабы, мы встанем войсками.
И выйдем в поля сражаться мы!
Эй ты, я стреляла в тире, за мишку в мишень попадала я,
за плюшевого зайчонка и за осминожку алую.
Нет, так не пойдёт: кидалово страны своей. Всё не просто,
закончились девяностые лохастые и клювастые.
Объявлена мобилизация.
Словами кричать? костями? глазами? Иль рваным слогом?
Объявлена мобилизация за родину, маму и Бога!
А если, представь, в дом вернёшься туда, где нет больше дома.
А если, представь, вернёшься в Россию, но нет родимой.
Поэтому – мобилизация для нашей победы бездонной,
иди и веди за собою живых журавлиным клином!(