Это архивное интервью, записанное осенью 2015 года после того, как джазовый ветеран Чарльз Ллойд выступил на Бакинском джазовом фестивале. Этот американский саксофонист сильно повлиял на Майлза Дэвиса, играл с Кейтом Джарретом, Би Би Кингом, The Beach Boys и The Doors и бросил выступать на пике популярности. Корреспондент журнала «Баку» поговорил с ним о самом главном.
БАКУ: Знали ли вы что-то о Баку и Азербайджане до концерта?
ЧАРЛЬЗ ЛЛОЙД: Совсем не много. Но это место меня очень интригует. Я хоть и вырос на юге США, в Мемфисе, с детства интересовался культурой Востока, гораздо больше, чем западной.
БАКУ: Здесь очень сильная джазовая сцена, вам она наверняка покажется интересной. Бакинские джазмены соединяют джаз с традиционной музыкой, придумали, в частности, джаз-мугам – это похоже на то, что вы делаете на своих записях.
Ч.Л.: Звучит невероятно круто. И да, это очень похоже на то, что меня всегда интересовало. Вот жена напоминает, что у меня есть восточные корни, монгольские. И индейские, кстати. Азербайджан связан с Персией, а мне всегда нравились великие персидские поэты – Хафиз и Руми. Еще в Нью-Йорке в 1960-е мы слушали пакистанцев, были такие Ali Brothers. Потом я играл с музыкантами разных культур – с индусом Закиром Хуссейном, например; он играл на табла, и мне это казалось древним восточным блюзом. Идея смешивать музыку разных традиций мне ужасно нравится, я, в сущности, всю жизнь этим занимался: слушал традиционную музыку юга Америки – спиричуэлс, блюз – и смешивал ее с джазом, точнее, пересказывал джазовым языком.
Кстати, когда я учился в колледже в Лос-Анджелесе, к нам приезжал Шостакович. Мы исполняли его симфонию, я играл на кларнете.
БАКУ: Не может быть!
Ч.Л.: Честное слово! Он тогда был в Америке, не знаю почему. Очень тихий человек с печальными глазами… Мы виделись совсем не долго. У него была очень необычная харизма. Кстати, я про это никому, по-моему, не рассказывал. Так что и с Россией меня кое-что связывает. Я же выступал в СССР в 1978-м – в Москве, Петербурге и Таллине.
БАКУ: И как это было?
Ч.Л.: Ну, по-разному. Публика была шикарная. Бюрократия ужасная. Тогда как раз началась война во Вьетнаме, и шли постоянные разговоры про американцев – поджигателей войны. Это было странно, я-то к войне не имел никакого отношения. Я, понятное дело, против войны и никогда не мог понять, почему люди не могут найти способ спокойно жить вместе. Почему политика делает так, что здравый смысл не может пробиться к людям? Почему мы не можем жить в гармонии друг с другом? Не знаю…
В общем, советские чиновники не очень-то хотели, чтобы мы играли в СССР, потому что американцы развязали войну. Но музыка победила политику. Она всегда побеждает. (Задумывается.) Я люблю человечество. Все мы дети Божьи. Может, эти мои мысли их тоже смущали, не знаю. Я мечтатель… Просто играю звуки, которые приходят ко мне. У меня есть благословенный дар слышать музыку. Музыка – она везде, вокруг нас. Меня с детства окружало море звука, волшебные музыканты. Дюк Эллингтон, Телониус Монк, Майлз Дэвис – я всех их лично знал. Но меня влекла и классика. Это все как-то перемешивалось.
У меня был приятель, трубач Букер Литл, мы ходили в библиотеку, изучали партитуры венгерского композитора Белы Бартока. Барток брал венгерский фолк и превращал его в удивительные сложные композиции. Что-то потрясающее делал. Я так тоже хотел. Даже поступил в музыкальный колледж в Сан-Франциско, потому что там преподавал профессор Холси Стивенс, главный специалист по Бартоку, – он написал книгу о нем и много нам рассказывал. В общем, кончилось тем, что у меня сложилась какая-то мистическая связь с Венгрией: я до сих пор иногда туда езжу, был в доме Бартока, в его музее, научился играть на венгерском кларнете тарогато.
БАКУ: Для джазменов того времени это было обычной историей – изучать классические партитуры?
Ч.Л.: Ну, не для всех, конечно. Но современная, модернистская музыка нас тогда очень увлекала. Хотя чем мы тогда только не увлекались. Читали персидских поэтов, слушали арабскую музыку. Был такой египетский музыкант из Нубии, Хамза Эль Дин, он играл на уде и был очень популярен в 1960-е в Нью-Йорке. Его слушали мои тогдашние знакомые: Боб Дилан, Джоан Баэз, Grateful Dead… При этом я любил Дюка Эллингтона, музыка которого тоже была очень изобретательной. И одновременно – Дебюсси и Равеля. И очень любил невероятные пейзажи, которые создавали Малер и Вагнер.
Но главным для меня был Бах. Это чистое волшебство. Точнее, для меня существовало два главных человека: Бах и Чарли Паркер. Они были очень похожи – оба создавали невероятный, магический саунд.
В Лейпциге есть храм, где Бах играл и писал музыку. Я там был, это маленькая скромная церковь. И вот представьте, в воскресенье местные жители встречаются на площади у церкви и поют баховские хоралы. Просто обычные чуваки, приезжают на великах, с авоськами, собираются в группы и поют. Я, честно говоря, чуть не расплакался там.
БАКУ: Есть ощущение, что для вас джаз – разновидность духовной практики.
Ч.Л.: Я вообще всегда интересовался не столько внешним, сколько внутренним. Старался, по крайней мере. Расскажу одну историю. Когда я был ребенком, мама часто уезжала и оставляла меня на родственников, которым было, в общем-то, не до меня. Однажды я услышал, как дядя говорит жене: почему она все время на нас его бросает? И у меня в голове словно лампочка зажглась: господи, я никому не нужен. Я могу полагаться только на себя. И тут можно бы отчаяться, да? Но для меня это значило совсем другое: я никому не нужен, но нужен себе, своему внутреннему «я».
Моя прабабушка была индианкой, она пела мне старинные колыбельные чероки. В колледже я начал учить историю западной цивилизации, но Восток интересовал гораздо больше. Индия. Буддизм. Я пытался найти гармонию во всех религиях. Правда одна, просто у нее разные названия. Старался постичь суть вещей. И до сих пор в поиске.
Что до музыки, то… Это сложно выразить словами. Я начал учиться музыке, а потом произошла встреча. С невыразимым, понимаете? Это логически не объяснить. Но есть простая вещь: слова для разных людей значат разное, а звуки трогают сердце напрямую. Я это с детства чувствовал – например, когда слышал живьем музыкантов моей юности, блестящих импровизаторов вроде Арта Тейтума. Я понимал – точнее, чувствовал, понимание тут мало значит, – что они без слов объясняют мне универсальные законы вселенной.
БАКУ: И потом сами учились делать то же самое?
Ч.Л.: Да, так всю жизнь и учусь. Мне много лет, в этом есть свои преимущества – мне есть что предложить слушателю. Больше, чем раньше. У меня богатый опыт, и он, думаю, слышен в музыке. Я всю жизнь пытаюсь выразить невыразимое. Выходишь на сцену, идешь куда-то по натянутой проволоке… А когда приходишь в себя, понимаешь: что-то в воздухе поменялось. Между тобой и твоими слушателями. Родилась связь, которую сложно описать. Но я ее чувствую.
Я привязан к природе. Вдохновлен ею. Но и новым поколением музыкантов тоже. Я все записываюсь и записываюсь, и ко мне приходят все новые и новые молодые чуваки. Как на прием. Или как в церковь, где я служу. Я и правда как-то так это вижу. Духовная сторона жизни… Это громкие слова, но и самые простые тоже. Я был знаком с Дюком Эллингтоном, Каунтом Бейси, Чарли Паркером, слушал их музыку – поверьте, они тоже примерно об этом думали. Может, не говорили вслух, но в их игре это было слышно.
БАКУ: Сильно вас изменила музыка?
Ч.Л.: Я так давно играю, что уже не могу отделить от себя мою музыку. Это моя религия. В музыке я могу летать. Знаете, мы все – души, ищущие себя. И лучшее, что можно сделать на этом свете, – познать самого себя. Ну и дать что-то миру. В юности я думал, что смогу музыкой поменять мир. Когда понял, что не очень получается, все бросил и ушел жить в лес. Бросил играть – на публике, по крайней мере.
БАКУ: Я как раз про эту часть вашей жизни хотел расспросить. В середине 1960-х вы были суперзвездой. Ваш альбом Forest Flower стал одной из первых джазовых пластинок, которая продалась тиражом более миллиона экземпляров; вы получили кучу премий… И именно в этот момент внезапно бросили выступать и записываться. Почему?
Ч.Л.: Понимаете, успех – это не конечная станция. Глупо стремиться к успеху. Жизнь – просто путь, на нем есть горы и долины. Я тогда был очень молод и совершенно не готов к такому ошеломительному успеху, все ведь произошло так быстро… Когда вышла Forest Flower, мне было всего 28 лет. Мне просто не хватало внутреннего баланса. Я тогда как раз открыл для себя медитацию. Поначалу она не очень помогала. Но вот вы спросили, как музыка меня изменила, и я вам начал рассказывать про внутреннего себя. Это все можно назвать формированием характера. Или узнаванием собственного характера, если хотите. Я понял, что важнее всего стать самим собой. Поэтому забил на популярность.
БАКУ: При этом вы играли с самыми модными музыкантами того времени: Джими Хендриксом, The Doors, The Beach Boys, Grateful Dead.
Ч.Л.: Тогда все варились в одном котле. Я вырос на блюзе, потом полюбил джаз, потом появился рок-н-ролл и всякие чуваки вроде Дилана, ну и мы сдружились. У нас были общие интересы, мы любили все восточное, интересовались медитацией… Им нравилась моя музыка, я им тоже симпатизировал, мы были молоды, почему не сыграть вместе? Для музыканта это вообще-то естественно, как встретить парня в баре и выпить с ним пива. За этим не было ничего, кроме любви к музыке и взаимной симпатии. Зачем играть только с джазменами?
Так происходит по сей день. Вот недавно меня звал сыграть Дэйв Мэтьюс – знаете такого? Оказалось, они мои большие фанаты. Любопытно было поглядеть, как у молодежи все устроено: каждый вечер они играют для 20–30 тысяч человек, потрясающие технологии, саунд-система, куча техников. Четыре человека только мониторы настраивают. Всем все слышно, удивительно! Я-то сейчас редко играю для большой аудитории, обычно в залах на тысячу человек. А с The Beach Boys мы как-то играли в Центральном парке для 150 тысяч человек.
Конечно, в 1960-е все это было любопытно, лестно и так далее. Толпы, знакомства, тиражи... Но если бы я не рванул стоп-кран, точно кончил бы так же, как многие из моих тогдашних знакомых. Как Джими Хендрикс, как Дженис Джоплин. Люди тогда уходили рано. Излишества не ведут к счастью. Так что я уехал, считайте, в лес, поселился у моря. Гулял по горам, плавал, медитировал, думал. Тем, кто хотел меня найти, – ребятам из The Beach Boys, или Кену Кизи, или Буковски – приходилось поискать.
БАКУ: И что вам дало это отшельничество?
Ч.Л.: Мне нужно было понять, что на самом деле важно, и потом это культивировать. Знать свой внутренний мир, жить в нем – это очень-очень важно. И теперь в моей музыке больше точности, чистоты, глубины. А в жизни больше баланса. В молодости мне этого не хватало.
Вот я всю жизнь занимаюсь музыкой, но зачем? Чтобы служить чему-то высшему, я сейчас это так понимаю. Служить человечеству. Вдохновлять людей. А мы, музыканты, в свою очередь вдохновляемся, когда видим эти лица. Ищем что-то новое, расширяем горизонты.
Когда я только начинал играть, в Америке еще была сегрегация. Элвис Пресли приходил нас слушать каждый вечер. А потом он сам стал звездой. Потому что в музыке нет сегрегации. Есть только любовь и понимание. Музыканты не делят людей на белых и черных.
Вообще-то я всегда хотел быть певцом. Но голоса у меня нет, так что я выбрал саксофон. Всю жизнь пытаюсь петь на саксофоне. И пою, в общем, одну и ту же историю: про личную правду, которая преодолевает границы и становится всеобщей, универсальной. Музыка сфер… Короче, то, что ты ищешь, ищет тебя. И если ты достаточно искренен, тебя ждет встреча.
БАКУ: С вами не раз происходили такие встречи?
Ч.Л.: Много раз. Почему я так много гастролирую, езжу по разным странам? Я воспринимаю это как служение. Это непросто: мне много лет, это все муторно, переезды, то-сё, вот простуду подхватил, кашляю... Сейчас не очень-то приятно путешествовать: мир стал быстрее, суетливее, жестче. Но делать музыку для меня по-прежнему большая радость. И ответственность, конечно. Потому что твоя музыка такова, каков ты сам. Если становишься спокойнее, глубже, это отразится в музыке. Смешно: я сейчас выгляжу мудрым старцем, ко мне приходит молодежь, делится идеями… Но я совсем не чувствую себя старым. Такой вот фокус. В общем, музыка – она и правда многое меняет. У меня нет слов для этого, только какие-то неловкие фразы. Но я могу вам сыграть про это. Вы же слышали мою музыку?
БАКУ: Конечно.
Ч.Л.: Она же говорит с вами? Так же как мы говорим сейчас. Вот мы сидим, смотрим друг на друга, между нами возникает какая-то связь или даже симпатия. Вы можете спросить о чем угодно, я не готовился к разговору, у меня нет готовых манифестов – я просто люблю музыку во всех проявлениях. Эллингтон любил говорить, что есть два вида музыки: хорошая и плохая. Просто нужно расти, двигаться дальше. Мне нравится мысль, что и Чарли Паркер, и Бетховен делали одно дело – выражали невыразимое. Бах каждое воскресенье сочинял новую музыку. Мы делаем то же самое.
Меня как-то позвали в Польшу выступить на фестивале, я написал для них новые вещи: за три недели сел сочинять и не мог остановиться. А потом они сказали, что это был лучший концерт, который они устраивали. Какой-то критик даже заявил, что все, фестиваль можно останавливать, главное уже произошло. О чем еще мечтать? Я не о себе говорю, а о людях. И Боже мой, как я счастлив, что мне все это дано, что у меня есть слушатели, что я могу сочинять. Нот так мало, но сочетаний бесконечное множество. Хотя это же, в общем, не я сочиняю, оно просто проходит сквозь меня. Думаю, и Эллингтон это знал. Монк знал. Шостакович знал. Скрябин знал. Римский-Корсаков. Горовиц.
В общем, я так много говорю, хотя хочу сказать нечто очень простое и понятное: надо, чтобы вас что-то вдохновляло, чтобы вы были сконцентрированы и шли по своему, а не чьему-то пути. И если это так, с вами начинают происходить невероятные вещи. Поверьте мне, я знаю.
Интервью опубликовано в журнале «Баку» № 51 в 2016 году.
Текст: Алексей Мунипов
Фото: Фахрия Мамедова