3
На бетонном мосту, отсыревшем от мха, стояли и смотрели вперед, на поддетые туманом мокрые и оранжевые холмы, доктор Наталья Анатольевна и Платоша. Они говорили, и Наталья Анатольевна старалась поправляться на «Платон» или «Платон Леонидович», потому что около нее говорил уже не мальчик или подросток, которого она в детстве лечила, а мужчина, с заросшим лицом и строгими глазами. Под ногами липли опавшие между луж листья, и мост укрывали стволы ив и берез, похожие на сосуды. Под мостом текла большая ледяная река, но от нее продолжал подниматься пар в сторону домов.
— Да, Платоша… — сказала Наталья Анатольевна. — Тебе Софа не говорила, когда подъедут?
— Я же уже сказал: через десять минут будут, что вы. Пока стоим ждем, — ответил Платон и протер отекшие пальцы.
— Ну хорошо, — выдохнула Наталья Анатольевна. Она поправила шарф, сумку и посмотрела в сторону дороги, но там продолжали быть одни фонари, автобусная остановка и песок и сухая трава. — Темнеет быстро сейчас, — говорила она, а будто бы пропела.
— Ага, — отозвался Платон и подошел к перилам моста и оперся. Он оглядывал даль и видел много оставленной земли. Он не первый год думал о том, как ее купить у муниципалитета, открыть поля или развести скот на молоко и убой, но, начиная, всегда прекращал, потому что находил себе другую, более денежную, работу в городе. Его тянуло к этим местам, они ощущались в нем, но Платона тревожила близость его работы с его родителями. Он давно не бывал в их доме и не мог ответить, почему приехал в этот раз.
Платоша продышался и прошелся.
— Наталья Анатольевна, — сказал он и представил, что скажет то, чего не видел и что всегда было в нем, с ним. Наталья Анатольевна спросила его, наклонилась к нему. За лесом прогудела газонокосилка, по дороге проехал грузовик и Платоша забыл, о чем хотел говорить, а доктор заговорила по телефону.
— Ничего. Так, — и нахмурился. «Ну что я?» — Давайте пойдем небыстро вперед, а там если Софа подъедет, то сядем к ней. Холодно стоять.
Наталья Анатольевна приложила ладонь к телефону и переспросила. «Да, можно пойти, Платош».
Они сошли с моста и пошли по щебеночной дороге. Дорогу насыпали несколько лет назад, когда меняли трубы, думали бетонировать, да так и оставили. Платону здесь многое было необычно: он видел впереди зеленый храм, который начал отстраивать его дед и закончил его отец, и вокруг храма ходили азиатские рабочие с краской и кисточками. Они говорили тихо, голос повышали только на разыгравшихся дворняжек. Храм был открыт, около стояло несколько машин из соседних домов. Кроме азиатов, вокруг храма не было людей.
— А знаешь, Платон, — заговорила Наталья Анатольевна. Они остановились напротив открытых дверей и прислушались, смотря вверх. Звучал низкий, с наплывами голос, и звучал по деревьям ветер. Платон и Наталья Анатольевна стояли и не говорили, и Платон вспоминал свою борьбу с собой, с поиском Бога, и все это было с ним; и возвращаться в состояние нахождения поиска и приобретения ответа было волнительно. Он видел в себе, как продвигалось то, что долгое время остывало.
Они продолжили идти, и Наталья Анатольевна продолжила говорить:
— А я ведь помню, как Константин Николаевич, царствие ему небесное, начал строить. На том месте раньше продуктовый ларек был, а совсем давно — деревянная церковь. Почему это место он выбрал, не знаю, Платон, ты у отца спроси, но да — стройку Константин Николаевич начал. Столько людей было, ой! Кирпичи возили, из епархии приезжали, рабочие в вагончиках спали, местные, когда тут были еще совсем местные, помогали тоже. Я с твоей мамой постоянно готовила что-то, по несколько дней, когда могла. Болели много кто, тоже лечили. Вы с Софой совсем маленькими были, Кирилл и вовсе не родился, когда храм вот достроили. Только кирпич — стены и пол! И как вот каркас достроен был, он с женой всегда сюда приезжал. Бабушку ты хорошо помнишь; мы с ней ровесницы уже… Сначала храм хотели красить в желтый, но бабушка твоя решила, что зеленый лучше: лес, поля, в таком роде. А решили это, Платон, забавно. Это был какой-то летний вечер, суббота. Стройка кончилась, и бабушка твоя и Константин Николаевич позвали всех, кто был, на ужин. Стол вынесли, фрукты, овощи. И вот сели все… А интересно чтó, Платош: на соседних стульях сидел какой-то чиновник из администрации, строитель и батюшка. Вот делала твоя бабушка, а! А сидели мы все в хорошем месте: там сейчас беседка, а раньше была большая-большая яблоня. Она в тот год хорошо плодоносила, на стол даже кому-то падали яблоки. И что-то мы говорили, и яблоко упало в тарелку твоей бабушке. Все повставали, засмеялись, за новой посудой побежали. Снова все сели, и бабушка твоя рассказала, что эту яблоню сажали родители Константина Николаевича, когда только поженились. Раньше тут при заводах большие сады были, и они, его родители, их высаживали. И до самой смерти родители Константина Николаевича ходили к яблоне, садились на самодельную скамейку и тихо шептались. Ходили уже полуслепые, полуглухие, но яблоки собирали, когда год был, и домой несли. А яблоки хорошие, хрустящие, желтые и зеленые. И вот как-то, Платош, решили покрасить храм в зеленый, в цвет родителей Константина Николаевича.
— Целая история, — Платоша по-честному удивился. «Ничего не знал, никогда ничего не знал…»
По дороге показался автомобиль. Наталья Анатольевна подхватила Платошу под руку, спросила, Софа ли это. Платоша не помнил номера и марки машины, но через лобовое стекло узнал Кирилла и Софу. Она узнала его, Платоша увидел, как она закраснела, на лбу показались некрасивые морщинки от радостных поднятых бровей, и сама она заулыбалась и постучала в стекло. Кирилл остановил машину около Платона и Натальи Анатольевны, и Софа открыла дверь и, выходя, немного оступилась так, что Платоша ее без силы подхватил.
— Платон! — Софа обняла Платошу и сжала его в плечах и шее; от нее пахло молоком, травой, так знакомо пахло. Он тоже крепко обнялся с Софой и в это время услышал из машины громкие слова песни: «…любовью чужой горят города, извилистый путь затянулся петлей», — увидел, как из храма вышел худой батюшка с двумя тарелками каши и масла и поставил на стол под тентом, за которым собрались азиатские рабочие. Платоша узнавал, находил слова, чтобы вспомнить, и хотел заново войти в реку, в которой купался долгое время назад.
Наталья Анатольевна первой села на заднее сиденье, за ней присел около Анюты Платоша. Кирилл завел двигатель и заговорил о дороге, о подарках, и между ним и Натальей Анатольевной пошел свой разговор. Платоша в нем не участвовал, но чувствовал, что он на нужном месте. Через несколько минут на невысоком пригорке показался большой светло-кирпичный дом; Кирилл достал брелок, нажал на него, и ворота на участок медленно открылись.
4
Рабочие допивали глубокий чай, заедали его хлебом с маслом и, сидя вполоборота, поправляли носки в сапогах. У стола стоял человек с лицом, отец Георгий. Он и принес рабочим каши и масла. Он прислушивался к разговору рабочих, но понимал его отчасти: русские слова менялись с азиатскими и обратно. Отец Георгий проверил время на наручных часах и посмотрел в небо. Тучи сошлись, и полился вниз дождь. Он, отец Георгий, зашел под тент, чтобы не обмокнуть, и стал около стола. От пустых тарелок и чашек шел парок, а сами рабочие протирали рты руками в строительной пыли и краске и делали это без скорости, с настроем. Дождь набирал шум, и отец Георгий присел на свободную лавку. По его ногам почувствовался лиственный холод, и он выдохнул.
Рабочие заговорили тише, двое из них, самые старшие и округлые, с трещинками в лице, посматривали на отца Георгия и оценивали. Дождь вне тента набирался и расходился, прятал и мочил деревья, перемешивал дорогу вниз к реке. Отец Георгий посмотрел между плеч рабочих на реку: ее пойма набиралась водой, набухала и поднимала листья. Рабочие заговорили громче, более молодой указывал на отца Георгия ладонью и стукал ее об стол, и старший, с трещинками, его движением успокаивал и отодвигал от себя свой нож. Отец Георгий видел между ними беседу о нем самом и подготовился, чтобы самому заговорить; он положил руки на стол, пальцы спрятал под ладонь, и занаблюдал.
Самый младший рабочий перебивал остальные голоса с щебетаньем воронов и воды и спорил с тем, у кого морщинистое лицо. Отец Георгий отметил, что они родственники: общие губы, уши, большие пальцы соединяли их, возможно, как братьев или отца и сына. Остальные рабочие продолжали слушать, но по очереди брали свою посуду и относили в спальный вагончик.
Дождь заслабел, протянулся между деревьев и оставил. Ручьи по дороге упирались в камни, открылось от облаков солнце, и тогда старший рабочий, допив чай, обратился к отцу Георгию, вставив в стол свой нож:
— Отец Георгий, вот такой вопрос. Мне мама в детстве много про вашего Исуса говорила. Мне он нравится, добрый человек, делал чудеса. И помогал. А мы с сыном люди неумные, отец Георгий, и у вас спрашиваем. Почему ваш Бог говорит, что нельзя в идолов верить, делать кумиров, а сам одобряет такие здания? — он повернулся телом к храму и кивнул.
Отец Георгий протер лицо от влаги, попавшей с тента, и спросил:
— А как вас зовут?
— Сайфуддин.
— Хорошо, Сайфуддин. С чем не согласен ваш сын? Как я понимаю, у вас такого рода спор, — отец Георгий говорил осторожно. Он любил в этих людях их ум и искал нужные слова, чтобы догмами его не сбить.
— Он говорит, что ваш Исус говорит о правильной свободе, о полной, хотя говорит о подчинение. Говорит, что нельзя выйти за предел, поэтому от вашего Исуса нужно как можно дальше отказываться. Магия, в которую вы его окружили, говорит, нужна для запугивания. Говорит, что не понимает, зачем страдать в настоящем ради радости в будущем. А я, видите, человек неумный и ответить не могу, мало знаю. Вот и спрашиваю.
— Я понимаю, — отвечал отец Георгий. Свет проходил по последним верхним листьям, крыше храма, по реке, похожей на спину. — Он говорит про такую заповедь: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли». Нам принято думать, что ее можно объяснять так: нельзя забывать, что создал нас и все вокруг Бог как начало и что отходить от язычества — или от веры в предметы, в больших личностей — надо уже потому, что в такого рода поклонении нет объяснения причины появления. Я вижу иначе. Когда я смотрю на ритуальный столб, я соотношу в нем два значения: его проявление, какой он формы, из какого материала, какими инструментами сделан, и его сущность, то есть то, как он вносится в мир объяснением, как соотносится с человеком. Проявление и сущность у столба равны, они меняются, а суть, назначение, влияние на человека остается. Человек видит в таком столбе устоявшуюся, объясненную сущность и только примеряет ее на себя; в этом не находится откровения — проговаривания, нащупывания действительности. Ритуальный столб, или дорогая машина, или мифический князь — все об одном, о готовой, объясненной действительности, которая и дальше будет продолжаться без чуда человека. В случае иконы или фотографии проявление указывает на сущность. Появляется неуловимый проход, по которому человек самостоятельно открывает для себя сущность. Он обретает вместе со свободой и сопричастность, проживает время в большом значении, выходит из устоявшегося восприятия и находит новые слова и поступки, которыми он совершает себя, но на основе той культурной и глобальной ответственности, которую он обрел. Различия в том, что столб, машина или большая личность обозначает завершенность мира, конечность, а икона, фотография указывают на многоóбразность, продолжительность; в первом примере мир, как ваш нож и посуда, скажем, действительно есть, но он не объявлен, не проговорен кем-то, когда во втором примере миру случается быть проговоренным, найденным. И в этом сокрыта радость мира — что человек его объявляет и устанавливает словом и поступком. Мир действителен, и человек в нем действителен и наделен выбором человеческого, доброго, любовного, между архаичным и цивилизованным. Сам выбор в сторону человеческого, то есть непоклонение идолам и кумирам, если возвращаться к заповеди, и есть подтверждение свободы человека и его необходимой, очеловеченной ответственности за то, чтó он объявляет живым или проговаривает. Это большие слова, и думать над ними можно много лет, я понимаю, Сайфуддин. Надеюсь, ответил.
Сайфуддин покраснел от слушания, а потом улыбнулся и выдохнул.
— Да, отец Георгий, наговорили! Налейте себе чаю и еще нам расскажите. Мы люди неумные, но знать хотим.
Автор: Николай Канунников
Больше рассказов в группе БОЛЬШОЙ ПРОИГРЫВАТЕЛЬ
#рассказ #жизненнаяистория #реализм