И я снова полез в темно-глухое нутро всемирной паутины прогресса.
Ох уж этот Яминск - дымы, расхлябанные, рвущие с мест, плотно и смрадно забитые маршрутки, грязный снег, замызганные автомобили, скользкие тротуары и неприветливые подземные переходы с разношерстно суетливой толкотней-торговлей. Обшарпанные фасады, идиотские нано-урны, бессмысленные, кривоватые ограждения и лоскутная, лезущая на глаза, вульгарная реклама. Угрюмые лица, километры слепых заборов, забытые временем котлованы, переполненные баки и вездесущие парковки. Радиоактивная свалка.
Все оно так, да не так. Совсем не так
Поздний бархатный май. Вечернее солнце, и балкон настежь, и занавеска едва колышется, а я стою в дверях и вижу все разом. Грубо сколоченный, отливающий черным блеском, плотно забитый книгами, стеллаж, стол, густо потравленный кузбасслаком, двадцать пятые колонки, вороненный Арктур с блестящим тонармом и красным глазком стробоскопа, струбциной прихваченную лампу на раскладном подпружиненном штативе, выпуклый, малиновой кожей перетянутый стул с аккуратно подвернутыми уголками, зеленый диван-раскладушка из комиссионки, итальянскую, женских форм гитару, немецкую люстру под знаменитый хрусталь, подернутый абстрактным штрихом бежевый палас и гэдээровские блатные обои.
Балкон идет на улицу Тимирязева и с четвертого этажа подробно просматриваются и двухуровневая крыша кинотеатра Пушкина, и вертикальный памятник голове Самуила Моисеевича, и даже высокие окна ателье Элегант.
Там, у Цвиллинга, летом семьдесят шестого Леха Симонов азартно наяривая себя по ляжкам исполнит "Heart Of The Country" со знаменитого альбома "Ram", чем сразит наповал, ибо у него выйдет круче, гораздо круче, чем у Поля и Линды, и мир в который раз перевернется в лучшую сторону.
Перед кинотеатром улица раздваивается, и вдоль нижней ветки живет наш дом. Четырехэтажный, высокими потолками, покато-угольной крышей, крытой гремучим кровельным железом, с огромным под сушку белья чердаком и ржаво-подрагивающей пожарной лестницей, зависшей в опасной близости кухонного окна.
На первом столовка, сивая, мерзко-пахучая и невообразимо поганая, родной детсад с манной кашей, киселем комками, показами глупостей и томительным сончасом, библиотека, где втайне от родителей, украдкой сидя за далеким столом жадно проглочу запрещенную не помню по какой причине "Одиссею капитана Блада", большая арка с дежурной бочкой кваса - говорили, на дне обитают длиннющие белые черви, которых при промывке отдирают специальным крюком, а еще Загс, где женюсь первый и слава богу предпоследний раз.
На самом деле, меня заинтересовало имя. Лобсоголдой, и чтобы расставить все точки над и я решил вычислить вершину или озеро, которую имел ввиду Курносенко, говоря о влиянии Бату-хана на прилегающую к Яминску территорию.
Что это, Голая сопка, Исенгильды, Карагайкуль, а может быть, его величество Таганай.
Умная Википедия откликнулась первой и выдала имя Гэсэр, указав, что в мифологии монгольских народов и народов Тибета - но не всех, а только контактировавших с сяньбийцами, Гэсэр или Гэсэр-хан является сыном неба, небесным всадником и богом войны, кроме того, покровителем воинов и царем-избранником. Мессия, очищающий землю от демонов-мангусов, а в оккультизме Рериха, хитро заплетала статья, герой, новое воплощение которого произойдёт в северной Шамбале, куда он придёт с непобедимым войском, чтобы водворить всеобщую справедливость.
И уже совсем по секрету сообщалось, что знатное имя и его героико-мистический ореол были использованы самим Лукьяненко в нашумевших «Дозорах», где Гесер - он же Борис Игнатьевич, не кто иной, как Светлый Иной-Другой, и по совместительству начальник ночного дозора Москвы.
И да, именно Гэсэр побеждает демона севера, людоеда Лубсана, который на бурятском звучит как Лобсоголдой Хара Мангадхай.
Далее поисковик выдал многокилометровую поэму о том, как Гэсер побеждает коварного демона зла - едут, едут они домой, видят, младшенький из чертей черный Лойр-Лобсоголдой, но уже порядочный изверг, но уже большой негодяй, на тропу перед ними выбежал, олененочка догоняя, но как только решился закрыть бесполезный ящик, всплыло окно с текстом.
Лобсоголдой шёл от Вороны замыкающим. Шёл, щурил похожие свои на тыквенные семечки глаза, глотал набегавшую тухлую слюну. На развилке тропы, где отслужившие верные расходились по разным концам хота, ждал его нынче Бык Хостоврул.
С ушами, да глухой, с глазами, да слепой, — фиолетовые губы-черви шевелились в перевернутой скобочкой бороде, — не про вас ли, ойратов, говорят такое?
Да, — отвечал едва слышно Лобсоголдой, но взгляда не отвёл, — про нас, высокочтимый и уважаемый.
Чем больше ошибаешься, говорят ещё, тем ниже опускаешься, так, да, — Бык Хостоврул не унял в себе возбуждение после створённой казни, — а чем ниже опускаешься, тем чаще ошибаешься... Вот ведь как, верно?
Так-так, достопочтенный, верно вы говорите.
Когда в наадоме, будучи уже Быком, Хостоврул, помнится, на дальнейшее выкликал смельчаков, он, Лобсоголдой, единственный был, кто рвался идти. Проиграть хотел от восхищения. Хагала не пустил, пожалел его.
Постояли, помолчали так. И, видно, не умысливая, что сделать ещё для устрашенья и победы своей над ним, Бык Хостоврул вытащил из ножен китайский узкий кинжальчик и, положив плашмя, провел по иссиня-бордовому, выгибающему трепещущие края языку. Смешанная с порозовевшей слюной, заалела на нём кровь орусутского убитого только что коназа....
О, это уже интересно, подумал вдумчиво-дотошный я, кто ж так бойко пишет по-монгольски - тысяча чертей, но это был Евпатий. Да, да, тот самый роман, отрывки которого предстояло читать стоя на стуле в зале общественного собрания.
И ублажил я мертвых, которые давно умерли, более живых, которые живут доселе, а говоря по-русски, стал читать то, что читать не собирался, от чего, находясь в позе обиженного публично явленным презрением к собственному месторождению, демонстративно отгораживался.
Что тут скажешь, поза, пусть самая искренняя, штука обоюдоострая - и сновидения бывают при множестве забот, и голос глупого познается при множестве слов. Слова, слова - короче, он меня захватил...
(продолжение следует)