А вот ты и прочти в стебной интонации, подытожил неистовый Кирилл.
В стебной так стебной, нам не привыкать. Бережно собрав отрывки воедино, запустив каждое предложение с красной строки и задав шрифт покрупнее, вывел текст на печать. Три страницы крупной соли.
После первых двух чтений текст сгладился и почти перестал раздражать. Казалось, дело сделано и осталось только дождаться вечера, тем не менее что-то не давало спокойно отложить отыгранного автора в сторону - некоторое душевное смятение, а может сомнение - уж очень быстро сложился отрицательный пазл, и тут любезный интернет подкинул страничку, где были выложены курносенковские письма, адресованные знаменитому критику Курбатову.
Прочел одно, другое, третье...
Нет, возражает Курносенко Курбатову, смерть не ужасна, как писал Казаков, она прекрасна. Ибо это огромный выход энергии. Стало быть, смерть больше всех и закамуфлирована, потому что все бы только в неё и рвались. Это моё личное открытие. Если оно тебя утешит, ради Бога. И не вижу здесь противоречия с православием...
Вот другой отрывок: Я говорил не о власти как чиновничьей должности. Я говорил о власти как сущности того поляризованного сознания, которым пользуются все без исключения славянофилы, даже «старые», которые качественно суть другое же, хотя бы потому верили в Бога всерьёз, а не подвёрстывали веру под языческое своё понимание «выгоды»...
В следующем письме читаем, что вершина человеческого взгляда, это «не оставлять следов». Это уважение к сущему как к живому всему. Как единству, должному вызывать в тебе уважения, а не мичуринское стремление кроить...
И наконец любимая тема, верный звук, как признак прямо указывающий на истину: "Камертон дал Пушкин, и ни разу сам потом не сбился. И потом Гоголь хоть слегка и ушёл, он сделал другое огромное. А Достоевский на нерве дорывался во всей внешней растрёпанности именно до него же, до звука — музыки сфер. Потому так и ужасно мне читать Бунина и Набокова, — они всё не о том, их самих больно много. А это скучно. Самих нас у всех нас много..."
Письма понравились куда больше,чем токката-фуга или заданный отрывок. Как ни крути, рефлексирующая сущность, размышляющая, ищущая, главное, не лишенная стыда и меры.
Может быть сделаем вставки, предложил я Кириллу Алексеевичу, ну, чтоб хоть как-то расцветить несносный стеб
Не нужно, помотал головой мэтр, лучше добавь отрывок о фонтане-аисте...
О, господи, он и туда добрался - нет уж, дудки, фонтан-аист мой. И не просто так, а по праву рождения...
Деда Митя и баба Поля. Эти два окна на втором, или фонтан-аист - ржавый, облупленный, на миллион раз крашенный, но все равно, облезший, безводный, или тот пряный запах домашнего жаркого, над которым бабушка колдовала по особым дням, или хруст мацы из холщового мешка, надежно припрятанного в кладовке, или ужасающий стук старого, подпрыгивающего, черного, тяжелого, советского полотера с жирным проводом позади - воскресная обязанность деда, или откуда ни возьмись местечковая, мариупольская, удивленно-уязвимая интонация, или словечко на идиш - зай гезунт, ихес, цимес, шлимазл или геволт, или вдруг выпорхнет из пыльной книжки закладка-открытка, где ровным почерком, мелко и подробно дед описывает состояние бытия-тогда - Юлик здоров, много работает и его хотят повысить, но, ты ж понимаешь, Димасик приболел, слава богу, идет на поправку, хотя врач говорит, что нужно еще полежать...
Смешные, безмерно заботливые, суетливые, дорожащие друг другом до немой, беззвучной боли, готовые по первому свистку отправиться в космос за фруктами для дважды чихнувшего внука, ежедневно поминающие прабабушку Реббеку - настоящую герцогиню и то как она с грудной Лилей на руках поехала на Колыму, чтобы побыть рядом со старшей дочерью, которая таки умерла в лагере в тридцать седьмом. Сашеньку, которого посадили в двадцать первом за фамилию, обвинив в командовании белогвардейскими бандами на Дальнем востоке, а когда под страшным нажимом признался, отпустили, поскольку подтвердилось, что всю гражданскую безвылазно отсидел в Москве - я по радио, на радостях пошутил Саша и чуть было не загремел по новой, а потом влюбился в женщину с тремя детьми и стал добрым отцом, но уже пятерым - прибавилось двое своих. Еву беленькую или Еву черненькую, названных в честь погибшей сестры и вообще, всю длинную родню, разбросанную от Нью-Йорка до Владивостока.
Москва, Питер, Ростов, Ашкелон, Феодосия, Челябинск. Вот в Мариуполе, где до войны жила вся семья, никого.
Митенька, ты помнишь Маришу маленькой, а Вовочку, когда он лежал в Евпатории с позвоночником, а ты прямо с дороги, даже не переодевшись, понесся, потому что Лилечка не отходила от бабушки - ей как раз операцию сделали...
Все так и осталось здесь и сейчас, рукой подать - двор бабы Поли, дом бабы Поли, окно бабы Поли, задумчиво невидящий дед, хотя загодя встал на пост, чтобы пораньше углядеть внука и успеть открыть дверь до звонка...
И я снова полез в темно-глухое нутро всемирной паутины прогресса