«Рябины обнесло ярко-оранжевыми ягодами. Словно капли крови сбрызнул кто с руки. Ветки покачивались на ветру и горсти благодарно отсвечивали алыми боками. Птицы слетались на трапезу и радовались неголодной грядущей зиме. Бабы с корзинами малыми приходили и рвали пучки ягодные на варенье и отвары. Долго уваривали, до тёмно-горчичного, с большой мерой сахара - джемы. Раскладывали по стерилизованным банкам, закатывали по старинке. Угощали на чаепитии подруг, слали детям в город.
Кусты и нерослые деревья куртиной располагались по краям деревни. Будто охранники и старожилы. Никто мимо равнодушно не пройдёт. Всяк ягодку сорвёт и морщась в рот кинет. Пожуёт задумчиво, выплюнет и - будто приобщившись тайн - засмеётся: «Вот жадюга! Сорвал, а жрать не хочет..» И простит себя, и обнимет мысленно. Как мама, в детстве. И шепнёт: «Всё хорошо, милый. Так бывает..»
А рябины - женской красоты и молодости порука - растут год от года. И урожая не жалеют. И на бусики отсыпают щедро. И всех окружных пичуг кормят, не зависимо от сезона. Малая толика на землю осыплется и под ногой раздавлена окажется. И пятна рыже-кумачовые как память долгая, о бывшем. Или в стужу, птаха обронит ягодку, другую. И тогда на белом кровит. Пронзительно и больно.
А бабка древняя, доставая баночку, припрятанную на особый случай. Расскажет гостю нежданному, выкладывая осторожно угощение крупной ложкой в розетку. Как переходила деревуха в дни далёкие, суровые из рук в руки. Как расстреливали - и те, и те - на околицах не своих. Как на тех местах - не пойми откуда - через десяток лет уж большенькие рябинки высились. И кистями обильными с августа по март совестили жителей, не уберёгших сограждан. Ибо, «за каждого невинно убиенного взыщется, а за оболганного - вдвое..»»