Я сейчас не стесняюсь слёз.
Вспомнил себя восьмилетнего. Тихо, в своей постели, умер мой прадед. Салим-бакалейщик его звали. Еще до 20-х годов, пока не укрепилась советская власть в Средней Азии и его не раскулачили, водил караваны в Китай, Афганистан, Иран, Индию, Ближний Восток и Европу.
Как всегда, он раздал нам, правнукам, по горсти сладостей. Мы, счастливые, побежали играть. А наш Катта бобо (Большой дед), крепкий белобородый старец, неизменно в белоснежной чалме и стеганом халате, без единой морщины на лице, с румянцем на обе щеки, прилёг отдохнуть и не проснулся.
Через три дня так же тихо ушла за ним и прабабушка – они прожили вместе лет семьдесят. Естественно, за гробом потянулось многочисленное потомство, которое не успело разойтись после похорон прадеда. Помню, как я в кругу своих ровесников и ровесниц из нашего рода (как много нас было!), рассуждал:
– Я буду ходить только в голубом (у нас – цвет траура).
– Нет, в голубом должны год ходить мы, женщины, – серьёзно ответила моя молочная сестра-ровесница Матлуба. – А вы, мужчины, можете ходить в чём угодно.
– Тогда не буду плакать – я же мужчина!
Я сдержал слово, хотя по обычаю за гробом идут и бьют себе в грудь с причитаниями и плачут, самые близкие мужчины. Впереди всех – тоже в национальных халатах, подпоясанные мальчишки. Среди них был и я. Шёл и сдерживал рыдания, которые рвались наружу.
Сейчас, убелённый сединой, понимаю, что бывают моменты, когда не стыдно и поплакать. Отложить в сторону меч и щит воина и поплакать. Омыть чистыми слезами горечь утраты.
И бывают моменты, когда лучшее воздаяние за божью милость, за радость, которая вошла в твой дом, за гордость за своё дитя, за своего брата, друга, за своё Отечество – неудержимый поток слез из глубины твоего сердца.
Сейчас я не стесняюсь слёз, я им радуюсь.
Только если они дают опору, скрепляют крылья, поднимают ввысь.
Только если они – не горькие, не жгут глаза. И всё вокруг.
Я пла́чу.
