Сумрак и сырость окружали Бориса со всех сторон. Давили на грудь, мешали дышать и видеть детали окружающих предметов. Беззвездное небо, резко очерченные темные контуры зданий и полная, гробовая тишина, которую нарушало лишь мерное постукивание капель воды. Тук-тук. Цок-цок. Мальчик не помнил, как очутился у распахнутых настежь ворот замка. Не понимал, зачем пришел сюда. Он посмотрел на толстые стальные полосы, скреплявшие доски ворот, на темные окна здания, взглянул в оба конца улицы. Никого и ничего. Вспомнил о памятнике, рухнувшем с пьедестала, посмотрел в сторону синагоги и… Памятник был на месте! Борька потер глаза. Одно из двух: либо немцы, танк и веревки, опутавшие каменного вождя ему приснились, либо он спал сейчас.
Мальчишка еще раз посмотрел на памятник, чтобы убедиться: зрение его не обманывает и вдруг понял: с обелиском что-то не так. Точнее совсем не так. Сумрак помешал рассмотреть это сразу. Раньше на пьедестале был Сталин. В долгополой шинели, с прижатой груди рукой, вождь смотрел куда-то вдаль и делал шаг навстречу тому, что видел только он сам. Теперь пьедестал занимал всадник. Конь его тоже застыл в движении, а рука изваяния, с зажатой в ней плеткой, была вскинута так, словно оно собиралось кого-то ударить. Оно? Нет, он. Борька узнал Мартуса. Теперь памятник прославлял фельдкоменданта. Вполне логично. Только когда немцы успели сделать скульптуру?! Они, конечно, не имели глупой привычки, тянуть кота за хвост, но такая быстрота… Ответ на все вопросы был дан уже через несколько секунд. Скульптура начала двигаться. Конь ударил копытом в каменный пьедестал, выбив из него фонтан искр. Они рассеяли сумрак и мальчик увидел лицо Мартуса. Ту его часть, на которую раньше падала тень козырька фуражки. Глаза. На их месте зияли две черные, похожие на пустые окна замка, дыры. Обер взмахнул плеткой, с оттяжкой ударив ею по конскому крупу. Конь спрыгнул с пьедестал и огласил округу ржанием, очень похожим на хохот. Борька понял - надо спасаться. Бежать от ожившей скульптуры, которая выглядела гораздо страшнее живого Мартуса, да и характер у каменного обера, вряд ли стал более покладистым.
Мальчик сделал шаг и едва не завопил от пронзившей ногу острой боли. Он все-таки побежал. Прихрамывая, очень медленно, но побежал в сторону дома. Ему почему-то казалось: если добраться до поворота у деревянной церкви, монстр прекратит погоню. Ту-тук. Цок-цок. Тук-тук. Цок-цок. Борис боялся оборачиваться, опасаясь вновь увидеть глаза-дыры, но кожей чувствовал - обер совсем близко и нагонит его до того, как он доберется до спасительного поворота.
Собрав в кулак оставшиеся силы, Борька собирался сделать последний рывок, но его подвела нога. Дело было не в боли. Мальчишка просто споткнулся и со всего маха шлепнулся лицом в лужу. Фыркая и отплевываясь пытался встать, когда вдруг понял - конский топот стих. Это могло означать лишь одно - Мартус уже здесь. Ждет, когда маленький еврей встанет и уже заносит свою каменную плетку для удара. Что делать? Встать и взглянуть в пустые, бездонные глаза смерти? Принять свою погибель достойно? Или все-таки молить о пощаде?
Борька встал на колени. Начал оборачиваться, но тут тишину взорвал раскат грома, а темное небо прорезал ослепительно-яркий зигзаг молнии. Мальчик наконец обернулся. Молния, как оказалась, ударила в каменное чудище. От Мартуса, как недавно от Сталина, осталась лишь груда обломков. Вспыхнуло солнце, разогнав остатки мрака и сырости. Борька понял, что лежит на спине. Над ним склонился Толик, державший ладони лодочкой. Он собирался опять плеснуть воды на лицо друга, но Борис замотал головой.
- М-м-м… Хватит!
- Черт бы тебя побрал! - Толик забыл о воде, которую зачернул в ближайшей луже и развел руки. - Я думал ты умер!
Борька вытер мокрое лицо рукавом.
- Жив пока.
- Я тоже - пока. Веревка осталась на заборе. Если маманя узнает, что я ее посеял - головы мне не сносить.
- Хватит хныкать, - Борис сел, закатал штанину и принялся осматривать ногу. - Мне сегодня больше досталось. А я, как видишь, ничего. Не скулю.
- Ага. Чуть копыта не откинул. Конечно, без сознания, не очень-то заскулишь.
Укус Грома нельзя было назвать пустяковым. Зубы пса оставили на голени три глубокие ямки. Кровь, правда, запеклась, но рану стоило промыть и перевязать. Ссадины на руках, оставленные колючей проволокой, выглядели вполне сносно, но ладони страшно чесались.
- Вот тебе и золото в сундуке!
- Вот те и труп!
- Ладно, Толян. Оба мы хороши. Думаю, на сегодня с меня приключений хватит.
- С меня - тоже. По домам?
Друзья расстались напротив ворот замка. Тех самых, что видел Борька в недавнем кошмаре. Правда теперь их створки были плотно прикрыты.
- А все-таки она - ведьма! - крикнул Ждан на прощание.
- Ведьма…
Сейчас Бориса больше волновала не Ядвига, а то, как он объяснит батьке свой потрепанный вид. Придумать-то, то придумал, но оказалось, что на пути к дому ему предстояла одна неприятная встреча. Борис так задумался над изобретением походящей отмазки для отца, что заметил братьев Яценко слишком поздно - они его тоже увидели. Можно было развернуться и убежать, но мальчишка посчитал: обнаруживать свой страх перед брательниками нельзя. Гришка и Савка относились к типу людей, которые чувствуют слабину в других и от этого наглеют еще больше.
Поэтому Борька продолжал идти, как ни в чем не бывало и почти сразу пожалел о своем решении, когда увидел винтовку на плече Григория и белую повязку на рукаве черного пиджака. Секрет вылизанных сапог был раскрыт. Яценко поступил на службу. Эту догадку подтверждала и стопка бумаг в его руках. Он перебирал их, слюнявя пальцы и что-то горячо втолковывал Савке. Тот выглядел не так сурово. Лиловый кровоподтек, оставленный кулаком Одинца под глазом, солидности Савелию не добавлял. Даже после того, как Гришка разделил стопку на две половины и отдал одну брату, тот продолжал выглядеть полным придурком.
Тут-то Савка и заметил мальчишку. Остановился, поманил Борьку пальцем.
- Ага. Вот и ты, маленький сучонок. Подь, подь сюды.
Приближаясь, Борис никак не мог отвести взгляда от черных букв, пересекавших нарукавную повязку. «Polizei[1]». Поли…Полизе… Чего?
Савелий пошел Борьке навстречу. По пути свернул стопку бумаг в рулон, сунул его в карман брюк. Оставлял руки свободными. Явно не для того, чтобы обнять соседского пацана. Борис собирался пуститься наутек, но Гришка, взмахом руки, остановил брата.
- Не трогай его. Тебе сколько годков, чернявенький?
- Одиннадцать, - выдавил Борька.
- Ага. Одиннадцать. Тэк-с, - Яценко вытащил из стопки один лист, нахмурился. - Где тут у нас, это… Такими зна… знаками обес-пе…чивают себя сами евреи и еврейки… Евреям ка-те… категорически запрещается привет-с-с… тво-вать… Черт! Ведь было же! На-ру-шители будут стро-жай-ше наказываться. Ага! Слушай, оголец: все евреи и еврейки, находящи… находящиеся на занятой русской тер… территории и достигшие десятилетнего возраста, нем… немедлен-но… Язык сломаешь! Ладно! Тэк-с…
Яценко сложил лист пополам, провел пальцами по сгибу и протянул Борьке.
- Держи. Батьке передашь. А на словах добавь: мол, кончились для вашего брата веселые деньки. Теперь по одной половице ходить будете и дышать только когда мы разрешим.
- Кто это: вы?
Вопрос слетел у Борьки с языка помимо его воли. Брови Яценко удивленно поползли вверх, лицо сделалось красным, затем - пунцовым. Свободной рукой он коснулся обшарпанного ремня винтовки, словно собирался сорвать ее с плеча и пустить в ход.
- Мы, жиденок! Мы. Оккупационные власти и их помощники - шуцманшафты[2]! Сечешь? Чтоб я тебя больше без звезды на улице не видел! Пристрелю! Пошел вон, иудино племя!
- А защитничку своему, Одинцу привет от меня, - осклабился Савка. - Жонке его жидовке и всему выводку полужидков - наше с кисточкой. Скажи: Савелий все помнит.
Борьке поплелся домой, слыша за спиной довольное ржанье брательников. Им удалось его напугать. Теперь он боялся не того, что ему влетит за Ядвигу. Все было невинными шалостями до того, как он увидел белую повязку и услышал новое, непонятное, звучавшее, как клацанье винтовочного затвора, слово. Шуц-ман-шаф-ты. Братья Яценко - щуцманшафты. Самые никчемные людишки, которым в Быхове не каждый подавал руку, теперь - шуцманшафты. Они командуют. Они требуют и угрожают. Тэк-с. О какой звезде говорил Гришка? Зачем ему звезда и причем здесь возраст? Ответы на все вопросы, наверняка были в листке, который мальчик сжимал в руке. Он попытался прочесть текст, напечатанный жирным черным шрифтом, но строчки наползали одна на другую, а буквы плясали перед глазами. Различить Борька смог лишь знакомую фамилию - Мартус. И размашистую, похожую на изображение молнии, подпись обера.
Мальчик толкнул калитку и вошел во двор. Сразу увидел сидевшего на скамейке отца и приготовился огрести за все, что натворил, но на Якова ни появление сына, ни его потрепанный вид не произвели никакого впечатления. И Борька понял почему. На скамейке стояла бутылка с мутной жидкостью и тарелка с солеными огурцами. Яков задумчиво вертел в руках пустой граненый стакан. Лицо его было красным, волосы слиплись от пота, а глаза нехорошо блестели. Яков был пьян, но сына удивило не столько это, сколько то, что пил отец в одиночку. Раньше такого греха за ним не водилось.
Мальчишка стало стыдно за отца и жаль его. Он подошел, отдал Якову бумажку.
- Вот. Гришка Яценко просил передать.
Багров нахмурился, развернул лист, пошевелил губами, читая.
- Соня! Эй, Соня…
- Тихо ты, - мать высунулась из раскрытого окна. - Маленького разбудишь. Чего тебе?
- Тащи ткань какую-нить, - Яков наполнил стакан, залпом его опорожнил. - Звезды, кхе-кхе, будем нашивать. Кто говоришь, Борька, тебе эту бумаженцию дал?
- Гришка Яценко.
- Ха-ха-ха! Пан Яценко нам предписание пана коменданта прислал. Слышь, Сонька? Вот умора!
Багров все-таки разбудил сына. Из глубины дома послышался пронзительный плач малыша. Софья покачала головой. Собиралась идти к Марку, но тут заметила испачканную в крови брючину сына.
- Господи! Борька! Да что ж это с тобой?!
- Ничего, мам… Так, ерунда. Собака укусила.
- Муся! Муся! Быстро иди сюда!
Лишь десять минут, когда рана была промыта, а Муся ее перевязала, мать перестала причитать, всплескивать руками и твердить о том, что надо срочно идти к фельдшеру. Никто не усомнился в рассказе Борьки о нападении на него злющей бродячей собаки. Не вспомнил о своем наказе сыну не покидать двора Яков - он продолжал пить и уже наверное в сотый раз перечитывал приказ коменданта. Потом скомкал бумажку и зашвырнул ее в угол двора.
С укоризной взглянув на мужа, Софья подняла ее, бережно разгладила и прочла.
- Ну, Яша? И чего ты взвился? Муся же говорила: перепись будет. Вот нас и… Для правильного учета. Ничего страшного. Пришьем мы эти звезды. Делов-то. Муська, посмотри там у меня в шкафу. Старые простыни отдельно лежат. Тащи сюда одну. И ножницы батькины прихвати. И нитки! Нитки с иголкой не забудь…
Борька наблюдал за тем, как мать ловко управляется с ножницами. Чик-чик. Несколько аккуратных разрезов и получилась шестиконечная звезда. Теперь мальчишка понял, что имел в виду Яценко. Речь шла о звезде Давида. Все евреи Быхова, начиная с одиннадцати лет должны были нашить на одежду отличительный знак. Для лучшего учета. И контроля.
Яков без всяких эмоции наблюдавший за женой, вдруг словно очнулся.
- Желтые, Соня…
- Что желтые?
- Там сказано: из желтой ткани.
- Где ж я им желтую-то возьму? Разве только… Муся у тебя платье… Ну, то с оборочками…
- Даже не думай! Еще чего!
Софья пожала плечами, продолжила заниматься кройкой и шитьем. Борька уже начал скучать и подумывать о том, что пора сбегать к Толику, но тут калитка распахнулась и во двор Багровых вошла Ядвига. Так стремительно, что Борису на мгновение показалось - поднятый ею ветер сметет всех. Из-за внушительных габаритов старой польки во дворе сразу стало тесно.
- Выпиваешь, Яшка? - голос Ядвиги был низким, а слова - протяжными, как мычание коровы. - Самое время.
- Чего приперлась? Учить меня как, когда и с кем пить? - Багров не собирался оказывать соседке теплый прием. - Тебя здесь только не хватало. Уйди и без того тошно.
- Ну-ну, угомонись, не те сейчас времена, чтоб такие, как ты пасти раскрывали, - Ядвига брезгливо осмотрелась по сторонам и уперлась руками в бока. - Гм… Голодранцы. Голодранцы и есть.
- Хошь, чтоб я тебя на улицу вышвырнул? - Яков двинулся навстречу Ядвиге. - Проваливай.
Ядвига даже не повела бровью.
- На улицу? Вышвыривать? Это твой родственничек Наумка Француз моего отца и братьев на улицу вышвыривал, в двадцать втором, когда в чекисты записался. А сейчас наш черед пришел. Вышвыривать. Хотя… Недосуг мне с вашим братом цапаться. Видит Бог, немцы и без меня разобрались бы. Да только сынок твой тоже с замашками чекиста. Че хотела сказать? А. Обокрасть меня намылился. Скажешь не так, маленький ворюга?
- Я не…
Борька не знал, что ответить на обвинения Ядвиги. А она не собиралась продолжать разговор. Воспользовавшись замешательством Багровых, смачно сплюнула в пыль и, развернувшись направилась к калитке.
Мальчик смотрел, как старая полька пересекла улицу и вошла в свой дом с парадного входа. Да. В городе все стремительно менялось. Яценко начистил сапоги. Ядвига соизволила открыть годами запертую дверь под козырьком с резными столбами. А им велели нашить на одежду звезды.
Борис ожидал, что сейчас батя займется им вплотную. Однако вместо этого Багров вернулся на лавку, задумчиво повертел в руках пустую бутылку из-под самогона.
- Это только начало.
- Какое начало, папа? - поинтересовалась Муся.
- Распоряжение коменданта - только начало. Они будут унижать нас до тех пор, пока…
Борис заметил, что мать взяла в руки иголку и стала продевать в нее нитку. На коленях у Софьи лежали четыре готовые звезды. Для себя, мужа дочки и…
- Снимай пиджак, Яша…
Борька понял - скоро дойдет очередь и до него и начал действовать еще до того, как на его скромную персону обратят внимание. До калитки, ведущей в огород было метров десять, но мальчик не стал ею пользоваться. В два прыжка добрался до штакетника, перемахнул через него и бросился бежать, прыгая через борозды. Вслед ему что-то кричали.
Ну и пусть. Нехай батя отлупит его ремнем, пусть ругается мамка и осуждает сестра. Он не позволит унизить себя, не станет щеголять по городу со звездой на груди.
Когда Борис перебрался через внешнюю ограду забора, пришлось сделать короткую передышку. Болела укушенная нога, сползла повязка, а от выступившего на спине пота, зверски щипало ссадину, оставленную плеткой Мартуса.
Борька сел. Взглянул на небо. Солнце медленно скатывалось к линии горизонта. Жара спадала. На Быхов неспешно опускался вечер. Обычный августовский вечер провинциального городка. Сонное спокойствие начало оказывать на мальчика свое благотворное воздействие. Борис думал о том, что причиной его тревог мог быть насыщенный неудачами день. А звезды… Не так страшен черт, как его малюют. Не упадет корона с его головы, если на сорочке будет нашита звезда.
Батя всегда сгущал краски. Пора прекратить истерики. Возможно, все обойдется, а утро окажется мудренее вечера. Придя к такому выводу, Борис встал и медленно побрел к дому. Во двор заходить не стал. Тихо пробрался к окну своей комнатушки, упираясь ногами в бревна, вцепился в раму форточки и отодвинул шпингалет. Распахнул окно и перебросил ноги через подоконник.
Со двора доносились тихие голоса. Разобрать слов Борис не мог. Не раздеваясь, лег на кровать, натянул одеяло до подбородка. Чтобы успокоиться и уснуть, прибег к испытанному способу: стал смотреть на потолок, где подрагивали и сплетались в странные узоры тени от ветвей старой липы.
[1] Надпись на нарукавной повязке, сотрудников вспомогательной полиции, формируемой из местного населения на оккупированных территориях.
[2] Schutzmannschaft (нем.) - карательные батальоны, формировавшиеся, как правило, из местного населения и военнопленных и действовавшие под непосредственным командованием немцев. Выполняли широкий круг задач: от антипартизанской деятельности до участия в акциях по «окончательному решению еврейского вопроса».