Начинался новый учебный год. Близилось двадцатилетие.
Папа предложил сделать стол для моих друзей, и накупил целую гору продуктов. Я пригласил Марьяшу с Цоем, Каспаряна, группу Кофе в полном составе, заодно и Ремизову, конечно же. Удивлению кофейников не было предела. Славик прийти постеснялся. Между нами пробежала драная кошка. В ту ночь я каким-то таинственным образом стал мужчиной, и было это неплохо.
Лето без родителей закончилось, магнитофоны тоже, наступила унылая пора. Пока мы возились с Кофе и Свиньёй, Тропилло писал «Начальника Камчатки» и «День Серебра» на мелодийные Штудера. Совершенно гениальные пластинки получились, и Андрей Владимирович был доволен. Поздравив меня с группой Кофе, учитель поблагодарил и за Свинью:
— Я песни Свиновские хоть услышал, наконец, тексты разобрал, — утешал он.
Магнитофонов уже не было, но страстное желание продолжать студийную деятельность овладело мной с удвоенной силой. Временное отсутствие техники сублимировалось в чувства, и я страстно увлёкся своей девушкой. Мама, глядя на это, предложила Лене пожить у нас. Зачем её сыну болтаться по общежитиям, когда комната пустует? Так началась наша тихая совместная жизнь. Мне было страшно интересно с ней: жуткая болтушка – когда заканчивалась всякая фактура, которую можно было бы обсуждать, Лена рассказывала книги, которые я не читал. Страстный книгочей, она уже оканчивала институт, а я так и не двинулся дальше своего книжного шкафа, и ничем не интересовался, кроме своих проводов.
Наши отношения с Леной не содержали обоюдной страсти, это было похоже на дружбу, когда люди просто стоят друг за друга горой. Я так себе дружбу понимаю — именно горой. Просто не разрешаю говорить о своих друзьях плохо. Но в тот момент, по отношению к Славке я допустил истинное предательство, как ни крути. Неудивительно, что с Леной они крепко поругались: слово за слово, упрёк за упрёком, а я шёл рядом и не стал разнимать их перепалку. Просто затих и наблюдал, как одно поедает другое.
У Минькова и без нас было много проблем: его брат Сергей встретил Регину, красивую студентку-стоматолога, и полюбил, конечно. Нам со Славкой девушка тоже понравилась, мы часто чаёвничали вместе. Сергей рассказывал телевизионные байки: есть у нас на телевидении программный диктор, дядя Миша Быков. Любил закинуть за воротник во время трудовых будней. И вот однажды читает он объявление в прямом эфире:
— В магазины Ленплодовощ поступили в продажу бананы и ананы... простите, в магазины Ленплодовощ поступили в продажу ананасы и бананасы.
Суть да дело, предложила Регина Сергею некую афёру. Все абитуриенты после окончания высших учебных заведений были обязаны отработать три года по распределению там, где были нужны специалисты. В глубинку ехать никто не хотел, а в Ленинграде оставляли лишь избранных, да круглых отличников. Единственный способ обмануть государство — выйти фиктивно замуж. А Сергей уже нешуточно полюбил свою красавицу, и предложил ей руку и сердце, что органично сделало их брак эффективным, и родился у них Максим. Славка потерял себя, не находил себе места: пока мы были вместе, он пропадал у меня, а теперь стал лишним элементом и в нашей схеме. Лена не старалась сохранить наши отношения. Оказавшись в таком нелёгком положении, Славка психанул, забрал документы из института и ушёл служить в армию, в Солнечногорск, где стал сержантом радиолокационных войск. Я продолжал работать на своей фабрике, Лена жила у меня. По субботам мы ездили на собрания рок-клуба, а по воскресениям там проходили концерты.
9 октября 1984 года Коля Васин пригласил нас в Васкелово на сейшн — традиционное празднование дня рождения Джона Леннона. Меня попросил посидеть за пультом. Есть фотографии, напоминающие об этом концерте, но нет почти никаких воспоминаний — алкоголь отбил их напрочь. Когда закончился концерт, Коля объявил, что последняя электричка уходит через двадцать минут, а кто останется — тот останется на ночной джем-сейшн. Конечно же, мы остались! Вся ночь прошла в брожении по дому культуры, в бессистемном потреблении напитков. Кто-то дал мне гитару, кому-то я пел «Белеющий лист», было много народа, и кто-то сказал, что это похоже на Кино.
— Вообще, Лёшка пишет Кино, но это его песня, и Цою нравится, между прочим, — возразила ему Лена, — Лёшка, а сыграй Рододендрон.
Так приятно сейчас вспоминать эти сутки! В меру пьяные, абсолютно счастливые, мы набрели на старый, пылящийся в углу сцены рояль, взобрались на него, укрылись куртками и крепко уснули. Наутро нас разбудило звяканье стекла. Какой-то добрый человек ходил по залу и собирал бутылки. Лена недовольно вскинула на него сонный взор:
— Я эта, щас ботлы соберу, здесь приёмный пункт рядом, и пиво есть, - участливо улыбнулся нам добрый человек.
Когда он пришёл с пивом, и вручил нам целых два, я испытал подлинную радость похмелья. Первый раз в первый класс, что называется. По возвращении домой нас ждал папин ужин и свежая постель, которую папа менял по воскресениям. Родители, как могли, пытались к нам привыкать. Мама терпела Лену с хорошо скрываемым пренебрежением. Атмосфера в доме воцарилась совсем ни к чёрту. Я же, пытаясь скрывать свой нервяк, сильно подорвал здоровье. Дневная норма тиреоидина перевалила за пятнадцать таблеток, и меня стало трясти. Стал безумно уставать на работе, к которой уже привык к тому времени, да и работа уже была потехнологичней и почище. Но я всё равно валился от неё с ног. Будто энергии стало вдвое меньше. Силы покинули меня, и я сдался эндокринологам. Госпитализация была немедленной. Лена жила у моих родителей. Каждый день после института закидывала вещи, обедала, и приезжала ко мне в больницу. Там у нас уже образовалась неплохая компания, и Лена неизменно «работала» на мой авторитет. Я отчётливо увидел разницу в отношении ко мне практически всех, стоило ей появиться рядом. Даже Тропилло вдруг стал называть меня Лёшей, а не по фамилии, как он привык.
Замыслил альбом, который должен был называться «Знак Высоких Чувств». Уже сочинилась песня про шприц, она сулила стать главным хитом. В моей жизни шприц служил таким же инструментом, как ручка или карандаш. Я сам делал себе уколы в задницу, но сакральный смысл шприца таился в другом. В нашей больничной компании ходили разговоры о юных наркоманах нашего возраста. Дескать, ходят они по территории больницы, могут разбить стекло и проникнуть к лекарствам. Зачем им нужны наркотики, я слабо представлял, наверное, чтобы жизнь казалась лучше. Тема наркомании меня не пугала, я просто знал, что в моей жизни этого никогда не случится. Но песня несла маргинальный смысл, и это было очень свежо — спеть про внутренние переживания наркомана, не будучи им.
Фантазия, сказка, фетиш. «Может быть, в два раза дольше ты будешь со мной», если бы да кабы, сослагательное наклонение. Откуда мне было знать, что наркотик не только отсекает у человека «вот эту любовь», он отрубает личность. Я никогда не встречал живых наркоманов, поэтому с лёгкостью, бездумно игрался со спичками:
вновь я сажусь за накрытый стол
я принимаю per os димедрол
в венах моих бурлит барбитурат
уж который год
Из вечерних прогулок по аллеям больницы с доктором Котельниковым я почерпнул ряд медицинских терминов, помогавших мне в сочинении текстов. Узнал, что «per os” на латыни означает «через рот», а «per rectum”, соответственно, «через жопу». Впоследствии эта песня была выпущена на виниле в формате Grand и стала очень популярной — в стране разворачивалась последовательная борьба за уменьшение населения путем внедрения на рынок сильнодействующих наркотических веществ — опиатов. Опиаты эффективно употребляют при помощи шприцов. Спустя несколько лет я стал замечать пустые шприцы возле подъездов. Когда мне стало от этого по-настоящему противно, было уже поздно. Песня про шприц стала одной из самых востребованных на концертах, и мне всегда было стрёмно её исполнять. Но в то время меня этот вопрос вообще не занимал. Будто знал, что лично меня эта сфера никогда не коснётся.
Лена стала привыкать к домашней, затворнической жизни. По сравнению с общежитием, конечно. Мы принимали гостей, ходили на квартирные концерты, знакомились с мельпоменой. Везде неизменно сквозил алкоголь, и мы всегда возвращались домой сильно подшофе. Так проходили наши первые «пристрелочные» брачные ночи. Утешившись, Лена засыпала, а я, возбуждённый, плёлся на кухню с гитарой, и тренькал до самого утра. На ум приходили тексты о высокой любви, которой в моей жизни так и не суждено было случиться.
Лену я не полюбил, и она это знала: слишком сильна была рана от неразделённой фабричной влюблённости. Лена тоже меня не любила, и я тоже это знал. Мы просто дружили на взаимовыгодной основе. Я понимал, что жениться мне еще очень рано. А Лена понимала, что если сейчас не выйдет замуж, Ленинграда ей не видать. В конце четвёртого курса, влюблённое в Большой Город сердце забилось в отчаянии. Найдя в моём лице надёжного друга, Лена предложила партию:
— Тебе нужна двухкомнатная квартира для студии — верно? Одного в двухкомнатной не пропишут — так? Давай поженимся фиктивно! Будет тебе двухкомнатная квартира. А я... я, если что — просто уйду. Я же никаких прав на твоё имущество не имею — я просто уйду, и ты можешь мне верить.
Я даже и думать о таком исходе не мог. Действительно, с Леной было очень интересно. Тогда совсем было не развито радио, а Лена трещала без умолку. Когда исчерпывались все возможные темы, Лена начинала рассказывать содержание прочитанных книг, давно просмотренных фильмов, странных снов и мистических встреч. Рассказывала, как однажды ехала на электричке и вышла покурить. В тамбуре ей встретился сухощавый пожилой человек с нечёсаной головой и разными глазами — один голубой, другой карий. Человек подошёл к Лене и сказал:
— Не волнуйся, красивая, всё у тебя будет хорошо. И в институт ты поступишь, и замуж обязательно выйдешь... не переживай, — сказал дед и удалился в другой вагон.
Лена, затушив сигарету, попыталась, было догнать того деда, тщетно дёргала ручку — дверь в следующий вагон оказалась заперта. Когда Лена вышла на вокзале, то обнаружила, что ехала в первом вагоне. Странного деда в кабине машинистов не оказалось.
У папы ломило под ложечкой, ведь он понимал, что ничего в юном толстяке не может привлечь опытную взрослую женщину, кроме его ресурсов. Мама, казалось, осознавала фатальность происходящего еще чётче:
— Ты хочешь жить отдельно от нас, хорошо. Ну, так иди и живи, что же? Снимай квартиру, строй в ней студию свою и хоть на голове там стой. Причём здесь мы? С таким трудом мы купили эту квартиру, обжили её, папа после операции, а ты ворошишь семейное гнездо.
В этих словах приведён лишь смысл маминых слов, но не риторика. Если бы мама тогда нашла именно эти слова!
Лена страшно ревновала меня к Терри. Относилась к ней с явным пренебрежением, что было абсолютно зря. Девушка была очень музыкальной, но выглядела и одевалась как мальчишка. Когда мы писались со Свиньёй, Андрей посоветовал поработать с Терри. «Это офигенная баба, тебе понравится,» — сказал мне он. Только, – когда она вошла в дом с гитарой, – я сразу понял, что в дом пришел музыкант. Я уже был во всеоружии, сбегал с утра в студию к Тропилло и взял отечественную драм-машину «Лель», на которой записывался «45». Терри привезла бас и гитару и, когда она стала настраивать обе гитары, я вообще всё понял.
Ей не нужен был камертон, она не проверяла чистоту настройки с помощью флажолетов. До нужной ноты Терри дотягивала струну быстро, одним движением и сразу в точку. Бас-гитару Терри настраивала неподключённой, ориентируясь не на звук, а на вибрацию подушечек пальцев. «Лель» только по недоразумению назвали «драм-машиной», это скорее был восьмиголосый метроном. Мы включили эту ужасную пукалку, на котором БГ с Тропилло умудрились записать культовый альбом «45», поставили между собой и, упираясь в её плотный деревянный корпус ногами, принялись разучивать песни.
Я ждал дикого панка, страшной матерщины и жуткой агрессии, но Терри заиграла джаз. Какие-то страшные лохматые аккорды, которых я никогда не знал, сменялись друг за другом с дикой быстротой, и я терял нить музыкального повествования. Мне была ближе музыка Цоя, где царил полный порядок и убранство, где ля-минор и всё понятно. Вокальные строчки у Терри отсутствовали вовсе, каждый последующий дубль она пела иначе. Впрочем, и играла она всё время по-разному. От меня требовалось на бас-гитаре непрерывно повторять один и тот же риф, я попытался как-то разнообразить кольца, но Терри попросила этого не делать, искромётной импровизации нужно было на что-то опираться.
Так мы провели несколько сессий. Я уже знал, что настоящее имя её – Людмила Колот, она закончила джазовую школу по классу гитары и вокала, и главной current-музой Терри служила Nina Hagen, которую она слушала по Би-би-си. Мы оба чувствовали, что нормальной музыки мы вот сейчас ни фига не запишем, но нам обоим был необходим этот опыт, и мы возились несколько дней.
Моя девушка заходилась фурией во время наших встреч с Терри, она чувствовала, что еще немного, и я влюблюсь то ли в её необузданный темперамент, то ли в невиданную музыкальную грамотность и абсолютный слух. Моей девушке нечего было опасаться, так как, в отличие от неё, Терри была не в моём вкусе. Однако я успел несколько раз сильно поскандалить, нам просто мешали работать, внедряя в творческую негу ревностный нервяк.
Мне очень нравилось проводить с ней время, приятно было разговаривать с девушкой о примочках. Но в бытовом плане она была не слишком комфортна – громко смеялась, её брутальная речь проникала сквозь толщу стен, а пение походило на сумеречные крики тропических животных.
Мы что-то записали, на это что-то потом наложили, а может, не успели, я уже не помню. Нас не удовлетворила запись, это точно. Однако друзья прикалывались, и если бы не мнение горстки людей, я с большим удовольствием нанизал бы эту бобину на карандаш и отправил в известное место. Получилось около 18 минут, и через пару лет, уже записав 9 альбомов разных групп, я решил «нахаляву» поставить на полку десятый оригинал и составил сборник, который назвал «Гавно. Эстрадные мелодии», который потом ушлые писаки распространяли под названием «Терри-Черри-Свин».