Текст Михаила Дряшина
«Поезд» – лучшая лента польского классика. В советском прокате она фигурировала как «Загадочный пассажир». Чтоб дворовых пацанов зацепить. Они, конечно, потом плевались.
Разбираться с тем, что настоящее кино – это не только сюжет, как теперь говорят, «история», но и материи высшего порядка, всегда лучше на простом примере. В данном случае – на польском. Лента чёрно-белая, ныне кажущаяся во многом старомодной. Однако представляет собой нечто вневременное. И это нечто отношения к сюжету не имеет.
Оно не «про что», оно «как». Оно и берёт-то за душу непонятно чем, ворожит, чарует, разрывает сердце высокой сладостной печалью. На современном жаргоне такое называется «атмосферностью», магией выделки, формы. Когда словами не передать.
«Поезд» получил призы Венецианского и Лондонского фестивалей. Из фильмов Кавалеровича рядом разве только «Мать Иоанна от ангелов» (1961).
Двое бегут от самих себя и случайно сталкиваются в купе поезда, идущего из польских глубин на север, к морю. Он хирург, Леон Немчик, только что «зарезал» пациента на операционном столе, её же преследует назойливый пылко влюблённый Збигнев Цибульский.
Обоим предстоит ночь с авантюрными приключениями и романтикой. Последнее, увы, продолжения иметь не будет. Он приходит в себя, трезвеет, да и на перроне ждёт жена, о которой он попутчице не обмолвился. Она же, а это ослепительная Люцина Винницка, остаётся обманутой в робких надеждах, сама оказавшись в положении брошенного ею накануне кавалера. Кажется ведь, нашла наконец искомое, что-то такое себе нафантазировала.
Плюс фоном мелкие периферийные истории, аллегорически представляющие мирскую суету во всём её разнообразии, включая задержание полицией убийцы своей жены. Тоже в известном смысле бегущего от себя.
Снято традиционно. Неореализм десять лет как канул, а Новая волна только через год нахлынет, и то в Париже.
Лица постные, за исключением, конечно, Люцины Винницкой. Идеал польского мужчины вообще какой-то странный, если судить по тамошним киногероям. Невнятный для русского глаза. Они же все там кипятком ходят.
То, понимаешь, легенда своего поколения, «куртка-очки» Цибульский, то не менее неубедительный Ольбрыхский, то вообще никакой Густав Холоубек, то дежурный наш сердцеед Леон Немчик с физиономией дачного соседа-вредителя.
Расхождения в понимании мужской привлекательности у нас с поляками, судя по всему, разительны. При совпадении по части барышень. Не исключено, что наши герои-любовники им тоже кажутся недоразумением. Но я, похоже, отвлёкся.
Так вот, у грустной этой истории есть пролог и эпилог. Пролог со вступительными титрами, идущими поверх муравьиной посадочной суеты, снятой откуда-то сверху неподвижной камерой под контрастирующий с вокзальной суматохой бесподобный вкрадчивый вокализ авторства джазмена Анджея Тшасковского в исполнении Ванды Варской. За такую мелодию нобелевку надо давать. Или что там у них? «Грэмми»?
И эпилог, когда оставшаяся в вагоне одна героиня, ждущая подходящего момента, чтобы случайно не столкнуться на перроне с постылым уже героем и его благоверной, просит проводницу открыть ей дверь на другую сторону и выходит не к вокзалу, а непосредственно к морю. И бредёт по пляжу в никуда, в бесконечность, замедленно, как во сне. Под всё ту же божественную мелодию Тшасковского, за которую нобелевку надо давать. А то и две. Или «Грэмми»?
И всё, картина стала шедевром. Глаз не отвести. Смотреть и пересматривать. А убери преамбулу и постскриптум – волшебство исчезнет. При совершенной сохранности сюжета. И лента станет проходной старомодной мелодрамой «со смыслом», жестоким романсом.
Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.
