Чтобы не усложнять, взглянем на высокого сановника, каким был Бенкендорф, глазами человека, тоже занимающего высокое положение, из лиц, приближенных к царской семье — Жуковского. После смерти Пушкина Василий Андреевич, которому Николай I поручил заниматься сбережением архива поэта, завершив работу, написал письмо Бенкендорфу. Письмо столь большое, что его справедливей было бы назвать статьёй. По этой причине оно помечено не днём или несколькими днями, а двумя месяцами: «Февраль — март 1837, Петербург».
Нас будет интересовать лишь та, малая, его часть, что касается отношений Бенкендорфа с Пушкиным:
«Я перечитал все письма, им от вашего сиятельства полученные: во всех них, должен сказать, выражается благое намерение. Но сердце моё сжималось при этом чтении. Во все эти двенадцать лет, прошедшие с той минуты, в которую государь так великодушно его присвоил, его положение не переменилось; он всё был как буйный мальчик, которому страшишься дать волю, под строгим, мучительным надзором. Все формы этого надзора были благородные: ибо от вас оно не могло быть иначе. Но надзор всё надзор. Годы проходили; Пушкин созревал; ум его остепенялся. А прежнее против него предубеждение, не замечая внутренней нравственной перемены его, было то же и то же. Он написал «Годунова»*, «Полтаву», свои оды «К клеветникам России»**, «На взятие Варшавы»***, то есть всё своё лучшее, принадлежащее нынешнему царствованию, а в суждении об нём все указывали на его оду «К свободе», «Кинжал»****, написанный в 1820 году; и в 36-летнем Пушкине видели всё 22-летнего. Ссылаюсь на вас самих, такое положение могло ли не быть огорчительным? К несчастию, оно и не могло быть иначе. Вы на своём месте не могли следовать за тем, что делалось внутри души его. Но подумайте сами, каково было бы вам, когда бы вы в зрелых летах были обременены такою сетью, видели каждый шаг ваш истолкованным предубеждением, не имели возможности произвольно переменить место без навлечения на себя подозрения или укора. В ваших письмах нахожу выговоры за то, что Пушкин поехал в Москву, что Пушкин поехал в Арзрум. Но какое же это преступление? Пушкин хотел поехать в деревню на житьё, чтобы заняться на покое литературой, ему было в том отказано под тем видом, что он служил, а действительно потому, что не верили. Но в чём же была его служба? В том единственно, что он был причислен к иностранной коллегии. Какое могло быть ему дело до иностранной коллегии? Его служба была его перо, его «Пётр Великий», его поэмы, его произведения, коими бы ознаменовалось нынешнее славное время? Для такой службы нужно свободное уединение. Какое спокойствие мог он иметь с своею пылкою, огорчённою душой, с своими стеснёнными домашними обстоятельствами, посреди того света, где всё тревожило его суетность, где было столько раздражительного для его самолюбия, где, наконец, тысячи презрительных сплетней, из сети которых не имел он возможности вырваться, погубили его. Государь император назвал себя его цензором. <...> Но, скажу откровенно, эта милость поставила Пушкина в самое затруднительное положение. Легко ли было ему беспокоить государя всякою мелочью, написанною им для помещения в каком-нибудь журнале? На многое, замеченное государем, не имел он возможности делать объяснений; до того ли государю, чтобы их выслушивать? И мог ли вскоре решиться на то Пушкин? А если какие-нибудь мелкие стихи его являлись напечатанными в альманахе (разумеется, с ведома цензуры), это ставилось ему в вину, в этом виделись непослушание и буйство, ваше сиятельство делали ему словесные или письменные выговоры, а вина его состояла или в том, что он с такою мелочью не счёл нужным идти к государю и отдавал её просто на суд общей для всех цензуры (которая, конечно, к нему не была благосклоннее, нежели к другим)... <...> Наконец, в одном из писем вашего сиятельства нахожу выговор за то, что Пушкин в некоторых обществах читал свою трагедию прежде, нежели она была одобрена. Да что же это за преступление? Кто из писателей не сообщает своим друзьям своих произведений для того, чтобы слышать их критику? Неужели же он должен по тех пор, пока его произведение ещё не позволено официально, сам считать его не позволенным? Чтение ближним есть одно из величайших наслаждений для писателя. Все позволяли себе его, оно есть дело семейное, то же, что разговор, что переписка. Запрещать его есть то же, что запрещать мыслить, располагать своим временем и прочее. Такого рода запрещения вредны потому именно, что они бесполезны, раздражительны и никогда исполнены быть не могут.
<...> Вы называете его и теперь демагогическим писателем. По каким же его произведениям даёте вы ему такое имя? По старым или по новым? И какие произведения его знаете вы, кроме тех, на кои указывала вам полиция и некоторые из литературных врагов, клеветавших на него тайно? Ведь вы не имеете времени заниматься русскою литературою и должны в этом случае полагаться на мнение других? А истинно то, что Пушкин никогда не бывал демагогическим писателем. Если по старым, ходившим только в рукописях, то они все относятся ко времени до 1826 года; это просто грехи молодости, сначала необузданной, потом раздражённой заслуженным несчастием. Но демагогического, то есть написанного с намерением волновать общество, ничего не было между ими и тогда. <...> Он просто русский национальный поэт, выразивший в лучших стихах своих, наилучшим образом всё, что дорого русскому сердцу. Что же касается до политических мнений, которые имел он в последнее время, то смею спросить ваше сиятельство, благоволили ли вы взять на себя труд когда-нибудь с ним говорить о предметах политических? Правда и то, что вы на своём месте осуждены думать, что с вами не может быть никакой искренности, вы осуждены видеть притворство в том мнении, которое излагает вам человек, против которого поднято ваше предубеждение (как бы он ни был прямодушен), и вам нечего другого делать, как принимать за истину то, что будут говорить вам <о нём> другие. Одним словом, вместо оригинала вы принуждены довольствоваться переводами, всегда неверными и весьма часто испорченными, злонамеренных переводчиков. <...> Как бы то ни было, но мнения политические Пушкина были в совершенной противуположности с системой буйных демагогов. <...> Позвольте сказать искренно. <...> вы из … покровительства сделали надзор, который всегда притеснителен…»*****.
* Он написал «Годунова»... — Жуковский делает здесь сознательную ошибку, отнеся создание «Бориса Годунова» к периоду царствования Николая I. Ему было хорошо известно, что трагедия написана в 1825 г. Но он исходит из того, что публикация появилась уже с разрешения Николая I.
** «К клеветникам России». — Стихотворение называется: «Клеветникам России».
*** «На взятие Варшавы». — Имеется в виду стихотворение «Бородинская годовщина», напечатанное в брошюре «На взятие Варшавы».
**** ...оду «К свободе», «Кинжал», написанный в 1820 году. — Жуковский имеет в виду оду «Вольность»; «Кинжал» написан в 1821 г. Оба эти стихотворения, не напечатанные при жизни Пушкина, широко распространялись в списках.
***** Здесь цитируется первоначальный черновик письма к Бенкендорфу без последующих исправлений, внесённых Жуковским в писарскую копию.
С момента смерти Пушкина уже прошло некоторое время; следовательно, нелицеприятный характер обращения Жуковского к Бенкендорфу не объяснить безрассудностью и взволнованностью автора, пишущего в возбуждённом состоянии по горячим следам произошедшей трагедии. К тому же до сих пор остаётся не выясненным, было ли письмо отправлено адресату. Александр Тургенев находил его слишком резким и чреватым опасностью для Жуковского и его друзей.
Однако фокусировка Жуковским отношения Бенкендорфа к личности Пушкина позволяет заметить, что благочинный тон и устоявшиеся обороты речи («С совершенным почтением имею честь быть Ваш покорный слуга А. Бенкендорф») не смогли скрыть от Василия Андреевича истинного отношения шефа жандармов к тому, кого он видел источником крамолы.
Оглядываясь сегодня в ту эпоху и тот период истории, можно сделать два заключения. Первое — желанного покоя не было у Пушкина и после смерти.
Второе — диалог, даже если он оказался заочным, Жуковского и Бенкендорфа вылился, как это нередко бывает у нас, в характерный спор поэта, педагога и гражданина с жандармом и патриотом.
При этом надо заметить, спустя пару столетий к Бенкендорфу больших претензий уже вроде бы и не наблюдается. Вспоминая о нём, больше говорят о том, какая это была незаурядная личность. И впрямь, высок и красив, прекрасный танцор, поклонник театра и литературы (тут, видимо, имеют в виду, что профессионально надзирал буквально за каждым литератором). А ещё слыл покорителем сердец дам петербургского света. Одно слово — светский человек. И конечно же великий труженик — как-никак он ведь охранял покой огромной империи. А тем, кто вдруг случаем обмолвится про какой-то там полицейский апломб, сегодня непременно возразят, сказав, что жестокость и отсутствие уважения к человеку или к свободе мысли всегда была интегральной частью русской жизни. Поэтому какой с Александра Христофоровича может быть спрос?
Граф, если и имел какой недостаток, так только тот, что был феноменально рассеянным человеком. Таких забывчивых министров внутренних дел с превосходной родословной, можно услышать, не знала история. Но рассеянность, справедливости ради, — фамильная черта старинного прибалтийского дворянского рода Бенкендорфов.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—90) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!»
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 55. Натали была куда практичней Пушкина
Эссе 56. 5 лет 11 месяцев и 8 дней длилось «мучительное» счастье Пушкина
Эссе 57. Простые удовольствия — танцы, всеобщее обожание, привлекали Натали куда больше стихов мужа