Лёша Рыбин часто бывал у меня. Я уже довольно неплохо умел чесать на двенадцатиструнке, и служил ему опорой для отработки техники. Я слушал каждое слово, внимал каждому жесту и был крайне предупредителен. Лёша года на четыре меня постарше, очень сильно переживал разрыв с Цоем. В нём появилась не свойственная ранее нервозность, и я старался сделать его пребывание в нашем доме максимально комфортным. Заручившись поддержкой, зарегистрировал в Рок-Клубе группу под управлением Алексея Рыбина. Лёша хотел пригласить в нашу группу Олега Валинского из «Гарина и Гиперболоидов» на барабаны, но он в то время ещё служил в армии. Я видел свою роль в акустическом ритме и подголосках.
Когда услышал впервые «ДК», и Лёша сказал, что их лично знает, меня потянуло в Москву. Взял отгулы на работе, купил билеты, и мы отправились с Рыбой к его друзьям, Мише и Нине Трубецковым. Это был первый визит в столицу, и он мне не очень хорошо запомнился. Москвичи щедро угощали нас разными напитками, но я старался держать себя в руках. Лёша постарше и опытней был в этом деле, а пили мы два дня. Когда приехали на Ленинградский вокзал, я уже был вполне трезв и не растерял ещё способность к самоконтролю. А вот Лёшу в вагон не пустили. Проводница отказывалась наотрез, я её всячески умолял, убеждая, что он сейчас типа ляжет спать и всё, до самого утра не побеспокоим. Проводница уже стала поддаваться на мои уговоры, как Лёша вдруг забузил:
— Да как вы смеете, у меня билет, - сказал Лёша, слегка покачнувшись. — Видишь, он на ногах еле стоит, дружок твой. Нельзя ему в вагон.
В попытке как-то приструнить Лёшу и обуять его нервяк, я в повышенных тонах стал ему что-то выговаривать, и немедленно, со всего размаху получил в глаз. На том наши совместные игры с Рыбой закончились, и в моей жизни начался новый этап, который я бы назвал «Тридцать восемь».
V15 – скорость движения ленты в дюймах. 38,1 сантиметр в секунду. Только такая скорость способна обеспечить профессиональную звукозапись с достойным отношением сигнал/шум. Тропилло переделал оба пионерских Тембра на 38, и сразу записал большой альбом Владимира Леви «Чужестранец». Мы все стояли как вкопанные, очарованные безумной скоростью вращения бобин и качеством записи:
— На самом деле, девятка от девятнадцати мало чем отличается, - говорил Андрей Владимирович, — а вот тридцать восемь, это да. — А зачем 76 скорость, — спросил я. — Для буржуев. У них ленты много, а нам и так сойдет. Хороший компромисс — и шума совсем уже нет, и головки не пилятся вдвое больше, и лента не тратится.
Однако альбом Кино «45» записывался как раз на девятнадцатой скорости. Так не повезло первому альбому Цоя, как и моему, впрочем. Продюсером альбома выступил сам БГ. Восьмикласснице так и вовсе не повезло — БГ умудрился недовключить как следует пакетник магнитофона, и записал песню на девятку. Мало того, что она уже на девятке шипит и высоких нет, так еще перезапись нужна, чтобы вклеить в оригинал. Правда, сейчас этот шип уже не услышишь. Реставраторы вычистили все шумы, придав жутким аналоговым шипучкам свежий, дорогостоящий объём. Я слушал реставрированный «46» в 2004 году, как откровение. Специально пошёл в магазин и купил собственную запись, чтобы оценить дела давно минувших лет. О…, в наше время люди в булочную на такси не ездили… Не было у нас никаких ревербераторов, кроме ленточных, да на зарядовой связи не было. Леви поразил меня техникой игры: так шустро-прешустро, что правой, что левой — одно удовольствие слушать. Попросился в ученики, и Володя преподал несколько уроков. Однажды я прибежал к БГ и сыграл ему «Чужестранца» в пятой позиции с каподастером, и Борис Борисович взирал с интересом:
— Хм, неплохо, тебе надо попробовать ногти отрастить. — Ногти? - удивился я, - они же только мешают. — Смотря как, - прищурился Борис, глубоко затянувшись утренней сигаретой, — вот смотри.
БГ достал маленький кольцеобразный медиатор, надел на палец, и заиграл на своей акустической восьмиструнке очень запутанный риф. За руками следить бесполезно: словно паук оплетает жертву математически точными движениями, пальцы Бориса выплетали музыку из гитары. Глаза вылезли на лоб, и Борис рассмеялся:
— Вот как можно! Макар, кстати, отрастил себе ногти на правой руке, и выигрывает ими совершеннейшие чудеса.
Я приходил домой и начинал неистово терроризировать струны. Миша Табунов тоже присоединился ко мне на каком-то этапе. А потом занятия у БГ я прекратил.
Славка тоже учился играть на гитаре, но учителей не искал. Математику музыки и без того было достаточно уже. Коллективная игра на музыкальных инструментах занимала его ещё меньше, и мы всегда ссорились, когда я просил его сыграть чёткий рифф, опираясь на который, я мог бы придумать свой. Слава неизменно выходил за очерченный круг, и я нервничал:
— Ну что ты не играешь, как я прошу? — Я думаю. — О чём? — Как лучше. — Что лучше? Так здоровско ж ведь! Куда еще лучше? — Всегда есть... куда...
Славка выводил меня из себя своим неистовым перфекционизмом. Уставится в одну точку и выигрывает свой мелизм. Подчиняться он не желал, да и какой к черту я ему лидер? Всё, что играли мы с Табуновым, Славик не воспринимал. Мои песни его тоже не восхищали. Он слушал роковый джаз, и не творил себе кумиров. Правда перед Аквариумом он не устоял, и до сих пор сохранил все аналоговые копии. После школы Славка поступил в Бонч, на кафедру телевидения и мультимедийных технологий. Там подружился с обоими Сашами — Бородицким и Сениным. С Бородой они дружат до сих пор, Саша 10 лет эфирил на Радио Балтика и жил своей жизнью. В его студенческие времена нас объединяла тяга к русскому року, а сейчас лишь блогосфера как-то связывает нас.
Сенин дружил с Эдиком Нестеренко из ЛЭТИ, и ребятами из ЛИИЖТа: Стасом Тишаковым и Григорием Кобешавидзе. Все вместе они дружили с Гариком Воробьёвым, чей папа работал капитаном дальнего плавания, и привозил топовые пластинки Дюран-Дюран, Боуи, Депеш Мод и прочее. Собравшись вместе они явили нам «Кофе». Эдик неплохо играл на гитаре и постоянно тренировался, совершенствуя звукоизвлечение. Стас еще только учился, но басовые рифы выигрывал ровно. Гриша пел лучше всех, у него был бархатный баритон, которым он очень умело пользовался. Сенин учился играть на барабанах. Когда я узнал от Саши, что у него есть практически собранный состав, мы стали думать о записи. Близилось лето, и всё было осуществимо. Тропилло выделил магнитофоны, мы всё подключили и стали морально готовиться. Родители уехали в Шалово, я проложил провода по всей квартире, превратив все комнаты в студии звукозаписи. В гостиной поставили барабаны, но Сенин выбрал только том, хай-хет и рабочий. В двудольном размере сильная доля у Саши получалась ровнее, если играть руками. Да и подача выходила совершенно иная, непривычная. Во время чайного отдыха от экспериментов, мы весело галдели на кухне, особенно если удавалось отыскать что-нибудь из родительского провианта. Родители терпеть не могли делать продуктовые запасы, не видели проку в них, ибо всегда можно было пойти и купить свежей еды. Поэтому сидели всё время голодные и курили натощак. Эдик Нестеренко постоянно находился под гнётом девичьих достач: парень красивый, высокого роста, талантливый, музыкант, коренной ленинградец – девки свисали с него гроздьями, причем все ещё юные такие, незамороченные. На их фоне в Эдика до смерти влюбилась студентка-одногрупница Славки и Сенина, но как я понял, выглядела она взрослой, и потому девичьи чувства в нашем в обществе порождали непрекращаемый глум. Заочно ребята издевались над Ремизовой, тренировали искромётный юмор. Все разговоры только о ней. В конце концов, стало интересно, что это за девушка такая, что так прочно застряла в зубах у моих товарищей. Славка учился там же, я пришёл к нему и спросил, что за персонаж. К моему удивлению, друг выложил совсем иную фактуру. Оказалось, что они типа дружат с ней давно, и всё такое. У девушки ребёнок вроде как, девочке три года, воспитывается дома, по месту жительства. Хорошая девка, добрая. Я тогда прямо спросил Славку, испытывает ли он какие-нибудь чувства к ней. Мы друзья, и такой разговор вполне имел право состояться, да и мне просто было интересно. К тому времени я овладел достаточным количеством отрицательной информации о человеке, и нам было о чём посудачить. Я проявил интерес узнать девушку поближе, познакомиться с ней. Славик сказал, что никаких особенных чувств к женщине с ребёнком он не испытывает, но собеседник она отличный. Не прошло и нескольких дней, как девушка пришла в гости к Славке. Друг положил на видное место мою пластинку, инициировал интерес, и, в конечном итоге пришёл с ней ко мне. Лена Ремизова старше нас на четыре года, соответственно, там и жизненный опыт уже, и начитанность, и раннее материнство. Я увидел перед собой абсолютно зрелого человека, понимающего с полуслова, чуткого и доброго. За что такую красаву хором гнобят аж четыре человека было непонятно. Мы просидели всю нашу первую ночь на кухне. К утру в моём девственном сердце зашевелился райский червь. Наконец, мы приступили к записи. Факт состоявшегося знакомства с Леной я светить ребятам не стал: подумал, зачем преждевременно закрывать им рот, пусть гонят про неё больше фактуры, интересно же...
В поисках звука смеётся и плачет струна Память не в силах хранить чистый звон серебра Мне заменить эту потерю нечем
На музыку это было мало похоже. У нас не было практически ничего, кроме шестиканального пульта, микрофонов и двух магнитофонов Тембр. Как мы замахнулись на полноценную запись — мне теперь непостижимо. Но время было определено чётко и его было очень мало. Во-первых, магнитофоны осенью нужно вернуть на баланс; во-вторых, каникулы кончаются – все в августе едут в Гурзуф, нужно успеть. Тропилло выделил мне несколько километров смоток ORWO. Если вы не знаете, что такое смотки, скажу: профессиональная магнитофонная лента всегда стоила очень дорого. Километр BASF SPR-50 или LGR-50 в западных каталогах — 49$. Километра хватало на 45 минут. В звукопроизводстве применялся монтаж – плёнка нещадно обрезалась, получившиеся куски снова склеивали воедино, размагничивали, записывали туда новое, и снова пускали под нож. В конечном итоге один километр смоток мог состоять из трёх кусков, а другой из тысячи. Впоследствии я сам покупал такие смотки в Москве, по цене семь с половиной рублей за километр. Мы куражились с кофейниками, как могли. В поисках звука использовали все полые предметы, что могли найти в доме. Тексты ребята дописывали буквально перед микрофонами. Запись у нас вполне получалась. Это была моя первая в жизни запись первой в жизни группы, что никак не могло не волновать. Звук был весьма далёк от совершенства, нам остро был необходим аналоговый арпеджиатор. От ребят я узнал, что существует такой музыкальный компьютер Роланд, и что выглядит он, как синтезатор с клавишами, и может держать ритм басовой секвенцией. Кто-то им даже пообещал его дать, но этого так и не случилось. В итоге альбом получился как получился: из восьми песен, примерно на сорок минут. Ребята назвали его Балет и укатили в Гурзуф.
Славка приходил ко мне неизменно со своей спутницей, мы стали чаще встречаться. Отношений между ними не было, да как они могли быть, если девушка вполне официально была влюблена в Нестеренко. Я завидовал Эдику, что говорить. Не понимал, что генерит у пытливой женщины такие сильные чувства, не находил в нём никакой искренности. Всякое его суждение о чем-либо, воспринималось мной, как снобизм и поза. Я просто завидовал ему, да и всё. Однажды мы проснулись с ним поутру в родительской постели:
— Эх, солнышко светит в глаза, лепота, сейчас бы вздрочнуть, - потянулся Эдик, сладко зевая, — Лёха, а ты вообще трахался с кем когда-нибудь?
Неожиданный вопрос вогнал меня в краску. К слову, вся группа Кофе была уже на ком-то если не жената, то что-то типа того... И все знали про мою девственность, включая Эдика, и я возмутился:
— А ты спроси у своих друзей, Эд, они точно знают, - в словах моих звучала досада. — Почему они знают, а я нет? — Потому что люди они хорошие, Эд. Я мог бы с Сениным обсуждать этот вопрос, даже со Стасом бы мог, но не с тобой, - сказал я, одевая носки. — Почему?! - Эдик нахмурился. — Да потому что ты говно. — Как?! — Да вот так. Тебя любит девка, а вы её гнобите. За что?! Издеваетесь над ней хором. Зубы золотые, а половины нет уже, да? Старая уже? Сколько ей, двадцать три? — Двадцать четыре уже, ответил Эд, немного помедлив, - а может двадцать пять. Лёша, ты зря так говоришь. Знаешь, мы были с ней разочек, я к себе её привозил. — Ну и что? — Да ничего, понимаешь? Совсем ничего. Я ещё выпил немного, усталый был, но потом мы ехали с ней утром в трамвае, и я смотрел на неё и думал, зачем это всё. Так тогда намекнул, мол, знаешь, не нужно нам ничего. — Почему, - недоумевал я, - она ж так тебя любит! — Чушь! - вскрикнул Эд, - это ерунда. Поверь, я бы всё это почувствовал в постели. Лёша, я опытный перец. Там голимый расчёт, понимаешь? Через пару лет – диплом и распределение, а там... сам понимаешь. Она в Ленинграде хочет жить, а не на юге своём. Квартира ей нужна, а не муж. А она не отстаёт, представляешь, ей говори — не говори.
Эдику было явно неловко, что я обозвал его говном, и мне уже было не по себе. Наверняка пожаловался на меня друзьям, но умный Сенин, почувствовав стрём, мастерски разрядил ситуацию:
— Стас, — окликнул он Тишакова, — ты помнишь, как мы пели Говно, давайте запишем! Как там…э-э… И ребята запели:
Ты говно, я говно, будущего нет. Ты дрянь, я дрянь, будущего нет. Ты говно, я говно, будущего нет. Ты дрянь, я дрянь, будущего нет.
Понимания с Эдом мы не достигли. Когда закончилась запись, и ребята свалили на юг, Лена приезжала пару раз уже без Славика. Узнав, что я встал на её защиту, Лена была впечатлена. Я не опасался ухудшения отношений с ребятами — куда им деваться с подводной лодки? Зато между нами проскочила первая благотворная искра. В начале августа Лена уехала на каникулы домой и прислала мне письмо, которое начиналось словами «Здравствуй, Лёшенька!», а кончалось «целую, Лена». Расхожую форму приветствия мой девственный ум принял за самый настоящий, огненный, самый расчувственный распоцелуй. Стояло жаркое лето, время больших надежд.
После отъезда группы «Кофе» в Гурзуф я остался с магнитофонами наедине, и пришло время сделать ещё одну запись. Первые сведения о существовании русского панка я получил в 1983 году от Андрея Владимировича Тропилло. Он цитировал песни Свиньи, и это приводило меня в восторг. Тропилло опасался записывать Свинью, который в то время был под следствием, а стало быть, попадал под определение «персоны нон грата». Это означало, что каждый, кто общается с ним — тоже свинья. Меня же это ничуть не беспокоило, я не зарабатывал денег на музыкантах и в органах никого не интересовал.
Тропилло дал мне телефон Андрея Панова, и я предложил ему встретиться на выходе из метро «Площадь Восстания». Мне было страшно: все-таки стрёмно заводить знакомство с человеком, который не обижается на кличку «Свинья». Страх перед встречей породил обратный эффект. Он был опрятно и со вкусом одет, гладко выбрит и абсолютно трезв, ничто не выдавало в нем человека, который однажды и не единожды ел говно. Я был очарован им, и мы решили собраться вместе – что-нибудь записать.
Долго ждать мы не стали, буквально на той же неделе он приехал ко мне домой с двумя электрогитарами. У меня стояла самодельная драм-машина – творение Виктора Динова, знаменитого звукорежиссёра с «Мелодии». Это был деревянный ящик со множеством плат макетной сборки и огромной бородой из монтажных проводов. Аналоговый девайс программировался с помощью пакетных переключателей, — звук у него был такой, что его практически и не было. Что-то пукало немного и цикало, но совершенно не бухало.
Я спросил у Андрея: «А кто будет играть?». – «Как кто? — удивился он, — мы! Мы с тобой всё и сыграем, там играть-то нечего». Я набрал пакетниками какой-то ритм, взял бас-гитару, и мы стали разучивать песни: «Я хочу быть клопом, по ночам вылезать и людей кусать»… Записали, — я бил по басовым струнам восьмыми нотами, Андрей жужжал квинтами через какой-то страшный фуз. Когда была готова первая болванка, мы стали разучивать вторую. Ритм не стали менять, он подошел ко второй песне.
«Пошёл я раз на помоечку и там нашёл баночку а в ней была недоедена чёрная чёрная чёрная икра»
Быстро записали вторую болванку и принялись за третью не переводя дух. Рисунок драмм-машины и тут менять не стали. Надо было все записать до тех пор, «пока в дверь не постучатся менты». Я очень боялся, что придут, потому что за Андреем спокойно могли вести и слежку, так как уголовное дело, в котором он фигурировал, было каким-то темным.
Мы записали несколько болванок, они все были одинаковые, менялись только аккорды, иногда тональность. По мнению Андрея в этом и заключается панк. Если бы мы стали аккуратно разучивать ноты и внимательно выигрывать мелизмы, то получился бы Гребенщиков или чего еще хуже — Макаревич, а для панка это уже совсем западло. Всё должно было быть максимально топорно, и в этом была вся суть. Через несколько дней Андрей приехал еще раз, и мы, также по быстрому, наложили его голос сразу на все песни. Не помню, что когда-либо получал подобное удовольствие от записи вокалиста. Он пел с таким маргинальным подвыванием окончательные гласные, что я едва сдерживал распиравший меня хохот.
Прямо во время записи я подкрался к микрофонной комнате, и через стекло решил понаблюдать за ним. Больше такого я не видел. Он стоял как Ленин на броневике у Финляндского вокзала — чуть откинувшись назад, не вынимая левую руку из кармана, вытянутой вперёд правой рукой он дирижировал себе, и такая манера была похожа больше на мелодекламацию, чем на песню в стиле панк-рок. Выглядело это очень забавно, я получал истинное удовольствие наблюдая за этим. Полюбив Свина, я стал даже перенимать некоторые панковские приемы, как в поведении, так и в собственной музыке.
На сегодняшний день ту ужасную запись, которую мы сделали с ним летом 1984 года, называют самой профессиональной студийной записью Свиньи. Это очень стыдно, потому что за этими перестройками, путчами, реформами мы, продюсеры, просто профукали фичу.
Отрадно, что хоть это осталось. Что получилось, то получилось. Музыканты мы были, прямо скажем — никакие, все это вкупе с таким вокалом являло собой вообще что-то странное, то, наверное, и не музыка-то вовсе, но почему иногда волосы встают от этого дыбом, как от настоящего классического шедевра.
О Свинье ходили легенды. Рассказывали, что однажды на какой-то вечеринке Андрей спокойно испражнился на виду у всей публики на чистую тарелку, затем поставил её на стол, повязал на грудь салфетку, и, — вооружившись ножом с вилкой, — принялся поглощать говно, отрезая от ровной колбаски ножом небольшие кусочки, аккуратно насаживая их на вилку и отправляя в рот. Я отказывался верить и однажды прямо спросил Свинью об этом. Он безусловно это подтвердил, и сказал, что не только говно умеет есть, но и мочу пить тоже. Я провокационно выразил недоверие, на что Андрей попросил у меня стакан, спокойно отправился в туалет, нацедил три четверти мочи и выпил у меня на глазах.
Позже я узнал, что есть такой курс лечения — уринотерапия, и что, оказывается, вокруг нас полно людей, пьющих концентрированную мочу. Но Андрей был не из таких. Он любил шокировать, он умел держать свой эпатаж в эстетических рамках, он был очень симпатичен, и подруги у него были очень эффектные. Я пригласил его стать свидетелем на свадьбе, что наполнило начало моего вступления во взрослую жизнь приятными воспоминаниями.
Позже, меня судьба с ним, практически, не сводила. Я даже не знаю почему. Жили мы неподалёку, он иногда забредал ко мне, мы даже пробовали что-то записать, но ничего путного не получалось. Андрей считал обязательным присутствие живых барабанов, которые я не решался записывать на Гагарина, — там один только невинный топот басиста Игоря Тихомирова пяткой об пол вызывал у соседей страшный ор. Свинья помогал мне записывать собственные песни в период записи «Сердца», он стоял над душой и дирижировал пятернёй, показывая, в каких местах мне нужно ужесточить настрой. Так, например, в песне «Сансара», я все время «слышу» его присутствие.
Последние 10 лет его жизни наглухо прошли мимо меня, я занялся собственной сольной карьерой и ушел в театр, и только в 1997 году мы встретились последний раз на сборной солянке. Он выглядел неплохо, только очень сильно дрожали руки. Он сказал, что исполняет на своих концертах какую-то мою песню, я порадовался, пожелал ему успехов и больше никогда не видел. Андрей не вовремя распознал в боли живота смертельную опасность, и получил скорую медицинскую помощь слишком поздно. О нем не слагают трибьютов и совершенно ничего не пишут, но питерский рок до сих пор несёт в себе отголоски свиновского панка.