Они дружили втроём много-много лет. Точная цифра стиралась из памяти, как часто бывает у людей за восемьдесят. «Дай бог памяти, Петровна, когда мы сюда переехали-то? В шестьдесят пятом? Тогда и познакомились…»
Да, всем троим старушкам было сильно за восемьдесят: Татьяна, Зоя, Валентина. Они вместе создавали ту самую уютную атмосферу типичного двора в провинции, поливая бережно оберегаемые бархатцы и гортензии в своем палисаднике.
Утром и вечером в теплое время года любили сидеть втроем на лавочке. Семечки уж давно не грызли, лет двадцать как не стало зубов, но ничего, всё равно хорошо сидели, разговаривали обо всём. Давление, спина болит — дело известное, а когда и ноги совсем не ходят — тогда как быть? Делились рецептами — кому носки шерстяные помогали, кому мазь. Молоко опять подорожало, а пенсию не прибавили. Тем для разговоров было много, много было и времени — все трое были без мужей, дети приезжали иногда, еще реже видели внуков, у Валентины даже правнук был, а у Зои — две правнучки…
Всё шло своим чередом, пока однажды подруги не были буквально сбиты с ног ужасной новостью.
У Татьяны обнаружили рак. Начало кровить вдруг, откуда не должно кровить у пожилой женщины. Та спохватилась, побежала к гинекологу. Давно не была, это правда. Да кто ж в её года регулярно к этому доктору ходит? Климакс почти сорок лет назад наступил, мужа нету, а значит, как бы нету и этой сферы женского организма, которая называется «гинекологической». Выяснили быстро. И трех недель не прошло, как Татьяна сидела в гулком коридоре онкодиспансера, будто ударенная эти диагнозом, что не означал ничего хорошего, и пыталась ухватить хоть одну мысль в своей голове за хвост, но все они ускользали куда-то, а перед глазами стоял почему-то комплект одежды с туфлями, который она давно уж приготовила себе и положила в комод — известно зачем… Стало быть, пригодится скоро эта одежда?..
Как бог даст, сказал врач, сами всё должны понимать.
Что должен был дать бог восьмидесятишестилетней женщине, Татьяна представить не могла. Разве только — уйти без боли, без мучений. Да вот еще на закаты летние посмотреть, сидя на их с Зоей и Валей лавочке во дворе дома. И чтоб пахло горечью бархатцев.
Подруги узнали о болезни Татьяны первыми. Зоя замолчала, Валя засуетилась: «Куда же ты теперь, Тань? К детям надо переезжать, чтоб помогали. Сама-то сколько еще протянешь?» Татьяна не знала, сколько протянет, но ехать никуда не собиралась. Здесь её дом, да и в силах она пока что. Поликлиника рядом. И до онкодиспансера рукой подать, тоже хорошо. Валя примолкла, и тогда заговорила Зоя: «Татьяна, уезжай. Нечего нас, старых, этой заразой испытывать. Оно ж известное дело, заразно. Зачем нам в одном подъезде с зараженной жить? Я раком заболеть не хочу. Валентина тоже. Мы еще на правнуков посмотреть хотим, пожить, сколько отпущено. Не обижайся, как есть говорю. Нечего тебе здесь делать.»
Татьяна встала с их лавочки, которую они до гладкости отполировали своими байковыми халатами за эти годы, и молча ушла к себе в квартиру. Бес попутал двух старух, не иначе. Давление поднялось, в голове затуманилось, наверно. Вот и несут всякую чепуху, думала Татьяна.
Через неделю до Татьяны донеслись отголоски шума по подписанию петиции по выселению больной раком Татьяны Никитичны Л. из её квартиры. С петицией этой важно ходила из подъезда в подъезд Валя. Она точно не знала, как правильно писать такую бумагу, но была уверена, что в ЖЭКе разберутся, люди грамотные. Собрала пятнадцать подписей в пользу выселения Татьяны из квартиры. В связи с высокой заразностью рака. И низким, ослабленным иммунитетом соседей, что готов впитать чужой рак, словно губка, и вырастить его заново на благодатной почве организма Зои или Вали.
В ЖЭКе петицию почему-то не приняли. Но старушки не сдавались. Они принялись писать в разные инстанции о своём бедственном эпидемиологическом положении. Рядом ведь живёт считай что чумная мышь — побежала, хвостиком махнула, и начался в доме мор. Так думали Зоя и Валя. И еще двенадцать жителей дома, которые, хоть и проходили в школе биологию, из неё помнили только что-то смутное про тычинки и пестики у цветов да про зелёный горошек, который без конца сажал какой-то чешский монах. Его Лысенко наш потом ещё громил на всех углах, и поделом. Нечего в законы природы с линейкой лезть, оно ведь таинственно и непредсказуемо всё.
Рак — он, говорят, от плохих затаённых чувств бывает, говорила Валя вечером, глядя на закат. Зоя горестно вздыхала: известное дело. А заразиться им ничего не стоит, только подыши одним воздухом с больной на общей лестничной клетке — и всё, конец! Эгоисты эти раковые больные, одним словом. Только о себе думают. Вот и Танька — упёрлась, сидит в своей квартире. Никакой управы на неё нету.
Через полгода Татьяна была всё ещё жива. А вот Валентину забрали…
Валя как-то постепенно начала отдаляться от людей. Словно плела какой-то незримый кокон из мыслей и внутренних переживаний, подолгу оставаясь в нём. Выныривала иногда, чтобы поругаться с соседом сверху — облучает, мол, окаянный её своей микроволновкой. Стены-то тонкие. Потом Валентина вдруг поняла, что все люди на улице заодно, посматривают хитро, хотят подкинуть ей раковые споры в карман, чтоб они там проросли в настоящий рак кожи. Или, к примеру, костей. Приходилось быть бдительной, злой. Валю забрала бригада дюжих мужиков, увезла в психбольницу — прямо из магазина, где она разбила витрину с пирожными, крича отчаянно, что специально для неё их положили, отравленные, это спецслужбы яд подложили, чтоб её со свету сжить, а она не даст себя в обиду, не даст, не да-а-а-а…
Зоя тихо умерла во сне. Говорили, тромб оторвался. Это случилось через два месяца после того, как Татьяна рассказала о своём диагнозе.
А Татьяна жила. Год прошёл с тех пор, как поставили ей диагноз. Она снова сидела летним вечером на своей любимой лавочке, вдыхала горький аромат бархатцев. И думала о том, что каждому отпущено времени по-разному. Никому не дано знать, кому и сколько.
А значит, есть только сегодняшний медовый рассвет, да еще марево заката. Чай с чабрецом и малиновое варенье в любимом блюдце с отколотым краешком. Стакан молока, горбушка свежего ноздреватого хлеба. Книга любимого Бориса Васильева, заложенная старой открыткой с пожелтевшим краем. А что будет завтра? Поглядим…