Не забыть ее глаза, обрамленные черными ресницами и тонкими дужками бровей. В них выражение боли и страдания, радости и надежды – одновременно. И руки... Они быстро мелькнули над головой, окутали ее белым, легким как облачко шарфом и обвили его вокруг шеи. Подумалось: обычай восточной женщины не быть простоволосой в присутствии незнакомых людей...
Мой юный ливанский друг, более того – названый сын – в свои свободные от учебы вечера приходил к нам в гости. Тихонько постучит в окно. Я приоткрываю шторку, и за стеклами из темноты высвечивается смуглое продолговатое лицо, окруженное шапкой смоляных волос и негустой бородкой. Его приходу я всегда была рада и часто предугадывала интересную беседу то о положении в его стране, то об учебе и проблемах, связанных с нею, то о друзьях и их работе в партии. Юноши были верными помощниками взрослых в борьбе с израильско-американской интервенцией Ливана в 1980-82 годах.
Однако не ожидала, что однажды Нассер будет говорить совсем о другом. Отказавшись от угощения, попросил сесть и выслушать его. Начал рассказ с того, что много месяцев он ходит в больницу к раненым ливанским товарищам. Среди них есть женщина.
– Ей трудно... у нее нет ноги. Сейчас товарищи уехали домой, а женщина осталась одна. Ее перевели в другую больницу. В палате никого, все для нее новое. Она много плачет...
Я не прерывала его рассказ и не поправляла, как обычно, по-русски, а под конец спросила:
– Можно ли мне к ней в больницу?
– Хотел сказать о ней давно, но... Как плохо, что раньше не знал Вас, мама, так хорошо! – пенял на себя Нассер.
Попросила рассказать об этой женщине.
– Она с юга Ливана. Когда Израиль захватил там земли, бомбил города, деревни, много мирных людей погибло, много стало раненых. Она – одна из них. Первое ранение получила в лицо. А через некоторое время миной оторвало ногу, – завершил рассказ Нассер, затем погрузился в долгое молчание.
Знаю, за этим схематичным рассказом большое горе не только женщины и ее семьи, это и общая беда Ливана, страшная трагедия всего человечества.
Когда зовут на помощь, долго не собираются. Мы с Нассером подошли к огромному зданию больницы. Я была взволнована, сердце билось учащенно. ...Передо мной будто вдруг возникли картины горящих городов и деревень, а с чистого неба, что надо мной, словно послышался свист летящих бомб – вокруг плач и стоны, люди в страхе прячутся от снарядов... У меня невольно замедлился шаг, я огляделась...
Приятное летнее тепло позвало в больничный скверик выздоравливающих, они тихо гуляют или сидят на скамейках, беседуют с пришедшими навестить их. А где-то там, за одним из сотен окон этого здания, в тишине больничной палаты находится женщина, которая была на волосок от гибели. О погибших на войне страдают и помнят живые. Оставшиеся в живых тысячи и тысячи раз переживают кошмары страшных дней. Трудно представить, о чем думает еще незнакомая женщина, какие ей снятся сны.
Пройдя просторным вестибюлем и длинными коридорами этажей, мы оказались у одной из палат. Легкий предупреждающий стук, и за дверью послышался голос, говоривший по-арабски. И мне снова показалось, что очутилась я в далекой стране. Вошли, и я увидела быстрый полет рук над головой большеглазой женщины с тонкими чертами маленького бледного лица. Под одеялом вместо ноги вижу пустое место, а на лице – глубокий шрам. Уже этого достаточно, чтобы понять, что эта женщина перенесла много мук из-за безумного зверства убийц и насильников, пришедших непрошеными в ее страну.
На несколько секунд в неловком замешательстве я остановилась перед ней, но Нассер, заметив это, сказал ей что-то по-арабски, а мне:
– Вот она – Суад!
Суад чуть подвинулась на постели, приглашая сесть. Я осторожно села и долго смотрела на ее лицо, а она говорила и говорила на своем языке, вплетая в речь несколько знакомых ей русских слов. Я догадывалась, что она говорит о боли в ноге, и в сердце моем кипела ненависть к губителям человеческих жизней. Да и без слов было понятно состояние женщины, смотревшей смерти в лицо, наверное, не раз. Ведь ее могло уже не быть, угоди шальная пуля или осколок чуть выше – в висок. А сейчас надо лбом под прозрачным шарфом я вижу узор узких кружев белой косыночки, очень туго и аккуратно обтянувшей волосы. Голубое платье с длинными рукавами красиво сочетается со светлым головным убором. Пальцы наших рук сплелись, и мы долго не размыкали их. Я улыбалась Суад, а душа моя разрывалась на части от бессилия как-то облегчить страдания ее души. Нассер помогал в разговоре.
Какие богатства для матерей дороже всего? Конечно же, это дети. И Суад говорила о своих сыновьях и дочерях, показывая мне их фотографии. Восточные женщины обычно многодетны, и у Суад семеро прекрасных мальчиков и девочек – семь надежд...
Из окна палаты виден обширный двор больницы с газонами, цветниками, вдалеке за пустырем высятся здания жилых домов. Суад не может подходить к окну, но, видимо, тогда, когда она ждет прихода Нассера, придвигается ближе к краю кровати, опирается на тумбочку и тянется к окну, чтобы посмотреть, не идет ли по дорожке ее помощник. Об этом я догадалась из часто повторяемых ею слов.
– О, Нассер, Нассер! Хорошо Нассер, – с искренним выражением любви произносит Суад по-русски и, поглядывая на часы, продолжает: – Нет, Нассер – плох, плох. О, Нассер!
Я понимаю, как много значит для Суад, временно оторванной от дома, от семьи, помощь земляка. В нем она видит спасение от полной беспомощности в своем тяжелом положении. И, пожалуй, главное не в том, что Нассер помогает ей купить подарки для детей, а в том, что она имеет возможность общаться на родном языке, и в том, что через него она поддерживает более тесную связь со своим доктором – для больного это очень важно.
Под одеялом возле меня чуть пошевеливалась культя. Суад поморщилась. Видимо, заныли раны. Она приоткрыла одеяло над левой ступней – затекшая, с синеватым оттенком нога. Она сжала пальцы руки, показывая этим, что в ноге судорога. Я стала растирать ступню, но Суад отдернула ногу и что-то сказала.
– Больно,– перевел Нассер.
Ее боль будто бы прокатилась по моему телу: «Прости!». Суад успокаивающе погладила ладонью мою руку и приподняла одеяло выше. Я увидела искалеченную ногу – не было мышц икры.
– От мины, – произнес Нассер.
«Это одна из тысяч, – подумалось мне, – а еще скольких покалечили снаряды, пули, огонь... а скольких убило, сожгло... Сколько жизней придавлено гусеницами танков! Сколько зарыто живыми в траншеи смерти! И сколько ж осталось обездоленных?! Чьи безразличные руки готовят этот смертоносный снаряд, чьи беспощадные руки посылают его на головы невинных людей, а чьи убийственные руки подписывают приказы на гибель матерей, детей?.. Чьи?..»
...Я уходила от Суад с тяжелым чувством. Всю обратную дорогу не могла сказать своему спутнику ни слова. Но он, наверное, понимал меня, потому что несколько раз осторожно касался моего плеча, словно хотел снять охватившее меня оцепенение.
Лечение Суад подходило к концу, и скоро она должна была возвратиться домой.
В дни, когда я приходила к Суад одна, нам вместе было легко и просто. Мы говорили каждая на своем языке, но прекрасно понимали друг друга. И не нужно было много слов, за них говорили доброжелательные взгляды, улыбки, рукопожатия. А еще нам помогали цветы. Суад любила цветы, и, оказывается, больше ей нравятся скромные луговые. Это я поняла, когда однажды принесла ей букетик из ромашек, герани, клевера. Суад оживилась, произнесла:
– Ливана есть!
В черных глазах вспыхнули огоньки воспоминаний. Значит, такие или похожие тоже есть на ливанской земле, и, быть может, в спокойное мирное время года она с детишками часто бывала среди дорогой ее сердцу природы. Мы рассматривали цветы, и Суад старалась запомнить их русские названия.
Через несколько дней Нассер, придя к нам, сказал, что билет на самолет для Суад уже купил, и позвал меня в больницу:
– Суад просила – ей нужно помочь собраться. Вы для нее как сестра.
Алексей – родной сын – всегда в курсе моих дел, он также переживал за судьбы ливанских ребят, с которыми учился, и за их родину. Сказала сыну, что еду на ночь провожать Суад, а рейс в Бейрут рано утром. «Легкий ветер под крыло» – послал ей Алеша напутствие.
Мое рабочее время заканчивалось поздно, и только ближе к полуночи мы вышли. По дороге, переходя с одной станции метро на другую, Нассер долго молчал – видимо, отягощали какие-то думы. Затем стал говорить о новых нападках на Ливан и о том, какие трудности испытывает народ. Что могла ответить я, чем помочь? Хоть вынь из груди сердце, как Данко, и отдай его людям, исстрадавшимся от бесконечных войн...
Больница далеко, а ночной транспорт ходит с большими интервалами, и Нассер уже беспокоится о своей подопечной – не решила ли она, что мы не придем. Наконец мы добрались. После свежести ночных улиц в тихих коридорах ощущается спокойное тепло. Было уже два часа, когда мы вошли в палату к Суад. В лице ее, очнувшемся от чуткого сна, я заметила радость – ведь скоро она будет дома.
Остается совсем мало времени, и Суад покинет стены этой палаты, а через несколько часов прежний и привычный мир снова окружит ее. Она страшится, что окажется в нем совершенно беспомощной и беззащитной, потому что привыкла к оглушающей тишине нашего неба. И еще: она постоянно в тревоге перед теми мучительными болями, которые будут сопровождать ее после выписки.
Во время сборов-проводов наступают странные минуты-вакуумы. Все уложено, и, кажется, все передумано-переговорено, и ты оказываешься словно на стартовой черте – вот-вот дадут сигнал к движению: и что там впереди... и неизвестен финиш... Я села рядом с Суад, мы крепко, действительно, как сестры, обнялись и от волнения скорого расставания едва не заплакали.
Чуть забрезжил рассвет. В палату вошел медицинский работник, который должен был сопровождать больную в аэропорт, и предупредил, что пора собираться. Суад засуетилась – она не одета в дорожное платье. Мы стараемся успокоить ее: время еще есть.
Но разве будет Суад спокойна? Она торопится. Ей очень больно спустить покалеченную ногу. Морщится, крепится. Надо надевать протез. Это мука! Я помогаю ей приладить и пристегнуть искусственную ногу. Вот тут она не вытерпела, и слезы отчаяния полились по ее щекам. От боли физической ли, от обиды ли за свою исковерканную жизнь или от злости на проклятых врагов своей земли, но зарыдала бедная Суад и долго не могла прийти в себя.
Суад простилась с медсестрой, сделавшей ей на дорогу успокоительный и обезболивающий уколы, и мы вышли в коридор еще не проснувшейся больницы. Нассер вез Суад в коляске, и катились вместе с нею костыли, которые она положила поперек и крепко держала. И эти костыли, и плечи Нассера, двигавшиеся в такт осторожно, но уверенно ступающим ногам, казались мне символом того, что, сколько бы горя ни принесли враги любому народу, у него есть опора и помощь – крепкие руки сыновей. Они не опустят оружие в борьбе, спасут раненого, помогут в горе матерям, позаботятся о соотечественниках.
По просторным, тихим утренним улицам мы направились в аэропорт. Суад, утомленная сборами, устало прикрыла глаза и несколько минут находилась как бы в полузабытьи. Быстрый бег машины «скорой помощи» и мягкое покачивание носилок, на которых лежала Суад, успокоили ее. Но из-за тяжеловатого протеза ее тело от неудобной позы затекло. Простонав, она хотела повернуться. И тут же воскликнула:
– Коляска! Там коляска!
Беспомощно и безнадежно посмотрела она на нас. Нассер передал сопровождающему, что забыта коляска. Шофер, взглянув на часы и, видимо, быстро рассчитав время, уже развернул машину, и мы с полпути вернулись к больнице. Коляска сиротливо стояла у въезда для «скорой помощи». Суад, увидев ее, обрадовано заулыбалась и, облегченно вздохнув, отрывочно объяснила:
– Подарок... ЦИТО! Доктор – подарок!
...Какая большая Москва! К ней стремятся миллионы людей, чтобы любоваться прекрасными проспектами, площадями и творениями рук зодчих. Как хорошо пройтись в многоликой толпе с ее разнообразным говором... А нашей Суад такого сделать не пришлось. Более четырех месяцев находилась она в стенах больниц и разве лишь в последнее время иногда могла видеть красоту Москвы с экрана телевизора, если состояние позволяло выехать на коляске в больничный холл. Покидая Москву, Суад старалась запомнить хоть что-то из увиденного. Я следила за выражением ее восхищенного лица, а она тихо несколько раз произнесла благодарным тоном:
– Шукран, Москва! «Спасибо, Москва!»
Пролегал ли действительно путь здесь, или шофер специально проехал этой дорогой, но вдруг Суад увидела Кремлевские стены. Для нее – счастливый случай! Величаво и гордо проплывала перед нами красная многовековая стена, и в глазах Суад, полных восторга, отразились ее зубцы, башни с алыми звездами. А внизу, в зеленой волне парка, мелькнул Вечный огонь...
Алевтина БУГАЙЧУК
Издание "Истоки" приглашает Вас на наш сайт, где есть много интересных и разнообразных публикаций!