С вашего разрешения, продолжим разговор о репетициях «Мольера». То, что о них писал Булгаков, нам известно. Давайте почитаем свидетельства, что называется, «с другой стороны».
Через десять лет после смерти драматурга Н.М.Горчаков, который был основным режиссёром спектакля, опубликовал книгу «Режиссёрские уроки К.С.Станиславского. Беседы и записи репетиций», где много написано и о тех самых репетициях «Мольера».
Там записана, в частности его беседа со Станиславским:
«- Константин Сергеевич, вы выбрали факты из пьесы, имеющие отношение только к Мольеру, но ведь ряд исполнителей захочет, чтобы факты из их жизни в пьесе были так же оценены, как чрезвычайно важные для развития действия?
- Нам важна в первую очередь линия Мольера. Покажите мне её, а потом уже всё остальное.
- Но ведь и Мольер окажется участником далеко не всех перечисленных вами фактов, — сказал я, просматривая записанные мною за Константином Сергеевичем названия основных событий пьесы.
- Это очень плохо для развития роли Мольера, — отвечал он, — и я надеюсь, что, увидев это воочию, Булгаков задумается серьёзно о пьесе.
- Значит, весь первый период репетиций по существу будет посвящён тому, чтобы убедить Булгакова работать дальше над пьесой?
- Вы угадали. Но актёрам и Булгакову об этом знать не надо».
В общем, снова вспоминаем «Театральный роман»: «Впрочем, ваша пьеса тоже хорошая, - молвил Иван Васильевич, пытливо всматриваясь в меня, - теперь только стоит её сочинить, и всё будет готово...»
Горчаков всецело на стороне Станиславского. Он с восторгом рассказывает о репетиции (проходившей в отсутствие автора), когда игравшие роли Арманды и Муаррона А.И.Степанова и Б.Н.Ливанов разыграли сцену из «Дон Жуана», но – «наотрез отказался Булгаков вставлять в свою пьесу подлинные тексты произведений Мольера». Режиссёр вынужден признать: «Со своей точки зрения он был в этом прав. Стилистический разнобой получился бы очень большой. Вся пьеса у Булгакова, язык её, характер и положения не могли органически сочетаться с произведениями самого Мольера».
Станиславский хотел увидеть на сцене в первую очередь не Мольера-человека, а Мольера-гения (наверное, важно уточнение – «каким он его знал и понимал по его произведениям»): «Ему не важна была личная жизнь Мольера, это был для Станиславского лишь повод показать гений Мольера — писателя и философа, бытовой фон для ряда сцен». Он говорил о пьесе: «Человеческая жизнь есть, а вот артистической жизни нет. Может быть, слишком ярка сценическая форма и местами убивает собой содержание».
Для Булгакова же была важна именно «жизнь господина де Мольера» во всеми его передрягами. Он считал, что, если актёр сыграет как до́лжно сцену из «Мнимого больного», включённую в финал спектакля (кстати, эта сцена написана самим Булгаковы «по мотивам» Мольера), то никакие слова о гениальности уже не нужны.
«Расхождения Станиславского и Булгакова становились всё сильнее и сильнее, - пишет Горчаков. - Я явно не умел их примирить и к тому же был, как режиссёр, нетерпелив, стремился к премьере, был уверен, что игра актёров, общая наша работа над пьесой закроют от зрителя те недочёты исторического и идейно-философского порядка, о которых говорил Константин Сергеевич».
Уже из этих слов режиссёра следует, что он видит в пьесе, над которой работает, серьёзные недостатки. А мне вспоминаются слова В.И.Немировича-Данченко: «Самый большой общий недостаток, который всегда был в Художественном театре… Берётся в работу пьеса, и сразу начинается с того, что не верят автору. Так было с пьесами “Три сестры”, “Сердце не камень” и другими. Автору не верят… Начинается переделка…»
Герой «Театрального романа» возмущается:
«- Небось у Островского не вписывал бы дуэлей, - ворчал я, - не давал бы Людмиле Сильвестровне орать про сундуки!
И чувство мелкой зависти к Островскому терзало драматурга».
Но, как видим, и Островскому «не верили»…
Какие-то сцены Булгаков «подправил», но Станиславскому, который надеялся, что автор «сам местами пересмотрит свою пьесу», этого мало. И он переключается на работу с актёрами, добиваясь от них, по словам Горчакова, скрупулёзнейшего соответствия мельчайшим деталям быта и поведения, чем зачастую приводит в уныние и их.
Снова «Театральный роман»: автор узнаёт, что Патрикеев «внезапно заболел насморком», и слышит предсказание Бомбардова: «Ну, насморк его скоро пройдёт. Он чувствует себя лучше и вчера и сегодня играл в клубе на бильярде. Как отрепетируете эту картину, так его насморк и кончится. Вы ждите: ещё будут насморки у других. И прежде всего, я думаю, у Елагина». «Через день исчез с репетиции Елагин, и Андрей Андреевич записал в протокол о нём: "Отпущен с репетиции. Насморк". Та же беда постигла Адальберта. Та же запись в протоколе. За Адальбертом - Вешнякова. Я… не осуждал ни Адальберта, ни Патрикеева. В самом деле, зачем предводителю разбойников терять время на крики о несуществующем пожаре в четвёртой картине, когда его разбойничьи и нужные ему дела влекли его к работе в картине третьей, а также и пятой».
А ведь это тоже взято из реальности: в журнале репетиций за 4 апреля записано, что «отсутствовали по болезни (простуда)» сразу семь артистов, среди них Станицын, Яншин и Ливанов, исполнявшие ведущие роли.
Автор в романе с ужасом подсчитывает, сколько займут репетиции: «О господи! - шептал я в бессоннице, ворочаясь на диване дома, - трижды семь... двадцать одна неделя или пять... да, пять... а то и шесть месяцев!! Когда же выйдет моя пьеса?! Через неделю начнётся мёртвый сезон, и репетиций не будет до сентября! Батюшки! Сентябрь, октябрь, ноябрь...»
А ведь в жизни репетировали четыре года!
22 апреля 1935 года Елена Сергеевна делает дневниковую запись: «Вчера в театре на «Мёртвых душах» мне передали протокол репетиции «Мольера», на которой М.А. не присутствовал. Из него видно, что К.С. всю пьесу собирается ломать и сочинять наново. М.А. тут же продиктовал мне письма Станиславскому и Горчакову с категорическим отказом от переделок и просьбой вернуть пьесу, если она не подходит Театру в этом виде».
Булгаков пишет: «Ознакомившись с нею [выпиской из протокола репетиции], я вынужден категорически отказаться от переделок моей пьесы “Мольер”, так как намеченные в протоколе изменения по сцене Кабалы, а также и ранее намеченные текстовые изменения по другим сценам, окончательно, как я убедился, нарушают мой художественный замысел и ведут к сочинению какой-то новой пьесы, которую я писать не могу, так как в корне с нею не согласен.
Если Художественному Театру “Мольер” не подходит в том виде, как он есть, хотя Театр и принимал его именно в этом виде и репетировал в течение нескольких лет, я прошу Вас «Мольера» снять и вернуть мне»
Примерно то же самое – в письме Горчакову: «Ввиду полного разрушения моего художественного замысла и попыток вместо принятой Театром моей пьесы сочинить другую, я категорически отказываюсь от переделок пьесы “Мольер”»
Через несколько дней он напишет и об отказе от режиссирования пьесы… А 13 мая расскажет в письме брату: «Ты спрашиваешь о Мольере?
К сожалению, всё нескладно. Художественный театр, по собственной вине, затянул репетиции пьесы на четыре года (неслыханная вещь!) и этой весной все-таки не выпустил её.
Станиславскому пришла фантазия, вместо того, чтобы выпускать пьесу, работа над которой непристойно затянулась, делать в ней исправления. Большая чаша моего терпения переполнилась, и я отказался делать изменения. Что будет дальше, ещё точно не знаю»
Что же было дальше?
Станиславский отнёсся к гневному письму драматурга достаточно спокойно. Во время очередной репетиции спектакля он читает его вслух и, как записано в протоколе репетиции, «призывает актёров не падать духом, а добиваться актёрскими и режиссёрскими средствами осуществления намеченной линии и победить автора, не отступая от его текста» (меня, конечно, удивляет и умиляет это «победить автора»). Он добавляет: «Это труднее, но и интересней», «Мы попали в тяжёлое положение, и надо самим находить выход из него. Я стараюсь вытянуть из вас, что вам нужно, что вам хочется, что вас увлекает. Без увлечения нельзя ничего сделать».
Однако «вытянуть» что-то у режиссёра не получается. Именно здесь уже начинают высказываться артистами горькие истины: сначала обеспокоен В.Я.Станицын («утрачивает ту многогранность образа, которую он должен был играть по замыслу драматурга»), затем Б.Н.Ливанов заявляет, что «стал ненавидеть» пьесу, потом выступает Л.М.Коренева (впрочем, ей – Булгаков был более чем не доволен её Мадленой – я не слишком доверяю).
И начинаются противоречия уже между постановщиком пьесы и занятыми в ней артистами…
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Навигатор по всему каналу здесь
Путеводитель по статьям о Булгакове здесь
