Леонид НЕМЦЕВ*
РАБЛЕ был плохим затворником, ему пришлось выйти из двух монашеских орденов, но он был очень успешным врачом, получив степень доктора медицины. В Лионе он руководил госпиталем Милосердной Богоматери, в Меце служил в должности городского врача, а в конце жизни был личным лекарем кардинала дю Белле. О своей врачебной практике Рабле говорил с Эразмом Роттердамским, которого называл сначала своим духовным отцом, а потом даже «матерью». И он один из первых стал использовать элементы психотерапии, указывая на то, что приветливость врача, его безупречное поведение и аккуратная одежда способны оказывать благотворное влияние на больного: «Первейшая обязанность врача – поддерживать в больном веру в выздоровление».
Рабле предложил много идей, которые прижились и дошли до наших дней. И это не только первые лекции с открытым препарированием трупов или успешные опыты с лечением венерических заболеваний. Рабле заботился о здоровье духа, о полноценности личности, о реализации человеком своего призвания и природного величия. Главным недугом его времени было разрастающееся разочарование, которое гнилостными миазмами равнодушия и чумой релятивизма охватывало целые поколения.
Михаил Бахтин говорил: «Страшному общественному недугу, свирепствовавшему повсюду, он предписал огромные дозы смеха: все у него колоссально, колоссальны тоже цинизм и непристойность, необходимые проводники всякого резкого комизма».
Наверное, Рабле бы с радостью поспорил с этой характеристикой. Дозы смеха, которые он прописывал, были щедрые, но ровно такие, какие нужно, – ни больше и ни меньше. Смех – это действие «веселой науки» (философии – как ее характеризовали еще древние греки). Если комическое прикладывается к чему-либо с несоизмеримым усилием, то оно разрушает свой объект. Если дозы смеха перевешивают, наваливаются, загромождают, то смех тут же обесценивается. Извлеченный на свет очередной «печатный» образец – вроде бы даже забавный – неизменно похож на картофелину из фильма про Чапаева. Впереди ли она или сзади, а мы всё уже про это знаем.
Рабле бы поспорил, что его коньки – это цинизм и непристойность. Здоровое отношение к предмету, здоровое отношение к человеку и здоровое отношение к знаниям – это никак не цинизм. Мы можем это сравнивать, например, с «Философией в будуаре» маркиза де Сада. Цинизм – это, прежде всего, нездоровое мышление, которое, возможно, помогает выжить путем мимикрии и ложного согласия, но никак не вяжется ни с раблезианским оптимизмом, ни с полноценностью, за которую он ратовал. А на слово «непристойность» Рабле бы, наверное, пожал плечами. Это слишком условно и зависит от общественных нравов и норм конкретной эпохи.
***
С Рабле произошло какое-то большое недоразумение. Один из умнейших писателей мира стал казаться всего лишь непристойным. Современные интеллектуалы совсем забыли о нем, в лучшем случае позволяют себе замечания о том, как много у него скабрезностей и грубостей (на самом деле одна на каждые двадцать страниц текста, а это гораздо меньше, чем у современных авторов, в свете которых даже смешно говорить о разнице вкусов).
Совсем странно видеть, как книга Бахтина стала заменять книгу Рабле, хотя они о довольно разных вещах. Бахтин говорит о «смеховой культуре», амбивалентности и карнавале, действительно много цитирует Рабле на фоне средневековых мистерий и гротескных празднеств, но, как правило, разбирает трикстерские шутки Панурга, а не речи Пантагрюэля.
В детстве я познакомился с книгой Рабле по переложению Н. Заболоцкого, выпущенному в 1935 году. Заболоцкий очень ценил Рабле, изучал старофранцузский и невероятно любил изящные гравюры Гюстава Доре, без которых большой (даже в детском издании) том Рабле уже трудно себе представить. И Заболоцкий трудился над тем, чтобы сохранить для детей живой юмор и мудрость, которые уже начинали страдать от советского пуританства. В статье «Рабле – детям!» (это намеренно звучит как лозунг) Заболоцкий рассказывал, над чем он работал: «У Рабле мальчик Гаргантюа изобретает различные способы «подтираться», у меня – «вытирать себе нос»; у Рабле Гаргантюа, взобравшись на башню Нотр-Дам, мочится в толпу и заливает тысячи зевак, у меня же дует с башни и поднимает невиданный ураган, который валит с ног тысячи зевак».
Получилась довольно весомая книга, которая сократила оригинал на две трети, но в которой осталось довольно много истинной философии. Здесь есть проект идеального образования Гаргантюа, который сначала только учил учебник латинской грамматики с начала до конца и с конца к началу, а потом стал разумно использовать каждую секунду своей жизни, о чем говорили Коперник, Ян Амос Каменский и Екатерина Великая. Есть либеральный проект Телемского аббатства, который превращается в пугающую антиутопию, поскольку телемиты, обретя свободу, стали слишком одиноки и в итоге пришли к самой радикальной форме «общественного договора». Есть путешествие по островам Папеманов и Папефигов, ветроглотов и Крючкотворов и встреча с Божественным оракулом Волшебной Бутылки Бакбук, которая на вопрос Панурга, жениться ему или не жениться, отвечает: «Тринк! (Пей!)».
Этот ответ, как и всё в тексте Рабле, адресован двум типам людей: натурам низменным и еще не готовым к высшей мудрости (таковы Панург и братец Жан, которым кажется, что речь идет об их обычном занятии – выпивке), а также истинным пантагрюэлистам, которые способны различать два вида вина – вино физическое и вино как подлинный источник мудрости. Эти два вида вина – одно в другом – мы встречаем в «Застольных беседах» Плутарха. Книгу эту Рабле хорошо знал, хотя в ней совсем нет никакого пьянства. Такие же два вида вина мы можем встретить в стихотворении Александра Блока «Незнакомка»: одно вино смиряет и оглушает, а другое пронзает все излучины души. До сих пор в школьных учебниках можно встретить фразу о том, что Блок проповедует смирение перед действительностью: «Ты право, пьяное чудовище, я знаю: истина в вине». Как будто у автора и «пьяного чудовища» (негативного собирательного образа эпохи) вино одно. Но автор еще лучше, чем герой его текста, знает второй вид вина, который может пригубить. Дело тут должно идти об иронической и даже каламбурной форме согласия, а не о циничной сдаче своих бастионов. Вот так и Рабле сравнивал свои книги с Сократом, у которого под внешностью Силена и в смешном теле жила божественная душа.
Эта божественная душа и сделала Рабле великим учителем, чье прочтение иногда нуждается в символическом толковании (например, все аллюзии на книги Ветхого завета у Рабле остаются тайными), а иногда получает комментарии от опытных каббалистов и алхимиков.
Нет ничего удивительного в том, что Виктор Гюго назвал Рабле «шутовским Гомером» и величайшим гением человечества: французы обязаны ему созданием их национального литературного языка. Бальзак считал Рабле «величайшим умом современного мира» и яростно сражался за него с презрительным и самовлюбленным Сент-Бёвом, который не был способен «прочитать» Рабле, хотя каким-то образом ценил его ясный и чистый стиль. Член Французской Академии Шарль Нодье трижды переписал «Гаргантюа и Пантагрюэля» от руки, чтобы лучше постичь универсальность и глубину того, кого ставил выше Эразма Роттердамского и Вольтера.
***
Рабле универсален как раз в том, что его проза не навязывает какого-либо идеологического ракурса. Ее можно прочитать как почти простонародную… Хотя нет, нельзя. Какой это простонародный альманах, когда в нем очевидны цитаты из Платона, Плутарха и Сенеки, слегка прикрыты тенью упоминания Леонарда Бруни, Парацельса и Гермеса Трисмегиста, совсем таинственны места, касающиеся Пико делла Мирандола и Раймонда Луллия? При этом Рабле всегда сообщает довольно полные знания, к которым можно отнестись как представитель простонародья, открыв зев и почесывая затылок.
Пожалуй, именно в советскую эпоху этот естественный жест сменился истеричным требованием быть понятным простому советскому человеку. Заметим, что Рабле в переводе Н. Любимова был подарен общественности, то есть воспринимался как демократичный гуманист и антиклерикал. Но полюблен не был. Не наше это всё. Причем не наше и с точки зрения простого советского человека, и с точки зрения рафинированной интеллигенции.
Такое восприятие Рабле встретил уже при жизни. От него отказались католики, к чьему лагерю он принадлежал в вопросе вероисповедания и монастырского устава, отказались кальвинисты, которым он сочувствовал как людям, терпящим страдания, отказались и гуманисты, считавшие, что Рабле отвлекает юношество от плодов учености. Как-то так повелось, что наиболее зрелые и тяжелые плоды стали считать слишком сладкими, спешно заменяя их на что-то более терпкое и деревянное.
Понятно, насколько веселье мешает дисциплине, насколько молчаливой и исполнительной должна казаться питающая юношей «наука» (тем более, если это наука с определенным идеологическим уклоном, а не наука о полноте жизни). Странно думать, что, поедая незрелую хурму, преодолевая вяжущие спазмы в гортани, мы когда-нибудь дозреем вместе с ней.
Рабле повезло, что в своей жизни он много встречал таких людей, которые отдавали дань его учености – учености автора книг о растениях Ватикана и об античных памятниках Рима, – тех, кто поддерживал его, давал приют и часто защищал от нападок. Рабле прожил 80 лет земной жизни, веря в то, что душа постоянно воспитывается и перетекает в магистерий (философский камень). Как говорит Пантагрюэль: «Пока наше тело спит... душа наша преисполняется веселия и устремляется к своей отчизне, то есть на небо. Там душа снова обретает отличительный знак своего первоначального божественного происхождения... приобщившись к созерцанию бесконечной духовной сферы, центр которой находится в любой точке вселенной, а окружность нигде (согласно учению Гермеса Трисмегиста, это и есть бог), сферы, где ничто не случается, ничто не происходит, ничто не гибнет, где все времена суть настоящее».
Человеку необходимо найти свой собственный центр и почувствовать границы Вселенной. Этот путь всегда полон штормов и сомнений. Здоровье духа и здоровье интеллекта, прежде всего, дает идеальное равновесие, которого нельзя добиться циничной смекалкой. «Ибо все сокровища, над коими раскинулся небесный свод и которые таит в себе земля, в каком бы измерении ее ни взять: в высоту, в глубину, в ширину или же в длину, не стоят того, чтобы из-за них волновалось наше сердце, приходили в смятение наши чувства и разум».
***
В романе Рабле мы увидим не учебник, не концепцию, не собрание наставлений – это целостная картина мира, где есть всё, что есть в мире, ни больше и ни меньше, и в таком мире нам надо пребывать в равновесии, так как цель книги не в шутках и умничании, а в выработке правильной реакции на всё, с чем нам приходится иметь дело.
Рабле был понятен таким же, как он, мудрецам. Это лагерь веселых ученых, которые ждут к себе всех, кто способен прийти. Это подлинное Телемское аббатство, открывающее путь к полноценному, практичному, легкому и живому знанию.
На титульном листе книги, оформленном Гюставом Доре, изображены великаны, которые стоят вокруг исполинской книги и помогают переворачивать ее страницы маленьким зевакам. В образах гигантов узнаются не персонажи романа, а Сократ, Данте и сам Рабле. В сущности, этот образ универсален для любого чтения: мы открываем книгу на уровне крохотных персонажей, а дочитываем, когда мы уже одного роста с автором.
К автору только и стоит стремиться прийти в гости. Только к себе авторы и ждут, наверное, сильно печалясь от того, что их приглашение долго остается без ответа, так как читатели обычно пытаются попасть в гости к немного кукольным и равным им по росту персонажам. Может быть, поэтому Гаргантюа и Пантагрюэль – великаны уже с рождения. Так суть метафоры должна была стать нам понятной сразу, но почему-то современный читатель еще требовательней к тому, чтобы подходящие ему книги предлагали персонажей именно его роста. Его духовного роста. И так создаются условия нового мира, где никто не будет расти без ударов судьбы, где полноценные книги становятся избыточной роскошью.
- Прозаик, поэт, кандидат филологических наук, доцент Самарского государственного института культуры, ведущий литературного клуба «Лит-механика».
Опубликовано в «Свежей газете. Культуре» 7 мая 2020 года, № 8–9 (181–182) Союз Журналистов России - Самара (sjrs.ru)
