— Она вернётся, — говорил Павел Оле и убеждал в этом самого себя. — Она вернётся к нам, мы обвенчаемся, и она станет твоей мамой.
Но дни шли, а Мария не возвращалась.
Да её никто и не спохватился. Допросов больше не было. Документы тоже не принесли. Павел жил в доме Ирины Леонидовны, был обеспечен продуктами. Ухаживал за Олей, купал её так, как когда-то показала Ирина.
"Лютый февраль" 22 / 21 / 1
На душе было скверно.
Мир, перевёрнутый с ног на голову, обратно не возвращался.
Редко с Олей выходили на улицу. Девочка не отпускала Павла ни на минуту. То просилась на руки, то цепко держала его за штанину.
К началу декабря лепет превратился в «папи», «ням», «гука» (гулять), «а-а-а» (спать).
Для Павла до сих пор было удивительным превращение Оли в человека разумного. С ней стало проще.
Уже не дрожали руки, когда держал её, уже не боялся, что она подавится, засунув в рот несколько сухарей. Не боялся ничего.
«Папи» грело душу в морозы лучше печки. Её приходилось топить. Благо, запас дров был большим.
В конце декабря 1917 года в дверь постучались. На правах хозяев зашли трое рослых мужчин.
Павел завтракал с Олей.
— Эй, барская шкура! Делиться надобно. Занимаешь одну комнату, остальные под поселение пойдут. Давай, давай! Выбирай, пока мы добрые.
— Господа, — начал спокойно Павел, — какое основание у вас для сих действий?
Один из «гостей» подошёл к Павлу, выставил вперёд кулак и раздражительно сказал:
— Вот самое лучшее основание. Сказано тебе! Выполняй! Завтра шестнадцать человек нужно разместить.
Павел спорить не стал.
Кивнул в ответ.
Для дальнейшего проживания выбрал кабинет. Там было просторно и светло, окна можно было открыть в случае чего.
Нашёл в кладовой инструменты. Полдня разбирал кровать, чтобы перенести её в кабинет.
Оля всюду следовала за ним.
К вечеру уморился, а ещё собирался оставшиеся продукты спрятать.
Уложив Олю, стал вспоминать, как открыть в полу кабинета небольшой погребок.
Жалел, что когда Ирина Леонидовна рассказывала об этом, мало слушал.
Кое-как разобрался.
Кровать разместил прямо над крышкой в погреб.
Двигать её по паркету было очень удобно. Она почти бесшумно скользила и не должна была вызывать подозрений.
Наутро в дом ввалились больше десятка мужчин и одна женщина.
Пока мужчины ругались по поводу размещения, женщина ходила по дому и разглядывала убранство.
— Да-а-а-а, жили люди… — всё восклицала она.
— Жили-то жили! А ты чего так не жила? — спрашивал у неё высокий бородач, который как и Павел, кажется, боялся своего роста и слегка сутулился.
— А жилка такая у меня не отросла, чтобы шиковать. У них тут и ковры, и рушники золотом обшитые, а посуда! Боже мой, её страшно брать в руки!
— Конечно страшно, ты видела их руки? Тоненькие, как веточки. А твои вон какие! Натруженные! Тебе не чашку кофейную надо, а ведро!
Бородач посмеивался над женщиной.
— Ой, интеллигент нашёлся, — обиженно говорила она. — Ты на свои руки посмотри!
— На свои? — бородач стал рассматривать свои пальцы. — Руки как руки, много чего могут и много чего не могут.
Павел наблюдал за всеми со стороны. И ни один человек не обращал на него внимания.
Тащили в занятые комнаты стулья, дрались за подушки, ставили подножки друг другу.
Когда бородач заинтересовался Павлом был уже вечер.
Оля что-то беспокойно себя вела, не хотела сидеть в кабинете, и Павел вышел из него, взяв девочку на руки.
— Яков Семёнович Мартовицкий! — бородач протянул Павлу руку.
Павел замешкался. Не знал, кем ему представляться: Павлом или Матвеем. Но раздумывать времени не было, спокойно произнёс:
— Хозяин дома.
Бородач посмеялся.
— Хозяин, значит, хозяин. Мы тут хозяйство твоё подпортили малость. Мужики стулья не поделили, баба столик туалетный сломала. Встала на него, чтобы люстру на потолке поближе рассмотреть, да грохнулась с него. Я починю, если смогу. А если нет, так не вини нас. Мы и сами не рады кочевать. То тут дом, то там!
Общежитие заводское сожгли, вот нас и распределили по богатым домам. А тут у вас всё неудобно. Мебели лишней много, комнаты большие, а печь одна. Я её топить пробовал, так ты покажи, как она работает?
— Покажу, — пообещал Павел. — Вот только дочку спать уложу. Прошу вас, предупредите подселенцев, чтобы не кричали так громко. Девочка боится.
— Я сказать-то скажу, но ты же понимаешь, что они назло могут делать. Так что лучше и не заикаться.
Павел понял, что договориться о тишине не получится.
И был зол, когда посреди ночи подселенцы пели песни и громко смеялись.
Павла никто, казалось, даже не замечал. Здоровался с ним только Яков Семёнович.
Из всех подселенцев он, кажется, был самым тихим и воспитанным. Он то и дело пытался угомонить дерущихся мужиков и постоянно возмущающуюся женщину.
В доме поначалу работники не готовили. Ели в столовой при заводе.
И этому Павел был несказанно рад.
Но через две недели кто-то из работников притащил примус. Его поставили на обеденный стол и стали ночами варить картошку, потом перемешивали это всё с вяленой рыбой. Женщина за всеми убирала и мыла, постоянно матерясь, что она не нанималась. Но когда мужики золотили ей руку, она успокаивалась.
Оля росла, одежда стала ей мала. Денег у Павла не было совсем. Еда заканчивалась. Девочка ела много. Павел старался всё оставить для неё. Сам исхудал. Скулы и острый нос торчали на его лице словно корявые ветки старого дерева.
В начале февраля 1918 года бородач пришёл посреди рабочего дня и принёс перловку с мясом. Почти вломился в кабинет, поставил горячий чугунок на постель, где лежал Павел и сказал:
— Ешь, хозяин дома, да побыстрее, пока остальные не учуяли запах еды. Плохо сейчас с провизией. Паёк сократили, работы много, жрать охота. Это мне Любанька из столовой подарила кашу. Тут намечалась комиссия на заводе. Приготовили жратву для них. А они не приехали. А чтобы не прокисло, она мне отдала. А я вспомнил, что ты тут с дочкой выживаешь, так и решил поделиться.
Меня-то Любанька каждый день до отвала кормит. Я поэтому и помалкиваю. Сытый мужик — добрый мужик. Голодный мужик — злой мужик. Вот поэтому постояльцы твои тут дерутся.
Уже до того дошли, что стали подушки твои продавать на заводе. И другие работники продают из других барских домов. Покупают друг у друга тряпки. Да кому они нужны-то? Вот ты скажи, тряпки эти, посуда эта сказочная сделали тебя счастливым?
— Сделали, — говорил Павел, с жадностью глотая горячую кашу. — Я был счастлив… Давно…
— Ну вот… — задумчиво произнёс бородач. — И я был… Ты девчонке-то оставь! Накинулся как волк на быка.
Но Павел ел и не мог остановиться.
Оле, конечно, оставил.
Сытый и довольный Павел благодарил Якова. Спросил осторожно:
— А можно ли мне иногда от вас получать такую оплату за то, что живёте у меня?
— Ну я как смогу, так уважу, — пообещал бородач. — Ты только разреши мне Любаню у себя поселить. Уж больно привязался я к ней. А то она живёт в трущобах. А там жуть как страшно ночью. А она на работу в три утра идёт. А здесь у тебя вроде как безопасно.
Павел кивнул.
Вечером Яков Семёнович привел Любу. Молодая женщина была ровно в два раза ниже Якова. Словно ребёнок рядом с отцом. Они нежно держали друг друга за руки.
Другие постояльцы стали возмущаться:
— Семейных тут не должно быть, для этого есть другие барские дома.
— Детей родят, спать не дадут! А нам за станками стоять!
Павел не понимал этих возмущений. Постояльцы и так не спали ночами: пели, смеялись, играли в карты.
В итоге Якова и Любу переселили в другой дом. Павлу взгрустнулось.
Дни летели. Наступил май 1918 года.
Последнюю банку консервов Павел открыл 1 мая. Оля уже болтала довольно хорошо.
Всё понимала, была послушной. Неожиданно для Павла она стала приносить в кабинет хлеб. Подворовывала его у постояльцев.
Павел наказывал Олю, говорил, что за это могут и в тюрьму посадить.
Однажды Олю за ухо притащила к Павлу женщина, что жила в доме.
— Эта тварь, — возмущалась женщина, — забрала мои серьги. Барин, ты как хочешь думай, но серьги верни. Иначе я жалобу напишу, и ты останешься без крыши над головой.
За Олю заступился один из постояльцев:
— Танька, не дури! Откуда серьги у тебя! Отродясь их не было. А тут… Поклёп на девчонку не вешай!
— Были серьги! — кричала женщина. — Были! Прятала я их. От матери моей достались. Берегла. А эта их украла. Завтра же напишу заявление.
— Олечка, — упрашивал Павел девочку, — отдай то, что взяла.
— Я не брала!
— Да как не брала! — возмущалась Танька. — Я видела, как ты их в руках держала.
— Не брала!
Оля стала плакать. Павел прижал её к себе и сказал женщине:
— Жалуйтесь! Бог с вами.
Танька пожаловалась.
Пришли к Павлу с обыском. Никаких серег не нашли. Павлу выписали предупреждение и в качестве штрафа забрали кабинетный стол и два стула, обитые парчой.
Когда в середине мая работников завода переселили в новое общежитие, Оля призналась Павлу, что всё это время прятала серьги за щекой.
Она вытащила их отдала ему.
Эти серьги Павел обменял на ярмарке на мешок картошки, ведро перловки и небольшой мешочек сухарей.
Оля умудрилась с ярмарки украсть десяток грецких орехов и печёное яблоко. Всё это она сложила в карманы юбки, которая раньше принадлежала Ирине Леонидовне и которую Павел переделал, чтобы Оля могла её носить.
Он отрезал низ так, чтобы Оле юбка была до пят. Потом срезал спереди и сзади, оставив карманы по бокам.
Получился такой большой мешок с карманами, который превращался в юбку с помощи пояса, завязанного на талии.
Переделка этой юбки далась Павлу нелегко. Три ночи он колол пальцы иголками.
Дом пустовал недолго.
Продолжение тут