Охота на чудеса
— Жека… — несмело окликнули Женьку со спины. И она только тогда различила, что с тихим «стрекозиным» стрекотанием ее велика сливается еще одно — чужого. Нехотя притормозила, давая мальчишке понять, что можно догнать, пристроиться рядом. Ни людей, ни машин на этой узкой мощеной камнями улочке все равно не было. Как, впрочем, не было и тротуаров. Вместо них по бокам дороги тянулось какое-то недоразумение, едва в шаг шириной. Естественно, ехать приходилось прямиком по проезжей части. Вернее, в данном случае, по непроезжей.
Вообще на удивление пустой оказался городишко, просто рай до велосипедиста. И много в нем было странно переплетающихся, узких улиц, со старыми домами и кованными заборчиками, под сводом ветвей огромных деревьев. По вечерам, когда неярким и теплым светом зажигались фонари, городок становился сказочным. Набегавшаяся за день Женька не могла усидеть дома после девяти вечера. Город звал ее, и она откликалась на его зов. Выволакивая велик каждый раз так стремительно, словно сбегала из дома.
И ложились под колеса старые, незнакомые улицы — Женька ездила всегда без цели, просто так. Не намечая маршрута, и сворачивая с самых неожиданных местах, распахнутой душой впитывая в себя то мелькнувшие резные наличники, то забавный рисунок на заборе, то странную кладку мостовой, складывающуюся в узор. Прелесть в таких «покатушках» была совсем иной, чем в стремительной езде со стаей. Тихим и сказочным становился мир.
Про себя она называла вечерние свои поездки «охота на чудеса», но призналась в этом только один раз — тете Ольге. И вот… скажите на милость, откуда это стало известно какому-то мальку? Она прищурилась, словно это могло помочь вспомнить, как зовут пристроившегося сбоку мальчишку, чей жаркий шепот только что выболтал ее секрет сидящему на заборе коту:
— Говорят… ты чудеса ищешь?
Женьке показалось, что кот покосился на нее с явной усмешкой. Впрочем, он быстро остался позади. Она помолчала, ожидая продолжения, но безымянный малек тоже молчал, только дышал часто — не то от волнения, не то не справляясь с заданным ей темпом. И тогда она перестала вертеть педали, позволив велосипеду ехать практически самостоятельно, неторопливо. И обронила — грубовато и насмешливо-неопределенно, как всегда говорил Жека:
— Ну и?
Эту короткую фразу можно было понимать как угодно: «Ну и пусть говорят, мне-то что с того?» или «Ну и ищу, тебе что за печаль?». Мальчишка явно выбрал второй вариант. Тормознул, заставляя и Женьку остановиться. И стоял — тоненький, освещенный фонарем от растрепанной макушки до кроссовок, едва доставая носками этих самых кроссовок асфальт. И от этого весь какой-то вытянутый и напряженный, словно тетива лука. Смотрел не на Женьку, а на трещину, змеящуюся у самых колес велика:
— Я… знаю одно место…
В голосе был и вопрос, и робкая просьба: «Тебе интересно? Поедешь со мной? Поверишь мне?». И в то же время Женька, словно подключившись к мальчику нервами, ощущала, что он совсем не верит, что великолепному и взрослому Жеке будет интересен его секрет. И он сам – «малек», носящий несовременный, какой-то детсадовский матросский костюмчик.
И все же мальчишка стоял, глядя себе под ноги, и ковырял кроссовкой камни брусчатки. Насуплено и как-то обреченно он ждал отказа. Она хотела тронуть его за плечо, успокоить. Но… она была не Женькой, а Жекой. Женьке, девочке, он бы и не доверил свой секрет. И потому она лишь коротко обронила:
— Показывай, Лень.
Да, она узнала его, хотя до сих пор путала «мальков», кое-как отличая лишь по разноцветным футболкам. А в прошлый раз он был одет не так парадно, и не напоминал печальных глазастых мальчиков со старых открыток. Но Женька приметила, наконец, бинт на руке, почти скрытый рукавчиком матроски. Уже тогда, бинтуя его, она знала, что самой «зловредной» станет эта, совсем небольшая с виду, но очень уж глубокая царапина. Сочащаяся наиболее крупными каплями крови — почти черными. Женька, боясь, что ранку придется шить (и тогда это несчастное создание точно долго не выпустят на велике), даже шепотом попросила ее тогда: «Не крови… пожалуйста». Начисто выпадая из образа грозного Жеки. И кровь унялась, словно послушалась. Ленька заметил, распахнул удивленные мокрые глаз, приоткрыл рот… но ничего не спросил. За что она была ему благодарна.
Что ж, долг платежом красен — она тоже не стала ничего спрашивать у малька сейчас, легко, словно так и надо, пристраиваясь за ним «ведомой». Велосипеды побрякали на ухабах, и дружно, как ночные жуки, загудели, набирая скорость — дорога вновь шла под уклон. Путь оказался не близким. И не в том даже дело, что было именно далеко, но складывалось ощущение, что малек толком не знает, куда ехать: Леньчик часто притормаживал, словно раздумывая, куда свернуть, а пару раз им даже приходилось возвращаться.
— Эй, мелкий, дорогу забыл?
Женьке было обидно. Она уже почти поверила в то, что будет чудо. Пусть не настоящее, пусть «маленькое»: какое-то странное место, может быть, старинное (совсем старинное, даже для этого старого городка), или интересное своей акустикой, росписью, еще чем-то… но пока было лишь бестолковое метание по городу — только возьмешь разгон, как приходится «спотыкаться». И Жека, живущий в девчонке, сердился. Потому и вопрос вышел не ласковым.
Но Ленчик не обиделся и не смутился — лишь сердито мотнул головой:
— Я ищу Привратника. Он всегда в разных местах прячется… О! Да вот он!
Ленчик вытянул вперед руку, невоспитанно показывая пальцем на серую трансформаторную будку (при этом он не снизил скорости).
Женька посмотрела, и вздрогнула: около будки стояла темная фигура в каком-то балахоне. Размытым белым пятном виднелась клювастая птичья маска.
Честно сказать, она чуть не сыграла с велика от внезапного и резкого страха. Но все же удержалась, лишь нажала на рычажки тормозов. Ленчик уехал далеко вперед, что было странно. Разве не этого самого Привратника он собирался ей показать? И она одна замерла перед рисунком, что только что казался объемной, и, более того, живой фигурой. Темный балахон, маска, как на картинках в учебнике — на иллюстрациях об эпидемии чумы. Плоская черная шляпа с полями. И… на полях ее растут одуванчики. Желтые, яркие. Разбивая своей жизнерадостностью весь этот черно-белый ужас. На полях был еще и город с темными старинного вида домами и башнями. Привратник носил на себе целый маленький мир. Одна рука у него, кстати, была не дорисована — отведенная в сторону ладонь, в которой что-то должно было быть. Должно… да не успели нарисовать. Женька с грохотом уронила велик. Подобрала мелок, валявшийся, как нарочно, на тротуаре… и в темноте, на пару с маской, забелела связка ключей.
— Что ты наделал, Жека! — рванулся испуганный крик. Ленчик тоже бросил свой велик — и в темноте трескучей дробью стучали его ботинки — он бежал к ней со всех ног, и прижимал руку к ребрам, дышал часто, со всхлипами. Остановился, согнувшись и уперев ладони в колени. Посмотрел на нее через упавшие на глаза пряди светлых волос:
— Что ты наделал… Привратника нельзя дорисовывать! Если он получил то, что хотел, то больше не придет ни на один забор! А мы больше никогда не попадем… не попадем…
— Куда?
Маски прирастают. Женьке было одиноко и страшно сейчас. Но вопрос вышел насмешливым и пренебрежительным. Вопрос Жеки. Ленчик прикусил губу. Разогнулся. И пошел к своему велику, не оглядываясь:
— Идем. Сам увидишь.
(Продолжение следует.)