На то, чтобы попасть в «чёрное» книгохранилище понадобились два часа времени, сожжённая целая свеча, погнутый лом и сломанная пополам рукоять кирки. Крепко строили при Великом князе Иване Третьем, ничего не скажешь…
Когда мы с превеликим трудом, наконец, распахнули железную дверь, скрежет петель отозвался каким-то подозрительным лязгом в глубине стены, за косяком. Я замер, сделал знак остальным, чтобы они последовали моему примеру.
Лязг повторился – сперва за притолокой, потом, уже гораздо тише – где-то в потолке.
«..это что, фокусы в стиле Индианы джонса? Сейчас кирпичная кладка стен вспучится, рассыплется, и из огромной прорехи хлынет.. что? Вода? Песок? Сплошная река отвратных белых тараканов, каждый размером с ладонь?
Мы стояли и прислушивались, наверное минуты две – и всё это время я кажется, не дышал.
- Померещилось… - прошептал Ростовцев. Он тоже был багрово-красный и переводил дух. Или в стенах пустоты, вот звук и отозвался эхом…
Я помедлил, подавил желание перекреститься - и переступил порог.
Узкая комната – сущий склеп! – была заставлена по стенам тяжкими коваными сундуками с огромными, каждый размером с суповую тарелку, висячими замками. В петлях висели свинцовые пломбы. Я рассмотрел одну – никаких орлёных оттисков, пентаграммы и кабалистические значки. А в дальнем углу, затянутом целиком густой серой паутиной…
…в дальнем углу у низкого стола сидел человек – вернее, то, что от него осталось за три с половиной века. Высохшая в сухом воздухе подземелья мумия - изборождённое глубокими морщинами тёмно-коричневое пергаментное лицо, высохшие в узлах суставов пальцы, между которыми застыло длинное гусиное перо с серебряным наконечником. На столешнице – клочок пергамента, покрытый неровными строками. Я наклонился, подсветил фонарём. Латынь.
- Последний хранитель библиотеки. – прошептал Ростовцев. – Любопытно, кто бы это мог быть?
- Пардон, мсье Никита…
Д'Эрваль деликатно потеснил меня и склонился к пергаменту, обмахнув с него пыль и паутину. Перо при этом выпало из мумифицированных пальцев и со звоном покатилось по каменными плитам. Ростовцев вздрогнул и мелко перекрестился.
- Если верить подписи, это Иоганн Веттерман. – сообщил малое время спустя гасконец. — Сам пергамент –предсмертное послание. Он тут пишет, что его замуровали в склепе без воды и еды, оставив одну-единственную свечу.
И показал на лужицу закаменевшего воска в серебряной плошке с ручкой.
- Иоганн Веттерман был пастором в городе Депт. – продолжил Д'Эрваль. - Когда царь Иоанн Иоанн обвинил дерптских немцев в тайных сношениях с ливонским магистром и переселил их семьями в Углич, Владимир, Кострому и Нижний Новгород, Веттерман отправился вместе со своей паствой в ссылку. Как духовный пастырь, он имел право посещать все города, в которых были поселены немцы. Московский царь относился к нему с уважением, поручил ему разобрать свою библиотеку и сделать переводы некоторых книг на русский язык.
- Откуда вам всё это известно? – спросил Ростовцев.
- Я же говорил: прежде, чем отправиться в Россию я собрал всё, что мог, о библиотеке царя Иоанна. А до этого сведения собирал мой отец. А до него…
- Да- да, мы помним. – Я прервал гасконца, оседлавшего любимый конёк семейной истории – Так что там дальше с Веттерманом?
- Он вернулся в Европу и оставил воспоминания о своей встрече с московским государем. В них было и описание царской библиотеки. Вот, если позволите…
Он выудил из-за обшлага мундира свой блокнот.
– Рассказ пастора, вернувшегося на родину в 1896-м году от рождества христова записал сам рижский бургомистр Франц Ниенштедт для своей «ливонской хроники. Я выписал себе отрывок.
И он начал читать, медленно, с запинками, из-за того, что приходилось по ходу дела переводить документ на русский.
- Веттермана, как ученого человека, весьма почитал Великий князь, и даже велел показать ему свою либерею, состоявшую из книг на еврейском, греческом и латинском языках, которую его предки в древние времена получили от константинопольского патриарха, когда приняли христианскую веру по греческому исповеданию. Эти книги как драгоценное сокровище хранились замурованными в двух сводчатых подвалах подле царского покоя…
- Надо полагать, речь идёт о каких-то других покоях. – сказал гасконец, оторвавшись от блокнота. – Вряд ли московский царь жил в подземном склепе.
- У Иоанна Васильевича были порой довольно необычные пристрастия. – ответил я. – да вы читайте, Жан, не отвлекайтесь.
- … Великий князь много хорошего слышал об этом ученом человеке, Иоганне Веттермане, о его добродетели и знаниях, потому велел отворить свою великолепную либерею, которую не открывали больше ста лет, и пригласил через своего верховного канцлера и дьяка Андрея Солкана и Никиту Висровату и вышеозначенного Иоганна Веттермана, и в их присутствии велел вынести сундуки с книгами. Веттерман нашел в них много сочинений, на которые ссылаются наши учёные мужи, но которых у них нет, так как они сожжены или разрознены при войнах, как то было с Птолемеевой и другими либереями...
- Не понимаю… Ростовцев нахмурился. - если этот ваш Веттерман вернулся в Европу и рассказал о библиотеке рижскому градоначальнику – то это кто?
Он указал на мумию, по прежнему сидящую у стола. Гасконец пожал плечами.
- Не знаю. Может, он потом снова приехал в Московию?
Я покачал головой.
- Это вряд ли. Во-первых, Жан, если верить рижскому бургомистру, он встречался с Веттерманом в девяносто шестом году. А Иоанн Васильевич оставил подлунный мир за двенадцать лет до этого, в тысяча пятьсот восемьдесят четвёртом. А во вторых – не в его характере было отпускать человека, чья голова набита подобными тайнами. Думаю, в Европу отбыл кто-то похожий на Веттермана – и принялся рассказывать там безобидные байки. В конце концов, за тридцать лет человек может измениться до неузнаваемости… А настоящий Веттерман – вот.
И в свою очередь ткнул пальцем в мумию. Та никак не отреагировала на столь фамильярное обращение.
Ростовцев недоверчиво хмыкнул.
- И что он такого знал, из-за чего его понадобилось… вот так?
- Кроме местонахождения и подлинного состава царской библиотеки? Об этом, поручик, надо спрашивать не меня, а тень Иоанна Грозного. Если, не приведи Бог, у вас получится её вызвать?
- Вызвать? Это как?
- Проехали. – я ещё раз напомнил себе, что за словами надо следить. Спиритизм пока здесь неизвестен, он войдёт в моду только во второй половине века… - и вообще, давайте-ка займёмся делом. Работы тут непочатый край, свечи все изведём – что делать будем?
- Подойди-ка сюда Витальич… - негромко позвал Ростовцев. -Глянь, что тут за штуковина…
Я подошёл. Поручик стоял перед небольшим сундучком, взгромождённым, как на пьедестал, на другой, гораздо больше размерами. Сундучок, весь из кованого железа, толстенными медными полосами и для верности обмотан железными цепями, запертыми на три висячих замка. Всё это – и цепи, и замки, и сам сундучок - были обильно увешано печатями с каббалистическими и бог ещё знает какими символами
Я подошёл. Поручик стоял перед небольшим сундучком, взгромождённым, как на пьедестал, на другой, гораздо больше размерами. Сундучок, весь из кованого железа, толстенными медными полосами и для верности обмотан железными цепями, запертыми на три висячих замка. Всё это – и цепи, и замки, и сам сундучок - были обильно увешано печатями с каббалистическими и бог ещё знает какими символами.
- Надо думать, здесь что-то совсем уж запретное. – сказал Ростовцев. - Вон, сколько всего нагородили… Как полагаешь, Витальич, что там, внутри?
- «Некрономикон». – усмехнулся я. – Проклятое творение безумного араба аль-Хазре́да, не к ночи будь помянут.
Д'Эрваль удивлённо поднял брови.
- «Некрономикон»? Звучит пугающе… Признаться, никогда о таком не слышал.
- Неудивительно. На самом деле, этой книги не существует. Её, как и самого автора, придумал один американский литератор. А потом другой писатель, уже наш, российский, позаимствовал эту придумку для своего романа. Только он…
И едва успел прикусить язык. Ни Говард Лавкрафт, ни любимый мной Андрей Лазарчук ещё не осчастливили этот мир своими сочинениями.
- …Только он ещё не родился? – понимающе ухмыльнулся Ростовцев.
Я кивнул. Умница всё же поручик, всё понимает…
Гасконец озадаченно посмотрел на нас обоих, потом махнул рукой. Похоже, он уже начинает привыкать к моим «оговоркам».
- Впрочем, это неважно. А вот в сундучок надо заглянуть в первую очередь. Любопытно, что там такого, если понадобилось вешать аж три замка?
И я потянулся за ломом.
Цепи, сковывающие подозрительный сундучок, никак не поддавались моим усилиям - орудовать погнутым ломом оказалось неудобно, и я в кровь сбил пальцы, прежде чем приспособился засовывать его между звеньев цепей и использовать, как рычаг.
Рядом копошился Д'Эрваль, помнивший о предложенном мной пари касательно «катарского свитка». При ближайшем рассмотрении оказалось, что с тыльной стороны большинства сундуков прикреплены куски пергамента с перечнем содержимого, так что взламывать каждый нужды не было. К нему с разрешения поручика присоединился француз-математик (или всё же архитектор? Никак не запомню…) а вслед за ним в склеп просочился Соломон Янкель. Поозирался, рассматривая каббалистические символы на печатях и пентаграмму на полу – да так и застыл у двери, не решаясь пройти дальше.
Ростовцев тем временем копался в книгах «белой» библиотеки. Изучить предварительно списки содержимого он не мог за полнейшим незнакомством с латынью и греческим, на которых были выполнены «каталоги» - но, к счастью, сундуки здесь поддавались легче, стоило просунуть в щель лезвие трофейного ятагана и хорошенько нажать.
Из «предбанника» с глиняным идолом, где Прокопыч сторожил пленников, доносился то тихий женский плач то негромкие стоны раненого мамлюка. Ему было явно нехорошо, и помочь мы ничем не могли, кроме как потуже затянуть жгут на простреленном плече. Раненый он уже потерял много крови и пару раз заваливался в обморок – и тогда Прокопыч вливал ему сквозь стиснутые зубы глоток коньяка из моей фляжки.
«…вот ещё задачка - тащить его отсюда на себе. Но ведь не бросать же раненого на съедение крысам…»
Звено первой цепи со звоном лопнуло. Осталось ещё два. Я выпрямил затёкшую спину - мумия из угла, казалось, злорадно косилась на меня, и я едва удержался, чтобы не состроить в ответ гримасу. Я отложил инструмент и присел на соседний сундук, вытирая со лба трудовой пот. Д'Эрваль по-прежнему шуршал кусочками пергамента, разбирая при свете свечи особенно неразхборчивые надписи, и мне вдруг показалось, что из стен и потолка время от времени доносятся какие-то посторонние звуки. Треск? Шорох? Скрип.
«…ерунда, скорее всего - крысы. Наверняка тут полно их ходов. Учуяли запах сальной свечи – вот и принюхиваются, ждут, когда мы уйдём…»
- Вы позволите мне, мсье? – математик приблизился ко мне и указал на предмет моих напрасных усилий. - Тут бронзовые бляшки с астрологическими символами, я бы посмотрел…
Я расслабленно махнул рукой – смотри, чего там… Учёный буркнул «мерси» и склонился к сундучку – только что носом не уткнулся в боковые стенки, действительно, покрытые пятиугольными выпуклыми пластинками со знаками зодиакальных созвездий и планет, от Меркурия до Урана. Знаки Нептуна и Плутона, естественно, отсутствовали.
- Наверное, это здесь. – сказал вдруг гасконец. Он сидел на корточках четвереньках перед большим сундуком и изучал «каталожную карточку». – Вот, тут значится: «катарский свиток».
- Ну так надо трясти… в смысле – ломать! – обрадовался я. – Держи лом, а я пока отдохну.
За спиной звякнуло, удивлённо вскрикнул математик. Я обернулся – он стоял, нелепо растопырив руки перед сундучком. Его боковая стенка откинулась вниз, открывая небольшую, очень толстую книгу в растрескавшемся кожаном переплёте из чёрной кожи.
- Я ощупал знаки, и оказалось, что те, что с планетами - поддаются при нажатии. А значит, это не просто украшения, а элементы секретного замка! Я стал их нажимать в порядке от Солнца к Урану, и ничего не произошло. Тогда решил попробовать наоборот, от внешних планет к светилу - и снова не сработало. Потом подумал немного, и решил, что стоит пропустить Луну. Не помогло. А когда пропустил и Солнце тоже – вот…
Я тупо уставился на вскрытый тайник. Мыслей в голове не было, только саднили сбитые понапрасну пальцы.
- А зачем тогда были цепи? – спросил Ростовцев. Когда он успел подойти, я не заметил.
- Видимо, для таких идиотов, как я. К бабке не ходи, крышка не поднимается, хоть ты цепи зубами перегрызи. Расчёт на то, что грабитель их сорвёт, а когда поймёт, что проку от этого ноль – плюнет, и займётся другими сундуками…
Поручик потянулся к книге.
- Погоди!
Я вытащил из-за пояса перчатки, надел. Ростовцев удивлённо задрал брови.
– Только не спрашивай почему. Интуиция, шестое чувство, чуйка – назови, как хочешь, но только голыми руками я её брать не стану. И тебе не советую?
- Опасаешься, что страницы пропитаны ядом? Я слышал, что кто-то из Медичи проделывал такие штуки. Но эта книга лежит тут не меньше трёх сотен лет, за это время любой яд потеряет силу.
- Яд – да, потеряет. А если там что-нибудь похуже?
- Что?
- Понятия не имею. Но прикасаться к ней без перчаток не советую.
Чудишь, Витальич… - ухмыльнулся Ростовцев но послушно сделал шаг назад. Я медленно, словно оттягивая что-то неприятное, вдел руки в перчатки, поддёрнул – и, стараясь не замечать мелкую дрожь в пальцах, потянулся к тайнику.
«…Что-то ещё за напасть на мою голову?..»
- На каком это языке? - озадаченно спросил учёный. – Буквы знакомые, смесь латинского алфавита и кельтского оргамического письма, а вот содержание…
- Разберёмся. – сказал Д'Эрваль. – Обязательно разберёмся и переведём… потом, позже.
Глаза у него сияли, а к груди гасконец прижимал «катарский свиток», извлечённый из сундука – обеими руками, как нечто хрупкое и невыразимо ценное. Оно и было для него подлинной драгоценностью – пергамент, написанный потомками трёх «совершенных», бежавших некогда от костров инквизиции, чтобы сберечь величайшую свою тайну. Здесь сложный перевод не требовался – достаточно было бросить на пергамент один-единственный взгляд, чтобы убедиться в том, что это то, ради чего дальний потомок рыцаря Хуго и явился в далёкую Россию.
Немного всё же надо иным людям для счастья…
Учёный вопросительно взглянул на меня. Я кивнул, и он перевернул очередную страницу – пальцы в тонких лайковых перчатках, изрядно заляпанных ржавчиной и подземной пылью, едва касались древнего пергамента.
- Стойте!
Рука француза замерла.
- В чём дело, мсье? Вы увидели что-то знакомое?
У меня в глазах плыли тёмные круги, колени внезапно сделались ватными. Посреди страницы, в окружении непривычных значков в иде пересекающихся чёрточек, волнистых линий и концентрических кругов помещалось изображение кресла. Я сразу узнал его, хотя ни разу не видел со стороны – ни в тот, первый раз, когда оказался в туманной комнате, ни в следующий, когда она мне только лишь пригрезилась. Вот и туман, окружающий загадочный предмет меблировки, присутствует в виде редкой наклонной штриховки и мелких чернильных крапинок…
Я стоял и, не мигая, смотрел на рисунок. Мои спутники терпеливо ждали, а в голове тяжкой назойливой мухой билась единственная и совершенно неуместная в своей театральности фраза:
«…Вот тебе, бабушка, и Юрьев день…»
