О царе мы поговорили чуть раньше. А чем руководствовался главный жандарм России? Он стремился привлечь «известного по отечественной словесности стихотворца» на «сторону правительства» (такова была общепринятая формула, подразумевающая императора), желая употребить Пушкина в качестве глашатая казённых идей, о чём ещё 12 июля 1827 года писал Николаю I:
«Пушкин, после свидания со мной, говорил в Английском клубе с восторгом о Вашем Величестве и заставил лиц, обедавших с ним, пить здоровье Вашего Величества. Он всё-таки порядочный шалопай, но если удастся направить его перо и его речи, то это будет выгодно».
Когда же через полгода после своего возвращения на службу Пушкин попросился в отставку, Бенкендорф подаст царю докладную записку (5 июля 1834 г.), в которой жёстко изложит своё мнение: «Лучше, чтобы он был на службе, нежели предоставлен самому себе».
Начиная с 1835 года, восторгов по поводу Его Императорского Величества уже не замечается, и случаев, чтобы Пушкин заставлял лиц, обедавших с ним, пить здоровье Его Величества, не наблюдается. Похоже, к этому времени он окончательно устал от непрерывной слежки и бесцеремонной перлюстрации. Достаточно сослаться на его «потухшую» переписку с Нащокиным. За весь 1835 год до нас дошло всего одно письмо Нащокина к поэту (неизвестно, были ли вообще другие). В начале 1836 года от Павла Воиновича приходит весточка, где он «жалуется»:
«...долго я тебе не писал — давно и от тебя ничего не получал».
И впрямь — после двух писем в январе 1835 года Пушкин, похоже, прервал на время переписку. В одном из них он с понятным раздражением писал:
«О себе говорить я тебе не хочу, потому что не намерен в наперсники брать московскую почту, которая нынешний год делала со мной удивительные свинства; буду писать тебе по оказии».
Спустя год, в первых числах 1836 года, Пушкин вновь указывает на причину своего долгого молчания:
«Я не писал к тебе потому, что в ссоре с московскою почтою».
Впрочем, «ссора с почтой» — лишь малая вершина айсберга «ссоры» не только с почтой. Ещё в мае 1834 года в его дневнике появляется запись:
«Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене* и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! что ни говори, мудрено быть самодержавным».
* Пушкину становится известным, что московским почт-директором А. Я. Булгаковым было перехвачено письмо Пушкина из Петербурга в Москву к жене от 20 и 22 апреля, в котором поэт между прочим писал: «К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать. Видел я трёх царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упёк меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвёртого не желаю; от добра добра не ищут. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим тёзкой; с моим тёзкой я не ладил. Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибёт». (Речь идёт о празднике по случаю совершеннолетия наследника, великого князя Александра Николаевича. Первый царь — Павел I, второй — Александр I, третий — Николай I. — А. Р.)
В последнем письме из Москвы в Петербург (18 мая 1836 г.) Пушкин с горечью жалуется жене, вернее, даже не жалуется, а похоже, просто хочет хоть кому-то выговориться:
«У нас в Москве всё слава богу смирно: бой Киреева с Яром произвёл великое негодование в чопорной здешней публике. Нащокин заступается за Киреева очень просто и очень умно: что за беда, что гусарский поручик напился пьян и побил трактирщика, который стал обороняться? Разве в наше время, когда мы били немцев на Красном кабачке, и нам не доставалось, и немцы получали тычки сложа руки? По мне драка Киреева гораздо простительнее, нежели славный обед ваших кавалергардов и благоразумие молодых людей, которым плюют в глаза, а они утираются батистовым платком, смекая, что если выйдет история, так их в Аничковне позовут. Брюллов сейчас от меня. Едет в Петербург скрепя сердце; боится климата и неволи. Я стараюсь его утешить и ободрить; а между тем у меня у самого душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист. Будучи ещё порядочным человеком, я получал уж полицейские выговоры и мне говорили: vous avez trompé* и тому подобное. Что же теперь со мною будет? Мордвинов будет на меня смотреть, как на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, как на шпиона; чёрт догадал меня родиться в России с душою и с талантом! Весело, нечего сказать!»
* вы не оправдали (фр.).
Обычно предпочитают из этого письма цитировать получившие распространение слова «...чёрт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!» Хотя в контексте письма они приобретают более широкое и значимое наполнение, каким его и видел их автор. Плюнув на перлюстрацию, Пушкин не посылает письмо с оказией, а отправляет его обычной почтой. (А пусть читают! Сказал, что думаю. Зато выговорился.) На подлиннике стоят почтовые штемпели: «Москва 1836 майя 18» и «Получено 1836 май 21 утро».
Количество трещин между Пушкиным и Бенкендорфом, наверняка вряд ли поддающихся исчислению, если судить по их переписке (другой возможности спустя почти два столетия просто нет), было… невелико. Один старался не дерзить, другой прилагал не меньше старания казаться по-французски вежливым. Но усердию Александра Христофоровича, приглядывающего за человеком политически неблагонадежным, в этом деле не сопутствовала не то что покорность, какую он демонстрировал государю, здесь не было даже душевного расположения. К литератору, волею судеб оказавшемуся возле императора, отношение было прохладное, определяющееся словом «дистанция». Именно её Бенкендорф выдерживал во всём, что касалось человека, чья якобы гениальность ещё не известно, чем обернётся.
Тем не менее ни одной знаковой фразы, характеризующей шефа полиции хоть в малой степени критически, у Пушкина не найти. Он ни разу не потерял чувства осторожности.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—87) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!»
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 35. К кому обращено знаменитое восьмистишие «Я вас любил…»?
Эссе 36. В ту пору Пушкин пред гордою полячкой «унижался»… и вынужден был прощаться с ней навек
Эссе 37. Пушкин появлялся в доме Ушаковых чуть ли не всякий день, в иные дни по два-три раза