Часть 1.
Предпосылки моего интереса к учению античного мудреца. Краткая биография философа, на фоне исторических событий, сопровождавших его жизнь.
Введение
О Платоне я впервые прочитал у Ницше (с него я и начал своё знакомство с философией), причём отзывался он о нём в негативном ключе, как о том, чьих идей честному философу стоило бы сторониться: мол, вместе со своим учителем Сократом, они наводили тень на философский плетень и способствовали упадку, такого милого сердцу Ницше, древнегреческого мира. Несмотря на это, а может именно и благодаря этому, Платон продолжал возбуждать моё любопытство. Где-то в 2003-ем я купил объёмистый томик его избранных диалогов. Попытка с ходу, одним махом ознакомится с его философией, закончилась сокрушительным провалом. Книга начиналась сложнейшим «Парменидом», к которому, мой, неподготовленный к серьёзной философии, ум был просто не готов. Вторую попытку я предпринял уже с конспектом, пытаясь отследить сложные диалектические умопостроения. Несмотря на мою решимость я в нём быстро увяз, растерял весь пыл; мои интересы сместились в иную плоскость, и я вновь его отложил. Так он и пролежал более десяти лет, пока я не возмужал умом и не призвал себе в союзники более мудрых знатоков платоновской философии.
Настоящий интерес к учениям античных мудрецов у меня возник после того, как я пытался сформулировать понятие единой созидающей сущности вселенной. Я пытался представить устройство сердцевины вселенной: её начало начал, представить его так, чтобы не свалиться в мистическое.
В конце нулевых годов я был, по тогдашним убеждениям своим - материалистом, и избегал всяческих отсылок к Богу. Помнится, тогда я пытался найти причины образования нашей вселенной. Причины, естественно, материальные. Меня уже не удовлетворяли набившие оскомину объяснения происхождения вселенной, подобранные мной с глянцевых страниц научпопа. Неудовлетворяли как раз своей простой недосказанностью. Они напоминали мне версию создания Богом вселенной за семь дней, только дни были сжаты до трёх минут, а разумного создателя заменила бездушная точка сингулярности, и представленная как начало всех начал. Напоминали мне эти, популярные научно-космогонические статейки, Библию для самых маленьких: читай и запоминай, но никогда не спрашивай. Основные вопросы, которые меня тогда мучили — это: наглядное представление той среды, в которой зародилась точка сингулярности как объект, причины её появления и образования вселенной. Это были мои чисто умозрительные упражнения.
Во-первых я не принимал возникновение многого из единого; я не был с этим согласен. А вот возникновение единого из многого, но уже на качественно ином уровне мне казалось вполне подходящим объяснением эволюции мира. А что же было это многое? Сейчас я могу назвать это «абсолют» - нечто, в сердцевине чего и началось наше бытие и, в том числе, наша физика. Тогда я просто представлял некое пространство с иной физикой, особое течение событий в котором и привело к образованию уже нашей вселенной.
Так как же можно было бы ёмко назвать это особое течение событий? Пускатель? Детонатор? Катализатор? Толчок? Оказывается, я много раз читал об этом определении, но в своей заносчивой современности просто не придавал ему особого значения, - это был «перводвигатель» Аристотеля. Конечно же, продолжая держаться материализма, я не принимал его как определение какого-то божественного промысла. Для меня это было просто исчерпывающим определением направляющего «начала» бытия. Данное определение импонировало мне своей «умностью». Я вдруг ощутил интерес к философии Аристотеля. Для меня стало откровением, что я и Аристотель, несмотря на разделяющие нас столетия, обдумывали одни и те же вопросы и мыслили в одном и том же направлении. Мне стало понятно, что есть темы над которыми не властно время; они не устаревают, ибо они вечны. И ценность их определяется не старостью или новизной, а степенью приближённости к истине. Я стал очень серьёзно относиться к учениям мудрецов древности, обладавших настоящей толерантностью ко всем проявлениям действительности. Бытие в их мировоззренческих доктринах было живым и подвижным, - «густым», по моему собственному определению! Там был Бог и закономерности духа и физиса, там был смысл существования всего мира, душа мира и боготворимая эллинами математика, там была свобода мысли. Космос Аристотеля, например был очень уютным, и смыслом его существования был Бог. Бог, преобразующий наше несовершенно-земное в совершенно-божественное в своём, грубо выражаясь, божественном чреве. Современная же картина мира отпугивает своей безжизненной дурной бесконечностью. Факт зарождения жизни объявлен чистой случайностью, вероятностной величиной, а, вследствие этого, и, весьма хрупким бытием: случайное совпадение космических событий и бах! - нас нету. И современные гуру научных направлений призывают нас быть мужественными и принять такое положение вещей. Вот только стоит ли им верить?
Несколько ранее того поворота в моих интересах, и одной из нескольких причин, толкнувших меня к изучению истоков философского знания, стала, прочитанная мною, книга писателя-журналиста Михаила Иосифовича Веллера «Всё о жизни», где он очень забавно и доходчиво объясняет космический смысл появления жизни. При этом он наделяет вселенную всеми атрибутами субъектности. То есть, стоя на чисто материалистических позициях, Веллер описывает замыслы(!) космоса по собственной модернизации, и, взращивания жизни, как инструмента для осуществления этих замыслов. Мне показалось, что идеи Михаила Иосифовича очень сходны с идеями советского философа-марксиста Эвальда Васильевича Ильенкова, но я даже и не думал подозревать автора «Всё о жизни» в плагиате.
А я, болезный, так стеснялся наделять вселенную каким-либо мышлением. Пытаясь стоять на твёрдых материалистических позициях, я сводил происхождение вселенной и зарождение жизни из самого движения материи, в котором различные её течения и среды слагались в завихрения и водовороты, а те, в свою очередь, образовывали бы сложные структуры материального бытия, то есть верил в возможности самоорганизации материи. За образец такого объектного самоусложнения я брал синергетику; я к тому времени уже прочитал «Порядок из хаоса» Ильи Пригожина и был адептом его теории. Я стеснялся придавать материи свойства субъекта; понимал, что придание вселенной субъективных свойств толкнёт мой разум в объятия мистической метафизики. Старался придерживаться атеистической этики, и не думать о «воле вселенной» или употреблять выражение «природа создала», считая, что в этом словосочетании слово «природа» легко можно поменять на слово Бог. Сейчас я уже не стесняюсь так выражаться.
А многие видные мыслители-материалисты также не стеснялись этого. А чего стесняться то? если метафизические подпорки помогают поддерживать плохо стоящую материалистическую теорию. Тот же, вышеупомянутый Ильенков, вроде марксист-материалист, а вроде гегельянец-идеалист. Или футуролог-предсказатель Сергей Борисович Переслегин, выдвинувший на излёте 20-го века идею о том, что биосфера Земли специально вывела Homo sapiens, для того, чтобы высвободить, связанный биотой, углерод.
Ещё добавлю в этом, ставшим, уже слишком объёмном, отступлении. Это по поводу таких мудрецов как Михаил Иосифович Веллер (я действительно считаю его мудрецом, без кавычек и иронии). В 90 -е годы появилось несколько подобных мыслителей советского образца, пытавшихся выдвигать самые последние теории окончательных оснований всего. Я не помню их фамилий, так как никогда не акцентировался на их идеях специально, но иногда, кто-нибудь из них выскакивал в журналах популярно-научной (именно в такой последовательности слов) направленности, и даже в газетах типа «Завтра» или «Совершенно секретно», и пытались осчастливить человечество своими запоздавшими идеями. Но к тому времени человечество озаботилось уже другим: например - экологическим апокалипсисом, генерированным отчасти и наукой. Но, скорее всего, основная масса человечества просто не смогла осилить всё более усложняющуюся картину мира, которую уже нельзя было представить наглядно, без сложного математического аппарата. Истину, как это всегда было в человеческой истории, теперь представляли жрецы, но не свидетели какого-либо божества, а служители материалистической науки. И к середине 80-х годов двадцатого века интерес к серъёзной науке сильно снизился, зато на подъёме оказался интерес к псевдонауке и различным экзотическим теориям объяснения всего. Как будто люди (я имею в виду советских людей) торопились закончить одно дело и с нетерпением побыстрее начать новое: ну вот, - как будто говорили они, - прочитав одну из таких глобальных теорий, науку мы прошли — всё ясно, теперь займёмся стяжательством! Причём, что меня смущало больше всего, с такими теориями носились не только различные шарлатаны, но и люди пришедшие из науки, действительно такие теории создавшие и фанатично их защищающие.
Как я это воспринимал? Как последнюю вспышку научно-технического духа 60-х, того незабвенного времени славной "победы" физиков над лириками. С одной стороны я был на их стороне. Люди, с молоду соблазнённые научным духом, и всю жизнь верно ему служившие (и, скажу без обиняков, немало для науки сделавших), на разных должностях в различных НИИ, осознав скорое окончание своей жизни, решившие просто эффектно закруглить свою научную деятельность и свою земную жизнь. Чтобы эта жизнь, прошедшая в наблюдениях за микрочастицами, или за космическими макрообъектами, не казалась, в собственных глазах, прожитой зря. Заниматься наукой очень интересно, но как мало нам отпущено времени жизни, чтобы сделать обобщающие выводы о строении бесконечной вселенной. В конце концов все мыслители пытались создать законченные модели мироустройства, и Аристотель в их числе. Но что-то меня удерживало от того, чтобы считать их идеи достигшими хотя бы уровня гипотезы.
С другой стороны я понимал, что все их теории поспешны, что принять их можно только в случае полного отказа от познания.
Я поймал себя на мысли, что думаю о них с ироничным снобизмом и корю себя за это. Лирики потом отомстили физикам, соблазнив в свой лагерь самого главного физика (А.Д.Сахарова) и развалив всю систему, где они гнездились: систему советской науки. Но я, отчасти, завидую им: завидую их идеализму.
Ну а что касается «самой одной» и «самой последней» идеи объяснения мира, то тут я солидарен с тезисом, озвученным Солженицыным в повести «Раковый корпус», о том, что раз и навсегда никто на земле ничего сказать не может. Потому что тогда остановилась бы жизнь. И всем последующим поколениям нечего было бы говорить.
Ну, а если учёным не зазорно захаживать на запретную для материалистов территорию трансцендентного, то почему мне, простому потребителю научных истин, не посмотреть, а что же там интересного.
Как же туда заглянуть? Только изучая метафизику. А кто у нас отец метафизики? Аристотель! С него мне и пришлось начать.
Я приобрёл его труд «Метафизика». Первое прочтение его труда прошло в режиме «смотрим в книгу — видим фигу». По преданию, Ибн Сина прочитал её 40 раз, пока не заучил наизусть, но так и не смог её до конца понять. Только разъяснения Беруни помогли ему в ней разобраться. Зная это, я не стал её бездумно заучивать наизусть, а просто обратился к интерпретаторам Аристотеля. Оказалось, что для полного понимания метафизики надо вновь обратиться к Платону. Я опять достал с полки том платоновских диалогов, чтобы уже конкретно их освоить. И опыт освоения этого величайшего наследия античных мудрецов я и попытаюсь изложить в своих эссе.
Прелюдия.
Я уже открыл, в предыдущем эссе «Прикосновение к метафизике», основную побудительную причину своего обращения к учению Платона. В моём случае до него необходимо было дозреть. Ощутить насущную потребность в нём. Стать мудрее.
К своим сорока годам, упёршись в кризис среднего возраста, я вдруг по новому стал смотреть на свою прожитую жизнь. Сама жизнь, вдруг, повернулась ко мне не совсем красивой своей стороной, и мной овладела настальгия; я сильно затосковал по детству.
Наконец, настала пора, когда эта тоска стала просто невыносима. На выходных, влекомый этой тоской, я просто бродил по местам, где проходило моё детство. Улицы частного сектора в Бекетовке, на Отраде и в Хохлах, волжские пляжи на обеих сторонах великой реки, пруды, где со своими друзьями, едва начиналось лето, спешил открыть пляжный сезон. Какое воодушевление я испытал, поднявшись на нашу, возвышающуюся над Кировским районом Волгограда, гору. Какой простор! какие восхитительные виды! какой вольный степной ветер! Как я всё забыл? Почему мне заново приходилось открывать своё детство?
Сидя, в один из майских дней, на склоне этой горы, я влюблёнными глазами смотрел на свой родной город, на свой, милый сердцу, район. Прямо подо мной расстилалось обширное море частного сектора, с разноцветными крышами домов, с садами и грунтовыми улицами, носящими садовые же названия. Все эти «Кизиловые», «Тутовые», «Фиалковые», «Рябиновые», «Вишнёвые», «Анисовые», «Апельсиновые»; сколько раз в своём детстве я пробегал по их пространствам, не замечая неповторимую индивидуальность их заборов и домов, их, росших перед дворами деревьев и лавочек, вкопанных возле калиток. Тогда, в своём торопливом детстве, я не видел того, во что сейчас внимательно и неторопливо всматриваюсь; с рождения проживавшему среди такого же частного индивидуализма, мне был привычен этот мир, - обитых гонтом, флигелей и «пятистенок», бело-голубых ставенок и абрикосовых деревьев, росших перед дворами, и он мне был неинтересен, - тогда я грезил будущим! Впрочем, тяга к будущему — дело для молодости обычное.
Далее от меня виднелись белые параллелепипеды многоэтажных зданий — «развилка». Именно она придавала нашему району вид современного города, без её пятиэтажек и широких проспектов он бы выглядел как большая деревня. Ну а кульминацией всего вида была широкая лента Волги. Сколько времени я провёл на её пляжах? Уйму! С тех пор как мне минуло десять лет и до самого совершеннолетия; с конца июня, когда речная вода достаточно прогревается, и до середины августа, каждый день был пляжным!
Я, отрекаясь от всех повседневных дел и наслаждаясь одиночеством, предавался воспоминаниям и размышлениям. И мне удалось, сменив обстановку, много чего размыслить. Нужно было окунуться в действительный обширный мир, включающий в себя и приволжские степные просторы, и охватить умом большой временной отрезок своей, уже немалой, жизни, чтобы существенно поменять своё мироощущение. Осознать, как сложна действительная жизнь, как много в ней сторон и граней. Хватило дуновения тёплого степного ветра, чтобы выдуть из моего сознания, обосновавшиеся там мёртвые умозрительные схемы и поспешно принятые убеждения. Что касается времени, то я начал со своего детства, и надолго там обосновался.
Например, милое детскому сердцу, время летних каникул, - сколько приключений было пережито за всё их время!
Да, эти, завораживающие моё детское сознание, фантастические миры, - как я тогда упивался ими! От мира Гум-гама, через полдень двадцать второго века, до холодно-правильного коммунистического будущего Ефремова, - я тяжко болел всем этим в своём незабываемом детстве. Порой, в минуты особой увлечённости, я спаивал два, предстающих перед моим сознанием, мира: мир сегодняшний и мир завтрашний, каким я его представлял, пользуясь подсказками своих любимых авторов-фантастов. Тогда пыльный сарай превращался в космический корабль, над раскалённым пляжем зависали планетолёты с открывающимися рампами, а, выжженные солнцем, волгоградские высоты становились инопланетными ландшафтами.
Да, детство — великолепное время. Для меня это было время фантастических надежд, время несбыточных претензий к будущему. Я помню, уже в более позднее — постперестроечное время - как возмущался тем, что «Туманность Андромеды», в одной из рецензий, была названа утопией. Какая же эта утопия, сокрушался я, если Ефремов описывал один из самых возможных вариантов течения истории. И самый лучший вариант! Для меня было очевидным, что развитие исторических процессов приведёт именно к построению коммунистического рая на земле, и вдруг - утопия.
Сравнение «Полдня XXII века» Стругацких для меня с действительной «Утопией» Томаса Мора было просто немыслимо; казалось, что «Утопию» считали сказкой даже современники Мора. Но он описывал мир, существующий параллельно его миру, а Ефремов или Стругацкие описывали будущий мир, а в будущем мире, посредством галопирующего технического прогресса, становится реальностью любая, основанная на техническом прогрессе, фантазия. Так я думал ранее, сейчас же я думаю уже по иному. Конечно, было бы странным если бы два советских писателя-фантаста описывали мир, подобный сократовскому наднебесному миру, - это во времена-то научно-технического «обморока» человечества. Но если убрать временной фактор, то получится то же самое — в общесмысловой топике — что и у Мора, только с поправкой на национальный менталитет. И значит, что и миры будущего Ефремова, и полдень будущего Стругацких — чистейшей воды утопии.
Если блистательный наднебесный мир Сократа, из платоновского диалога «Федон», вполне себе актуален и, по убежеднию того же Сократа, существует параллельно земному миру, то у социал-утопистов, последователей Мора и Кампанеллы, таких как Сен-Симон или Фурье, презентуются уже потенциальные миры. Поскольку все попытки такие миры из потенциальных сделать актуальными сопровождаются истреблением тех, кому эти миры должны нести благоденствие, то осуществление подобных миров в действительности переносится всё дальше и дальше в будущее. Видимо, до тех временных пределов, достигнув которые, созревшее человечество будет способно их поддерживать в жизнеспособном состоянии.
И кто знает, те ментальные эксперименты над людьми, с небывалой настойчивостью проталкиваемые в Западном сообществе, не являются ли они исполнением глобальным планом неких, пожелавших остаться неизвестными, но уже обретших власть, мечтателей-утопистов, по воспитанию жителей нового, искусственного мира? И если ранее такие миры не представлялось возможным осуществить из-за того, что даже самый средний человек оказывался умнее любого, напичканного книжными знаниями, социал-философа, и потому не умещался в его плоские, умозрительные общественные схемы, то теперь самого человека решено сделать плоским и умозрительным.
Сами Стругацкие признавались в своём «Комментарии к пройденному», что во времена написания «Полдня...» верили в социально-эволюционное улучшения человека, отбрасывающего, в ходе построения коммунистического общества, всё негативное в своей душе, как ненужные сознанию рудименты. Особо отмечу: прогрессивное, последовательное (без откатов назад), социально-эволюционное улучшение.
К чему я клоню? С тех пор, как люди стали стесняться метафизики и идей потустороннего бытия, они стали искать для этих идей уже не пространственное, а временное место. Таким разрешённым местом стало будущее. Там предрекали рай небесный на земле, и к этому было назначено стремиться. Всплеск интереса к , так называемой, научной фантастике я расцениваю лишь как отдушину для сознания советского человека, где он мог приобщаться к идеям, свободным от всяких научных (научно-коммунистического догмата) пут и ограничений.
Пример? Пожалуйста: идея Великого Кольца Ефремова; идея грандиозная и захватывающая, обесцениваемая только одним строгим научным фактом — никаких пришельцев не обнаружено. А значит и вся эта идея так же реальна, как вера невежественных людей в Бога на небесах, или идея Сократа о наднебесном мире.
Фёдор Михайлович Достоевский, в своём «фантастическом» рассказе «Сон смешного человека», описывает как раз такой вот сократовский мир и тем самым открывает платоническую сторону своей личности. Стоит обратить внимание на название рассказа: во времена Достоевского стало уже смешным то, что во времена Платона было не смешно, но захватывающе. Смешно это и в моё сложное время. Захватывающими стали описания мира будущего, значительно более фантастического, чем внеземные миры древних метафизиков, особенно если к жанру «фантастический» привешивался значительный словесный довесок - «научно».
Я здесь касаюсь только руско-советских мечтателей, касаюсь только того, что долго вызывало мой интерес и симпатию. О западных фантастических мирах я говорить пока не готов; там по своему всё интересно и заслуживает отдельного исследования.
Но о чём же это всё сигнализировало?
Я долго считал себя объективно наблюдающим мир. Будучи в 80-х годах прошлого века мечтателем и романтиком, с кончиной Советского Союза, его ключевая идея светлого будущего продолжала жить в глубинах моего сознания, довольно существенно влияя на моё мироощущение. Каким образом? Я стал скептически воспринимать окружающую постсоветскую действительность. К ней я применял всю строгость объективной, как мне казалось, критики. Всё положительное в ней оставалось без должного моего внимания; скепсис был «бритвой Окамма» моего, специфически настроенного, мышления: значимость настоящего им срезалось; несуществующий мир будущего продолжал оставаться для меня более реальным. И сейчас, когда я пишу эти строки, мысль о том, что за этим, развернувшимся перед моим сознанием, миром нет ничего более глобального и осмысленного, более правильного, - делает меня просто больным. Попытки жить насущными интересами сегодняшнего дня всегда вгоняют меня в депрессии. Это касается и будущего. В будущем также будут войны? Люди также будут следить за курсом доллара и определять свой статус брендованными вещами? Будут хамить и унижать друг друга? Будут, наконец, убивать друг друга по причине дележа ресурсов? Ограничивать познание понятиями быстрого приготовления, где голова, отравленная полуфабрикатами «для чайников», готова закипеть от мало-мальски сложной умственной пищи?
Но где противоупор моему неприятию? От чего я отталкиваюсь в своих оценках существующего мира? Какова природа моей надежды на будущий позитивный мир?
Моё мироощущение сходно с, уже упоминавшимся мною, мироустройством Аристотеля, где наш несовершенный мир обретался в божественно-бесконечном абсолюте, являвшимся его опорой и причиной причин! Потому я подспудно и пытаюсь опереться на этот духовный абсолют, не доверяя несовершенной действительности.
Можно сколь угодно долго потешаться над устаревшей аристотелевской моделью вселенной, но всё же человечество модифицировало его незначительно. Да, пространство грубой материи невероятно расширилось; вместо тесной череды точно им подсчитанных сфер мы теперь имеем гигантские объёмы пространства и сонмы материальных тел. Однако, и это множество множеств имеет свой предел, а что там за границей этого предела? Не перводвигатель ли?
Я понял, что всю свою жизнь, - от самого рождения, и до сегодняшнего дня, - был неисправимым платоником.
Но разве один только я? Разве им не был, упоминаемый мною в начале этого эссе, Ницше? Разве его мечты о сверхчеловеке, мире победившего героизма (правильнее говорить о мире возвратившегося героизма, ибо философ презентовал миф о вечном возвращении), об, идеализированной им Элладе, - разве это не было признаком его, описанной Платоном, болезни сознания под названием «идеализм»?
Но довольно, я уже достаточно объяснил свой интерес, и теперь, после длительных (но нелишних) введений и прелюдий, можно приступить и к самому Платону.
Счастливый век Афин.
Первые двадцать лет жизни великого философа протекали на фоне острейшего кризиса эллинского мира. Два крупнейших объединения греческих государств — Пелопоннесский союз и первый Афинский морской союз, сошлись в беспощадной схватке.
Первый возглавляла знаменитая Спарта, второй же — и это ясно из названия — не менее знаменитые Афины. И тот и другой союзы боролись за доминирование в Средиземноморье и Пелопоннеская война, начавшаяся в 431-м году до н.э., должна была разрешить соперничество в чью-нибудь пользу.
Причины этой войны часто рассматриваются в социально-экономическом аспекте, что, конечно является правильным. Особенно подчёркивается противостояние Афин и Коринфа, как двух торгово-ремесленнических центров. Однако причина, как мне кажется, лежит немного глубже: ещё с более древних времён, когда воинственные племена дорийцев, в восьмом веке до нашей эры, пройдя с севера на юг по всему балканскому полуострову, составили костяк спартанского населения. То есть неприязнь афинян к лакедемонянам была националистического оттенка. Жители Афин и не скрывали этого; они всегда старались подчеркнуть свои ионические корни и противопоставить их дорийским корням спартанцев. Особенно они упирали на присущую ионянам предрасположенность к демократическим формам правления.
Считается, что в Афинах была демократия, а в Спарте правил олигархат; на самом же деле, в Афинах был такой же олигархат, только более утончённый, прикрытый кружевным покрывалом популизма. Да, Афиняне, питающие страсть к искусству , были более утончённым и хитрым народом, чем прямолинейные лакедемоняне с их топорным солдафонством. Мало того, правление Перикла вообще представляло из себя просто «хитрую» диктатуру. Мне кажеться, что достаточным показателем этого было то, что из 200-300 тысяч жителей Афин лишь 30-40000 тысяч имели гражданство (предполагаю, что это были землевладельцы), а в народном собрании принимали участие не более 6000 человек. Сами эти граждане делились на четыре имущественных разряда, также имеющих разное право голоса, - реальное право, а не формальное.
В Афинах было несколько промежуточных властных инстанций — совет 500, например, куда избирались отнють не простые граждане. Существовал и довольно антидемократичный орган — Ареопаг, куда входили лишь представители аристократии. Ну а Архонт был прямым аналогом спартанской Геруссии.
Несмотря на декларируемую демократию афинское общество представляло из себя довольно упорядоченную систему в форме пирамиды, где основанием была Экклесия, а вершиной были Архонты. Всё афинское общество — его деятельный костяк - умещалось внутри граней этой пирамиды и было довольно ограничено в проявлении своей руководящей воли.
Однако, прежде чем приступить к рассказу о конце благостных для Афин времён, хотелось бы вкратце пробежаться по всему 5-му веку до н.э., явившемуся временем преображения рядового греческого городка в мощную морскую державу.
Надо отдать должное гению Солона, сумевшего вложить архаичное афинское общество в рациональную цивилизационную матрицу, способствующую его прогрессирующему движению. Аналогичная по значению политическая фигура — Ликург — осуществила то же самое и со спартанским обществом.
Оба этих деятеля подобрали к душам своих народов такой ключик, который отпирал все их положительные и созидающие свойства. К концу 6-го века до н. э. в Элладе сформировались два мощных центра силы, активно раскрывающие все цивилизационные потенции населяющих этот регион народов.
Писистраты дельно воспользовались наследием Солона, обеспечив интенсивное развитие афинской экономики.
Клисфен закруглил реформацию афинского общества, окончательно превратив общинно-родовую организацию в рациональный этатизм, опирающийся на верховенство закона. Численность населения полиса была увеличена за счёт метеков, и, как я полагаю, за счёт их самых деятельных членов. Это вновь толкнуло экономику вперёд - по пути его интенсивного развития; началась активное основание колоний. Увеличившиеся количество граждан способствовало увеличению армии, особенно гоплитского её костяка.
К 5-му веку до н.э. Афины подошли с сформировавшимся государственным механизмом, способным противостоять вызовам будущего.
А вызовы были беспрецендентными. Самым большим вызовом была угроза с востока, исходившая от гигантской Персидской империи, поглотившей к тому времени весь Ближний Восток. Греческой цивилизации предстояло доказать жизнеспособность своей цивилизационной модели. Персидские сатрапы рассматривали эту модель не как вызов своей модели, но как инструмент осуществления своей экспансионистской политики. Греческие полисы могли дать в их руки ключ ко всему средиземноморью, к восточной её части — это точно. Греческий флот давно превосходил флот финикийский. Вряд ли персы расчитывали на серьёзное сопротивление этого анклава, постоянного враждующих между собой и, ищущих свою эгоистическую выгоду, городков с весьма слабыми, по мнению завоевателя, управляющими структурами (от крикливого народного, до склонного - за подкуп — к предательству своего народа — олигархического). Весь этот эллинистический мир представлялся довольно рыхлой структурой. Иония-то была покорена без излишних проблем.
С неё, - с этим анклавом эллинизма в Азии, - и началось глобальное столкновение восточной и западной цивилизаций, показав одной окончательные пределы своего расширения на запад, а другой — прогрессивность своего общественно-экономического устройства. Пока у покорённых греческих городов Малой Азии был пример существования непокорённых городов Балканского полуострова, нельзя было быть бесповоротно включёнными в персидскую цивилизацию.
Афины были единственным греческим городом бросившим вызов персам и пославшим флот на помощь восставшему в 500-м году до н.э. Милету. Хоть помощь была небольшая, но она символизировала солидарность афинян с борющимися против персидской тирании городами Ионии. Спарта, кстати, помощи не оказала, продемонстрировать склонность к территориальной замкнутости лакедемонян, и их нелюбовь к опасным авантюрам.
После гибели у мыса Афон персидской эскадры под руководством Мардония, грекам стало ясно, что Боги далеко не на стороне завоевателей и Спарта с Афинами стали готовиться к решающей схватке.
Десять лет открытого противостояния позволили грекам понять как работает персидская военная машина и выработать стратегию противодействия ей. Возле местечка Марафон, греческое союзное войско, под предводительством гениального Мильтиада, показало, что один эллинский гоплит стоит десяти персидских спарабаров. С военной победой к грекам пришла уверенность в своих силах. Однако прошло долгих десять лет, прежде чем в Балканской Греции был создан настоящий антиперсидский союз.
В 480-м году до н.э. Ксеркс, наконец-то, добрался до Аттики. Предшествующая этому битва у Фермопил, вновь показала превосходство греческого войска. После этого уверенность в победе у греков не иссякла даже после того, как были дважды разграблены и сожжены Афины. Это было великое время объединения ведущих государств Эллады: Афин, Спарты и Коринфа — исторический момент, который в последующем больше никогда не повторился. Афинянин Фемистокл у Саламина и спартанец Павсаний при Платеях вновь показали персам силу этого единства.
Марафон, Саламин, Платеи, - слава этих побед сквозь века дошла до далёких потомков; можно представить, какое впечатление оказали эти победы на самих греков. И если спартанцы приписывали эти победы своей суровой воинской выучке, то Афины видели причины в своём образцовом общественном порядке: в демократии. В последующем это слово станет удобным рычагом манипуляции во внешнеполитических делах.
Явившись основной силой, сплотившей греков перед персидской угрозой, Афины решили вести борьбу до победного конца. Для вытеснения персов дальше на восток, в 478-м году до н.э. создаётся первый Афинский (Делосский) союз (симмахия). Направляя его внешнеполитическую повестку, Афины быстро стали доминировать в восточном Средиземноморье. Пропагандируя демократическое устройство, Афины довольно жёстко поддерживали дисциплину внутри союза: острова Фасос и Наксос быстро поняли, что демократические принципы касаются только афинских граждан.
До Каллиева мира (449 г. до н. э.), положившего конец греко-персидским войнам, афины успели повоевать со Спартой (Малая Пелопонесская война ), и выйти из неё победителем.
«Война — отец всего...», - говорил Гераклит; греко-персидская война действительно стала отцом афинского могущества. В 454-м году до н.э казна Делосского союза перевозится с Делоса в Афины; симмахия становится Афинской архэ. Сами взносы союзников — форос - теперь становятся обязательной данью.
К моменту прихода к власти Перикла (444-443 гг. до н. э.) город достиг пика своего могущества. По сути дела Афины явились создателем мощной империи, охватывающей бассейн Эгейского моря, Ионию, часть Беотии и Черноморский бассейн.
Помимо внешнеполитической активности, достигла апофеоза развития и культура Афин; драматургия и философия, ремёсла и зодчество, риторика и физическая культура - всё стало спелым и чрезвычайно рафинированным. При Перикле в Афинах началось грандиозное строительство общественных зданий.
В 447-м году до н.э. при активной инициативе Перикла под руководством Фидия началось строительство Акрополя, представляющий себя уже не просто городской кремль, но величественную архитектурную композицию, венчающую собой достижения афинской демократии. То, что при этом Перикл, довольно беззастенчиво запускал свои руки в союзную казну, ну так что? - разве была такая сила в этом союзе, которая могла бы его остановить?
К началу Пелопонесской войны Афинский морской союз включал в себя около двухсот общин; население насчитывало более десяти миллионов! Это была грандиозная для тех времён цифра.
Рост численности населения стимулировал активную колониальную политику. Основывались клерухии как на землях союзников, так и на абсолютно чуждых территориях. Кроме того осуществлялось и замещение коренного населения афинскими всельниками. Примером этого может служит Эгина, ставшая впоследствии местом рождения Платона, где жители были просто изгнаны.
Разросшееся население требовало всё больше хлеба, Аттика столько хлеба дать не могла. Не могли его дать в достаточном количестве и многочисленные союзные городки Эгейского «архипелага». Египет был под контролем Персии. Более перспективным в этом плане казался район Северного Причерноморья.
После понтийской экспедиции афинянам стало ясно, что увеличивать своё присутствие в Черноморском регионе затратно: во-первых слишком далеко, во-вторых не удалось ни включить в Афинское архэ Боспорское царство, ни навязать ему свои условия, а воевать с ним, в таком отдалении от дома, да ещё под носом у Персидской державы, не с руки, потому Перикл обратил свой взор на запад, туда, где в это время процветала Великая Греция.
Хитрый и настойчивый стратег, Перикл понимал, что столкновение с Пелопонесским союзом, чуть раньше или чуть позже, обязательно произойдёт, ведь Коринф, тесно поддерживаемой Спартой, вряд ли допустит распространения влияния Афин на запад. Плутарх был прав, обвиняя Перикла в развязывании войны, и дело здесь не только во внутриполитических причинах, хотя, отчасти, и в них тоже.
Афины, встав на дорогу экспансионистского развития, уже не могли просто затормозить. Любая попытка остановить свой исторический бег закончился бы социально-экономической катастрофой и быстрой деградацией полиса, ибо сами Афины, лишённые ведущей роли в Делосском союзе, сразу бы превратились в заштатный греческий городок, на котором все кому не лень стали бы вымещать свои прошлые обиды, включая и бывших союзников. Перикл это прекрасно понимал.
Конец счастливого века Афин.
После заключения Афинами в 433-м году оборонительного союза с Керкирой — коринфской колонией — война стала ощущаться неизбежной. Коринф, являвшийся основным союзником Спарты, уже не мог смотреть на данный инцидент сквозь пальцы.
Изучая историю Пелопонесской войны, можно угадать первоначальный план Перикла по её ведению: сдерживая сильную спартанскую армию на суше, блокировать действия Пелопонесского союза на море. Для действий на море, у Афин был наготове самый мощный в Средиземноморье флот, а вот для сдерживания пелопонессцев с суши, и недопущения их в пределы Аттики, желательно было бы перегородить Истминский перешеек цепью, весьма затруднительных, для спартанской армии, укреплений. Как мне кажется, этой цели должна была способствовать союзная Спарте Мегара. Мегара могла использоваться и как прекрасная база снабжения для действовавшей в Аттике пелопонесской армии, что для Афин было бы недопустимо. С целью принудить Мегары к вступлению в Афинский союз, против них были введены торговые санкции (псефизма), запрещающая мегарским купцам торговать на рынках делосского союза. Попытки Пелопонесского союза решить проблему дипломатическим путём не увенчались успехом: Перикл был непреклонен.
Первые в бой ринулись, союзные Спарте, фиванцы. Попытка с ходу захватить беотийский город Платеи потерпела неудачу, и, жестокое избиение фиванских пленников, сразу показало, что предстоящая война будет очень ожесточённой.
Осенью 432-го года до н.э. в Спарте была собрана конференция представителей Пелопонесского союза, где послы Мегар и Коринфа энергично давили на спартиатов с требованием немедленного объявления войны Афинам. Жребий был брошен: взвесив все «за» и «против» Спарта решилась на войну. Афинам был предъявлен серьёзный ультиматум, своей категоричностью исключавший приемлемость его выполнения.
В мае 431 года до н.э. гигантская пелопонесская армия, под водительством спартанского царя Архидама II (первый период этой войны и называется в его честь - Архидамовой), вошла на территорию Аттики и приступила к её разорению. Сельское аттическое население было эвакуировано внутрь «длинных стен», там же была сосредоточена и вся Афинская армия. Несмотря на то, что время присутствия спартанской армии не превышало сорока дней, этого было достаточно, чтобы превратить территорию Аттики в настоящую юдоль скорби. До 427-го года до н.э. подобные вторжения происходили ежегодно.
Чтобы избавить Афины от переполненности жителями, было предпринято переселение части осаждённых на остров Эгина, предварительно изгнав из неё всех коренных жителей. Однако это не помогло и в 430-м году до н. э. в переполненных Афинах вспыхнула эпидемия либо оспы, либо сыпного тифа, унесшая уже в первой год своего буйства около пяти тысяч жизней горожан, не считая рабов и иностранцев.
Ответные действия Афин ограничивались блокадой Пелопоннеса с моря и мелкими внезапными набегами на его побережье. Подобные сверхосторожные действия Перикла вызвали недовольство афинян его, как им казалось, нерешительными действиями. Демосу всегда хочется всего и сразу, для него любая политическая осторожность кажется изменой и несостоятельностью, выбранных ею, руководящих представителей. Данное недовольство тут использовали радикальные демагоги, во главе с Кимоном, желающие более решительных битв со спартанцами. Перикл, и без того отягощённый скорбью по, умершим от эпидемии, близким людям, был лишён должности стратега и оштрафован. В следующем году он также умер от ,не думающей заканчиваться, эпидемии.
Эпидемия, явившаяся грозным предзнаменованием будущих, ещё худших, афинских бед, бушевала два года, чтобы дав годовую передышку, вернуться снова, в иной, ещё более ужасной, форме.
Меж тем, в начале 429-го года до н. э. были взяты Потидеи, когда-то, в 431-м году, осаждённую Афинами в стремлении окончательно оторвать её от Коринфа. В этой компании принимал участие Сократ (свидетельствует Платон в пьесе «Хармид»), в качестве тяжёловооружённого гоплита.
Следующими основными событиями войны: с 429-го по 424-й года были: захват лакедемонянами Платей, подавление Афинами восстания на острове Лесбос и взятие главного города острова — Митилены.
Особенно печально сложилась судьба Платей: будучи символом победы над Персами, взятый спартанцами в 427-м году до н. э. город был без сожаления стёрт с лица земли, а 200 его мужественных защитников уничтожены.
В 426-м году до н.э. Афиняне стали потихоньку перехватывать инициативу в войне. Ещё в предыдущем году они послали небольшое войско в разведывательно-диверсионную экспедицию к берегам Сицилии.
В 425-м году до н.э. Афинский флот внезапным ударом захватил городок Пилос, находившийся на южной оконечности Пелопонеса, в 70-и километрах от Спарты. Пытавшийся противодействовать этому спартанский флот был разгромлен, а находившиеся на, запирающем гавань Пилоса, острове Сфактерия в плен было взято 300 спартанских гоплита, из них порядка 100 знатных граждан Спарты. Тем самым Афины нанесли Спарте невосполнимый репутационный ущерб, ибо спартанские воины славились тем, что никогда не сдавались врагу живьём. В Пилос стали стекаться ненавидевшие спартиатов илоты.
В следующем году афиняне продолжили развивать успех и захватили остров Киферу, находившегося к югу от Лаконики. Положение Спарты оказывалось очень невыгодным: в условиях явного превосходство делосского союза на море, Пелопоннес оказывался блокированным со всех сторон. Спарта запросила мира, но её просьбы были отвергнуты, - афинский демос возжелал мести после первых несчастий войны, а демагоги-демократы во главе с Клеоном, шли на поводу этих желаний.
Однако военное счастье сопутствовало Афинянам недолго. Уже в 425-м году до н.э. закончилась неудачей их попытка блокировать Коринф. Коринфское ополчение загнало афинское войско обратно на корабли и заставило их ретироваться. В следующем году попытка другого афинского войска занять Беотию и присоединить её к Делосскому союзу, потерпела ещё более грандиозную неудачу. Близ поселения Делий беотийское войско наголову разгромило афинское.
Несмотря на позор Сфактерии спартанцы всё таки вновь доказали, что в мастерстве ведения войны на суше равных им нет. Молодой и талантливый спартанский полководец Брасид, с небольшим войском, набранным из освобождённых илотов, пересёк с юга на север всю Грецию, вышел, при попустительстве, склонённого им к сотрудничеству, македонского царя, к фракийскому побережью и захватил, ключевой во Фракии, город Амфиполь. Клеон, внезапно показавший себя под Пилосом решительным стратегом, задумал повторить свою славу и в 422-м году до н.э. появился под Амфиполем с войском с целью отобрать его обратно. В ходе ожесточённого сражения афинская армия была разбита, причём в битве погибли оба военачальника: Брасид и Клеон.
К 421-му году до н.э. обе стороны выдохлись. Афиняне, из-за жестокой эпидемии, понесли серьёзные демографические потери (считается, что от болезни умер каждый четвёртый афинянин). Сицилийская экспедиция делоссцев не достигла серьёзных результатов: объединившиеся сицилийские города просто предложили их убраться восвояси. Удержание Пилоса, запертого мощной спартанской армией, казалось бесперспективным. В казне, несмотря на поднятый, с 600 до 1300 талантов, форос, не было денег.
В таких условиях в Афинах усилилось влияние миротворческих кругов во главе с богатым землевладельцем Никием. Он же и возглавил афинскую мирную делегацию, и мир, заключённый со Спартой благодаря его усилиям и был назван Никейским.
Мирный договор, заключённый в 421-м году, предполагал продолжительность в 50 лет; все захваченные друг у друга города освобождались, границы влияний и владений оставались в довоенных очертаниях, пленные возвращались. Несмотря на это Афины так и не вернули спартанцам Пилос и Киферу.
Однако, мир продержался всего 6 лет. Сами Афины, использовав его как передышку и для накопления сил, ничуть не стесняясь нарушили его.
В 415-м году до н.э., воспользовавшись разногласиями между Спартой, Коринфом и Беотией, выступавшими резко против Никеева мира, Делосский союз всё же решил достичь целей войны: присоединить к союзу Великую Грецию. Была собрана мощная экспедиционная армия: свыше 200-т триер, сорок тысяч воинов, из которых около десяти тысяч были тяжеловооружённые гоплиты. Армию возглавили Никей, вдруг оказавшийся политическим хитрецом, полководец Ламах и племянник Перикла Алкивиад.
Поводом для начала экспедиции послужило приглашение одного из сицилийских городов — Сегесты — помочь ему в борьбе с союзником Сиракуз городом Селинунтом.
Афинская армада обогнула Пелопоннес и прибыла к побережью Сицилии. Однако этим «гостям» были вовсе не рады. Делосская армия, при равнодушном, если не враждебном, наблюдении других сицилийских городов, в одиночку приступила к осаде Сиракуз. Однако осада затянулась и это позволило пелопонессцам послать Сиракузам помощь: сильную флотскую и сухопутную группировку под командой опытного полководца Гилиппа. Теперь осаждёнными оказались Афиняне. В 413-м году до н. э. был разгромлен афинский флот под предводительством стратега Демосфена. Отрезанные от моря, теснимые неприятелем афинские войска стали отступать вглубь Сицилии, пока, в конце концов её окружённые остатки не были пленены сиракузянами.
Никий и Демосфен были казнены. Для Афин это была грандиозная катастрофа. Были потеряны треть сухопутной армии и большая часть флота. Вся западная стратегия Афин, из-за которой и была начата эта война, рассыпалась как карточная пирамида. Влияние Афин в эллинском мире резко упало. В самом городе противники демократического строя стали создавать тайные заговорщицкие организации (гетерии).
Попытка, воспользовавшейся провалом сицилийской авантюры Афин, Спарты перейти в стратегическое наступление ограничивалось отсутствием у ней мощного флота.
Спартиаты захватили в Аттике посёлок Декелею и перерезали снабжение Афин хлебом, поставляемого с острова Эвбея. Укрепив Декелею они стали совершать регулярные набеги на Аттику, повергая её жителей в постоянный страх. В Декелею начали стекаться беглые афинские рабы.
Тем не менее Афины приступили к восстановлению своей военной мощи: в сухопутную армию набиралось новое ополчение, строился новый гигантский флот.
Спарта с беспокойством наблюдала за этой подготовкой к новой компании. Было ясно, что без мощного флота сокрушить Делосский союз невозможно. Насколько же была сильна взаимная ненависть двух эллинских государств, если одно из них решилось на немыслимое для греческой цивилизации соглашение: приняло помощь от персов. Через 67 лет после Фермопил и Платей спартиаты приняли от Дария II денежную помощь, необходимую для строительства мощного флота взамен невмешательства в процесс поглощения Персией ионийских городов. В 412-м году до н.э. Спарта приступила к строительству мощного флота, который уже в следующем году, под предводительством предателя Алкивиада (да, да, того самого — племянника Перикла), направился на помощь, восставшим на Афинское владычество, малоазийским городам.
Для приведения этих городов к покорности Афины также снарядили мощный флот. Воспользовавшись данным обстоятельством афинские олигархи совершили государственный переворот, захватив в столице Архэ власть и проведя реформы управления, включая сюда и переделку Конституции. Власть перешла к совету четырёхсот знатных лиц, избранному ещё меньшим количеством (5 проэдров) олигархии. Кроме того, теперь уже афиняне, в лице новоиспечённого совета, предложили Спарте мир ценой больших уступок. Спарта его отвергла.
Не признал переворота и афинский флот, базирующийся на Самосе.
Тем временем, воспользовавшись смутой на сторону Спарты стали переходить бывшие союзники Афин, ярчайшим примером таких перебежчиков явился остров Эвбея.
Под энергичным руководством Алкивиада, вновь принявшего сторону Афин, делосский флот наносит поражение спартанскому при Абидосе (411-й год до н.э.) и Кизике (410-й год до н.э.) и восстанавливает господство над проливами Эгейского моря, обеспечивающих Делоссцам таможенные сборы и поставки продовольствия. На волне этих побед в самих Афинах произошёл обратный переворот, приведший к восстановлению демократических порядков.
Однако это были последние победы Делосского союза. Спарта поняла где скрывается ключ от победы, и с утроенной энергией развернула морскую войну в проливах Эгейского моря. Во главе пелопонесского флота встал талантливый полководец Лисандр.
Победа при Аргинусских островах (406 г. до н.э.) было последним светлым пятном перед окончательным поражением Афин. Уже в следующем году флот архэ полностью был уничтожен в битве при Эгостопамосе. Это был крах. В 404-м году до н.э. Афины, осаждённые с суши и моря, полностью сдаются на милость победителя.
Демократический строй уничтожался, во главе Афин становились 30, по своей сути, спартанских марионеток. Афинский морской союз распускался, уничтожался весь афинский флот, срывались все укрепления столицы, в том числе знаменитые «длинные стены».
Экономический и политический расцвет Афин закончился полным крахом. Быстрое экстенсивное развитие её экономики, могло осуществляться только за счёт поглощения всё больших территорий и их ресурсов. Первые успехи на этом поприще вскружили афинянам их умные головы: уж больно уверены они были во всесилии их политического устройства, хотя, отчасти, они и были правы. Однако один ключ не может открывать все исторические замки, потому-то, что хорошо ему поддаётся в одной исторической ситуации, в другой ситуации не поддастся ни в коем случае. Афинское государство выросло из своих демократических одежд и попыталась использовать (в форме благоденствия) это одеяние как смирительную рубашку для тех исторических игроков, которые хотели ходить в платьях иного покроя. В результате демократия для жителей Афин выродилась в тиранию для жителей других городов, в тиранию похлеще, чем порицаемый олигархат Спарты. Именно этот факт, по моему мнению, и явился причиной того, что к концу Пелопонесской войны от Афин отвернулись все её союзники. И даже ионийские города предпочли вновь оказаться по персидским владычеством, а не терпеть Афинское политическое лицемерие, когда демократия — это то, что касается интересов Афин, но порицаемый олигархат — это то, что касается интересов самих этих городов.
Однако блистательная история Афин на этом не закончилась, и слом её гордыни, с последующим политическим унижением, явился необходимым условием для расцвета её, осмысляющих происходящее, мыслителей. Разочаровавшись в дольнем мире, афинские мудрецы устремились в миры горние. На смену физикам шли метафизики.
(продолжение следует)