- Ты пойми, - внушал он, - уголовный розыск был, есть и будет. Никуда он от тебя не денется. А вот должность старшего дознавателя, которую мы нынче с таким трудом выбили в УВД, у нас срежут сразу после Нового года из штатного расписания, если мы её на «заполним». Оклад - выше, чем у участкового, должность – майорская, то есть выше на два звания, чем предел участкового…
- …и мы торжественно обещаем, - говоря «мы», Геннадий Степанович выступал от своего имени и от имени присутствующего здесь же в кабинете своего замполита-фронтовика подполковника Бориса Семеновича, - что сегодня же начнём искать тебе на этой должности замену. Как только замену найдём, переведём тебя в уголовный розыск…
Я стал старшим инспектором по дознанию, что моя мама перевела так - «старший следователь по особенно мелким делам». И она была права.
Я действительно занимался мелкими делами. Всякими тунеядцами, домашними дебоширами (на стыке перебравшего огненной воды скандалиста, напрашивающегося на пятнадцать суток, и систематического истязателя своих родных и близких, что влекло уже уголовную ответственность), а так же мелкими жуликами. Мама была права – мелочь это. Вот только в жизни эти «шалости» случаются гораздо чаще, чем убийства и подделка сторублёвых купюр, и портят они нормальным людям жизнь гораздо сильнее, чем продажи поддельных «шедевров» Рембрандта. А З. моя манера решать вопросы с человеком не три раза в квартал суток на пятнадцать, а один раз, но уже года на два вперед пришлась явно по душе. Поэтому материалов он мне стал отписывать всё больше, а выходных в тот год я видел всё меньше. К тому же и сам умудрился усложнить свою жизнь.
Первую проблему нашёл сам. Должность старшего инспектора по дознанию предполагала наличие инспекторов средних, или - хотя бы – младших в моём подчинении. Я попросил себе помощь, и мне её немедленно дали – это была инспектор по дознанию старший сержант милиции Ирина.
Ирина - женщина прекрасная во всех отношениях. Чуть старше меня по возрасту, симпатичная, очень пропорционального женского телосложения, необычайно аккуратная, какая-то хрупкая, трогательная и харизматичная. В силу своей обаятельности Ирина с любым человеком в мире может познакомиться и подружиться мгновенно. Весь мужской инспекторский состав отдела милиции по очереди влюблялся в неё, чего не избежал и я.
(Кстати сказать, Лука, до сих пор твоя бабушка Галя уверена, что нашего старшего сына – и твоего дядю Мишу - родила не она, а я нагулял его с Ириной и принёс домой в подоле. Есть нестыковка дат, потому что Миша родился в мае 1980 года, благодаря чему мне удалось отговориться от командировки на Московскую Олимпиаду, а с Ириной я познакомился только через год. Но это бабушку Галю совершенно не волнует. Когда ж это женщин интересовали цифры, числа и даты, и я всё ещё остаюсь под подозрением…)
Но остальным инспекторам Ревдинского ГОВД повезло больше меня – они в Ирину только влюблялись, но с ней вместе не работали. Мне же довелось ещё и поработать…
Ни одного дела Ире нельзя было поручить, чтобы быть потом совершенно спокойным за его результат. Будучи шатенкой в натуре, по жизни Ирина - «блондинка» в квадрате, или даже в кубе.
Приведу простой пример. Летом 1981 года у меня в производстве было какое-то дело, по которому я должен был принять решение в тот же день к 17-ти часам. Для этого решения мне нужны были всего лишь выписка из трудовой книжки этого обвиняемого-тунеядца и его характеристика с последнего места работы. Но именно до этих 17-ти часов вечера и не секундой позже.
По телефону я уговорил начальницу отдела кадров Ревдинского деревообрабатывающего завода, где тот незадолго до этого работал, что она, отложив все другие дела в сторону, эту документы напишет незамедлительно, а моя помощница их заберёт (компьютеров и электронной почты тогда ещё в Советском Союзе не было). Служебного транспорта нам не полагалось. Пешком от Ревдинского ГОВД до Ревдинского ДОЗа – тридцать минут ходьбы вразвалку, а на автобусе – чуть дольше, потому что по этому маршруту автобусы редко ходили.
Я отправил Ирину за характеристикой в 14 часов и в 16 часов начал волноваться. А в 16:45 Ирочка позвонила мне из своего общежития (до которого от милиции семь минут ходу) и объяснила, что по дороге на ДОЗ она по каким-то своим совершенно неотложным делам – типа, сменить подследники - заскочила буквально на секундочку домой. Но вот сейчас (когда она уже заведомо опаздывала), все проблемы решены, и она вполне готова за характеристикой поехать. И таких случаев было море. Ирина была слишком женщиной, и вскоре я постарался от такой помощницы избавиться, а Геннадий Степанович отнёсся к моим просьбам, стонам и воплям с полным пониманием.
Кстати, у Ирины есть старшая сестра. Когда она иногда приходила к Ире на работу, мы с ней даже и не разговаривали, а лишь здоровались. Но она всегда с таким сочувствием и пониманием на меня посматривала…
Вторую проблему я тоже сам наскрёб на свою голову.
Помнишь, Лука, о чём в романе Ярослава Гашека бравый солдат Швейк ещё до начала Первой Мировой войны расспрашивал своего сокамерника в полицейском участке? Конечно, помнишь. Это невозможно забыть, но я напомню.
- А с перового ли удара тот спьяну разбил мраморную столешницу в трактире?
- А кофе, в чашку которого тот позднее плюнул своему соседу по столику в кафе, было с ромом или без?..
Если с первого раза разбил, то в полиции обязательно докажут, что совершено это было не спьяну, а вполне умышленно, после длительных тренировок. А если кофе был с ромом – то он стоит дороже. В полиции всегда стараются вменить более тяжкое преступление.
И какая-то доля правды в словах Швейка была. Но ни Гашек, ни Швейк, не будучи юристами, просто не знали, что любой суд в цивилизованном государстве в ходе разбирательства имеет право переквалифицировать более тяжкое преступление – на менее тяжкое. И вынести законный приговор, не возвращая дело в полицию на дополнительное расследование.
А вот если суд во время судебного следствия усмотрит признаки более тяжкого преступления или признаки ещё одного преступления, не указанного в обвинительном заключении, то тут уж возвращения дела на «дослед» не избежать. А это - брак в работе следователя или дознавателя, за что исполнителей по головке не гладят.
И если в показаниях потерпевших или свидетелей что-то не укладывалось в категорию «особенно мелких дел», я не спешил закрыть на это глаза и «свести шило на мыло», а начинал уточнять подробности.
Часто случалось так, что дело о нанесении легких телесных повреждений жене (ст. 112 УК) приобретало и ещё один «эпизод», если вдруг оказывалось, что поколотил жену муж, пропив чью-то куртку, украденную им из раздевалки расположенной по соседству столовой. Кража из раздевалки столовой (ст. 89. ч.2) - более тяжкое преступление, и это уже требовало передачи дела в следственное отделение. Но начальники следственного отделения П., а затем сменивший его М. неукоснительно требовали, чтобы все необходимые доказательства о преступлениях, выходящих за рамки компетенции дознавателя, были мною сперва собраны, и приходилось стараться.
Потом наступила осень, и я - неожиданно для себя - стал «слугой двух господ». Осенью 1981-го года в следственном отделении Ревдинского ГОВД скопилось очень много не законченных уголовных дел. Отчасти из-за этого и решено было сменить П. - М. Кроме того на уровне областного УВД нашим следователям было решено оказать практическую помощь, чтобы подправить отчетность к концу отчетного периода
Для начала меня и инспектора ОБХСС Толю назначили исполняющими обязанностей следователей. Но меня при этом оставили ещё и старшим дознавателем. В моём случае доходило до курьёзов…
Иногда дела, которые я расследовал как старший дознаватель, необходимо было передавать в следственное отделение. Мои постановления о передаче дел по подследственности утверждал подполковник З. в качестве начальника органа дознания, а начальник следственного отделения М. подписывал эти дела мне же к дальнейшему расследованию. Затем я сам у себя, уже как и.о. следователя, своими постановлениями принимал такие дела к производству, что слов «Утверждаю» с подписью начальника органа дознания в правом верхнем углу бланка теперь не требовало, и продолжал эти дела расследовать, неся всю ответственность за принимаемые решения.
Если ты, Лука, считаешь это абсурдом и не веришь, что такое могло происходить в жизни, то можешь проверить в архивах. Эти дела, наверняка, всё ещё там лежат, да и сослуживцы мои живы и могут всё подтвердить. Но расследовал я и дела, которые сам, как дознаватель, не возбуждал.
Это было «для начала»…
А во-вторых, к нам в длительную командировку приехали двое следователей по особо важным делам из следственного управления Свердловского УВД.
Следователи были обалденные. Они были настоящими профессионалами в части оказания практической помощи.
За год до этого они уже побывали в Ревде, растоптав в пыль и прах шайку малолеток, терроризировавших совхоз угонами лошадей. С этой шайкой наш уголовный розыск, поднаторевший в сочинении «отказных», самостоятельно справиться не мог. Свердловчане же, поработав не так уж и долго, отправили на скамью подсудимых туеву хучу народа и навели порядок на несколько месяцев вперед. Но к концу 1981-го ситуация с малолетками вновь обострилась.
Как сейчас помню, как один из этих следователей в моём присутствии выговаривал инспектору УР по делам несовершеннолетних капитану Б.:
- Год назад, во время нашей прошлой командировки сюда, ты мне говорил, что обзавёлся надёжными источниками во всех подростковых группировках, и обещал, что впредь подобного не случиться. Ты думаешь, что вместе выпитая водка помешает мне накатать на тебя телегу («телега» – по тогдашней терминологии – это рапорт о служебных упущениях)? Ты ошибаешься! Водка – это одно, а служба – другое.
Он не соврал, Б. у нас вскоре не стало, и его место занял Гена К.
И в части опыта длительных командировок эти следователи тоже были спецами высшей квалификации. Первый из них умел влюблять в себя всех одиноких (и замужних тоже) женщин нашего отдела, но строго по очереди и каждую ненадолго. Второй же не разбрасывался. Он сошёлся только с одной «гражданской» с улицы Жданова (в настоящее время – ул. Спортивная). Но сошёлся всерьёз и надолго, а слинял, лишь когда она собралась родить ему дочку Ирочку, и живот у неё уже обозначился.
А мне из того периода, когда я был и дознавателем, и следователем одновременно особенно запомнились два расследования.
Первое из них я расследовал примерно в сентябре месяце, когда только-только был назначен и.о. следователя. И преступление, которое мне пришлось тогда расследовать, было не просто дурацким, а откровенно идиотским.
Есть в частном секторе нашего города односторонняя улица Лермонтова, расположенная севернее вокзального комплекса. В 1981-ом году там жили, в основном, пенсионеры, либо дома принадлежали городским жителям, использовавшим их, как летние дачи до сбора урожая на приусадебных участках. В один из вечеров сентября, числа 16-го, когда уже стемнело, на улице вдруг раздалась пьяная ругань, и зазвенели разбиваемые оконные стёкла. Злодей шёл по улице и швырял камнями во все окна подряд.
В нынешнем коттеджном посёлке такое представить себе трудно. Думаю, что в Прохладном, где сейчас живёшь ты, Лука, дебошир не ушёл бы дальше первого разбитого стекла, а затем соседи, объединившись, переломали бы ему все конечности. Но тогда на улице Лермонтова хулиган радолбал стекла домах в десяти, ушёл, и никто из жителей не осмелился выйти на улицу и его унять.
Но голос матерщинника они слышали и узнали своего соседа, который жил в городе в коммунальной квартире по ул. Цветников, 54-а, а на ул. Лермонтова у него был дом, доставшийся в наследство от родителей.
Ему бы, дурачку, на следующий же день повиниться перед соседями, вставить стекла за свой счёт, подарить им по бутылке водки или по кексу. Его бы простили. Но он с чего-то возомнил себя самым умным во Галактике и начал всё отрицать.
Уголовное дело было возбуждено по ст. 206 ч.2 УК (поскольку хулиганство было сопряжено с повреждением имущества). А статья 206-я тогда имела тогда одну интересную особенность. Практика её применения предусматривала лишь реальный срок лишения свободы без всяких условно-досрочных освобождений. И «бакланы», сиречь, осужденные за хулиганство, за редкими-редкими исключениями, отбывали свой срок в колониях от звонка и до звонка.
На первом же допросе у меня разбиватель оконных стёкол нагло потребовал, чтобы хоть один из потерпевших подтвердил на очной ставке, что видел его на улице в момент совершения преступления. Далее он заявил, что его сосед по коммунальной квартире может подтвердить его алиби, поскольку весь «тот» вечер они пили пиво на кухне и играли в карты. Вызов я услышал и принял, и далее начались опознания…
Каждый из потерпевших входил в мой кабинет спиной вперёд, где спиной к нему стояли подозреваемый и подставные. Понятые, глядя на всё это, откровенно угорали от счастья. В их присутствии я просил опознающих повторить особенно запомнившиеся им в тот вечер крики злодея, а затем предлагал опознаваемым тоже хоть как-то всё это повторить. Все потерпевшие уверенно опознали по голосу своего дурака-соседа.
Когда я рассказывал об этих опознаниях прокурору нашего города старшему советнику юстиции Аркадию Алексеевичу - фронтовику и орденоносцу - и представлял ему протоколы опознаний, тот был серьёзнее памятника Минину и Пожарскому на Красной площади в Москве. Он даже попенял мне, что во время опознаний я не занавесил окно кабинета одеялами и не завязывал опознающим глаза. В его собственных глазах в этот момент я заметил каких-то бесенят, но решил, что это мне померещилось, ведь у прокуроров не может быть чувства юмора. И лишь выйдя из его кабинета, но ещё не успев закрыть наружную дверь тамбура, я услышал его смех.
А с соседом по коммунальной квартире дело решилось и вовсе просто. Я вызвал его на допрос и попросил подробно рассказать, что именно делал его сосед-подозреваемый в «тот самый вечер» 14-го сентября. Этот липовый свидетель, как по писанному, отбарабанил, что весь вечер они с соседом на кухне пили пиво и играли в карты. Всё это я добросовестно занёс в протокол допроса, но затем задал следующий вопрос – сможет ли тот подтвердить присутствие своего соседа в квартире в «тот самый» вечер 15-го сентября. Не каждый же вечер они пьют пиво и играют в карты. Лжесвидетель откровенно растерялся, стал нервничать и начал уточнять у меня, а на какой именно вечер он, по просьбе своего соседа по коммунальной квартире, должен был подтвердить алиби того. Я напомнил свидетелю о том, кто именно в этом кабинете задаёт вопросы, а заодно напомнил и об ответственности за дачу заведомо ложных показаний. Вот тут он внезапно вспомнил, что когда-то они действительно с соседом пили пиво и играли в карты на кухне, но ни за дату, ни даже за месяц он поручиться не может. Расстались мы с ним вполне дружески.
Другое дело, которое мне особенно запомнилось из этого периода, случилось перед самым Новым годом, когда счёт уже шёл на часы.
27 декабря шёл по улице Жуковского рабочий с завода ОЦМ и вдруг увидел свою доху, украденную у него незадолго до этого из цеховой раздевалки. Доха была надета на какого-то мужчину, которого потерпевший тут же и схватил за жабры и приготовился уже орать во всё горло. Но схваченный оказался одетым в штатское участковым инспектором Сергеем М. (из совхоза, кстати, где участковые менялись, иной раз, быстрее смены времён года). М. представился, объяснил, что шубу купил на днях с рук, но знает продавца и предложил пройти в милицию для дальнейших разбирательств.
Восемнадцатилетний парень, на которого указал М., работал в этом же цехе завода ОЦМ, лишь в другую смену. И шубу он М. продал практически сразу после её кражи. По подозрению в совершении преступления молодого человека задержали на трое суток по ст.122 УПК, но он не сознавался, утверждая, что в день кражи после работы он сразу покинул завод, и это легко проверить на проходной. Срок его задержания истекал, а Новый год приближался, т.е. для улучшения годового отчёта надо было выдать максимум статистических карточек на раскрытые преступления. Дело передали мне.
Я побеседовал с его родственниками, включая маму, тёток и троюродных сестёр. От них узнал про любимую девушку этого паренька и его увлечение морской романтикой. Готовясь к службе в армии, он даже посещал какой-то морской клуб в Свердловске (возможно, это была ставшая впоследствии знаменитой «Каравелла» Владислава Крапивина).
30 декабря часов в восемь вечера я привёл этого парня из камеры КПЗ в свой кабинет. С грустью в голосе я сообщил ему, что прокурор уже санкционировал его арест до суда, и завтра его отправят в СИЗО города Свердловска.
Прощай мечты! Не будет уже никогда ни службы на море, ни любимой девушки, которая из колонии его наверняка не дождётся, тем более, что решительного объяснения, запланированного на новогоднюю ночь, уже не будет...
Не знаю, что чувствовал при этом мой подследственный, но сам я верил себе всё больше и больше и чуть не плакал.
Затем я, «внезапно решившись», сказал, что готов выпустить его до суда под подписку о невыезде в обмен на бумагу, текст которой он сам мне сейчас напишет. Но это не будет свобода в обмен на признание. Что он там напишет – его дело, а я даже и читать не стану, пока он не уйдёт домой.
Что он написал, я действительно, выдержав характер, не стал читать. Сохранив лицо, проводил его к дежурному, предъявил тому постановление об изменении меры пресечения, попросил выдать из камеры личные вещи освобождаемого и проводил его на крыльцо отдела. Когда я поднимался в свой кабинет, коленки у меня тряслись, но на перевернутом вниз текстом листе бумаги оказалась именно явка с повинной. Уняв дрожь, я позвонил городскому прокурору и доложил, что наш план удался на все сто процентов.
Ведь естественно, что на столь хлипкой доказательной базе ни один из прокуроров Советского Союза и его окрестностей не дал бы санкции на арест подозреваемого. Проданная кому-то краденая шуба и работа в том же самом цехе, где она была украдена, – доказательства лишь косвенные. Но подержать подозреваемого на пару часов дольше предусмотренных уголовно-процессуальным кодексом семидесяти двух прокурор мне всё же устно разрешил. Просто, чтобы сокамерники, которые и в сговоре-то с нами не были, за эти сто двадцать минут успели растолковать первоходку, что эта задержка с освобождением означает именно санкцию на арест. Но прокурор же и предупредил меня, что за отсутствие положительного результата он с меня ещё живого лично шкуру сдерёт.
Впоследствии этот паренёк и не подумал утверждать, что выбивал я из него явку с повинной провокациями, пытками или обманом. На следственном эксперименте он в присутствии понятых добросовестно показал, как, выйдя с завода через проходную, вновь вернулся обратно через дыру в заборе, прошёл в раздевалку цеха и спер доху, к которой давно уже присматривался.
За первые кражи тогда наказывали достаточно мягко, да и призывников уже стало не хватать. Дальнейшую судьбу этого парня я специально не отслеживал, но не сомневаюсь, что в армию ему позволили уйти.
Что же касается его девушки…
Надеюсь, что объяснение в любви в ту счастливую новогоднюю ночь 1982-го года у них всё же состоялось. Уверен, что в армию она его проводила. Так же уверен, что из армии она его не встретила. Наши девушки тогда никогда и никого из армии не дожидались, и об этом я его предупреждать не стал. Но всё это – как сказал бы Карлсон, который живёт на крыше – пустяки и дело житейское.
А маленький обман мы с Аркадием Алексеевичем сами себе легко простили.