От всего человека вам остается часть
речи. Часть речи вообще. Часть речи.
Бродский
Те, кто подлинно предан философии,
заняты на самом деле только одним — умиранием и смертью.
Сократ
— Игнатий, смотри! Вот — одна из книг, которые я сегодня купил. «Избранные работы» Франца Брентано! Ты помнишь, я рассказывал тебе о Брентано?
Конец девяностых. Ему около тридцати, высокий красавец-блондин с карими глазами, в черном кашемире поверх ослепительной белизны с неровным под вечер полувиндзором. Тогда он ходил только в костюмах.
— Я испугал девушку, которая продавала мне книги. Протягиваю ей Брентано, а на обложке — пятна от сукровицы! У нее были такие глаза! Интересно, что она подумала!
Его руки, его пальцы всегда выдавали в нем маленького мальчика, страдающего нейродермитом. И никакими костюмами, манжетами и виндзорами этого мальчика скрыть было нельзя. Мальчика, который расчесывал себя до крови и не мог разогнуть колени из-за кровавых корок. Нейродермит врос в его телесную конституцию, затаился в фалангах пальцев в виде обострявшейся иногда экземы, прокрался в моторику тела, в движения, совершавшиеся как будто через силу, как будто с ожиданием неизбежной мучительной боли. Движение — это боль. Контакт с миром — это боль. Затаиться, запрятаться где-то, отвернуться от мира, или — разрушить его, подчинить его себе, доказать ему свою ценность. Первичный опыт объективации границы между телом и миром преформирует стратегии поведения и самопрезентации.
Философ рождается в теле, не приспособленном для жизни. Проклевать нейродермитные корки физического мира, чтобы вылупиться в мир символический. Удвоить мир — и себя — в знаке, в тексте, поселиться в цепочке означающих, стать текстом, превратиться в объект, физическое бытие которого поглощено его функциональным бытием. Философия есть вынужденная и осознанная редукция тела к знаку.
— Игнатий, мы недавно с Леной в первый раз в жизни сходили в фитнес-клуб, здесь можно сделать диагностику состава тела. У меня ужасающие показатели. Документ называется инбади. У меня дефицит мышечной массы, дефицит жира, я себя потихонечку убил, я постепенно превращаюсь в точку… Мне никогда не было интересно что-то телесное, но я чувствую, что линия Маннергейма может оказаться здесь непреодолимой в обратную сторону. Я этого опасаюсь… Я как Плотин, пришедший в фитнес-клуб! Плотин, стеснявшийся своего тела, стеснявшийся самого факта своей телесности, проходит диагностику инбади! А я бы ввел еще диагностику инмайнд. Простейшие критерии. Первое — диктант. Второе — словарный запас. Объясните, что такое идентификация. Что такое меритократия. Если вы не можете объяснить, что такое меритократия, значит, вы должны полностью подчиниться принципу, который описывается в рамках данного понятия!
Его исключительность была для него абсолютно естественной и очевидной. Парадокс, однако, заключается в том, что в этой исключительности он был и осознавал себя не источником истины, а ее проектором, чья подлинная цель — являть миру объективное, а не выражать субъективное. Никакого самовозвеличивания. Логос, культура, язык избрали его своим носителем. Философия есть капитуляция личности перед идеей.
— Ты знаешь, почему я перестал играть белыми ферзевый гамбит, хотя я – типичный d4-player, как Шорт о Карпове говорил, т.е. я предпочитаю закрытые дебюты. Дело в том, что одна из типичных позиций ферзевого гамбита – это позиция с изолированной пешкой, которую нужно проталкивать вперед и создавать атаку. А там — счет вариантов. Это не структурная позиция, там нет рефлексии оснований, и решения принимаются на уровне конкретных ходов: он туда, я сюда. В позициях, где у меня изолированная пешка на d4 и линия «c» открыта после размена, я часто добивался преимущества, играя с сильнейшими игроками, но выигрыша найти не мог. Компьютер показывает, что у меня перевес, но я не вижу выигрывающий ход, потому что идет фигурная борьба и нужно просто считать варианты. И я понял, что это не мое, и постепенно перешел на английское начало. По этой же причине я перестал черными играть французскую защиту: это хороший дебют, но в некоторых вариантах счетчики там имеют больше шансов, потому что решения принимаются на уровне конкретных ходов. Я стал играть modern defence, где пешечная структура не определена и нужно мыслить структурно. И здесь люди даже с высоким рейтингом, но неспособные к рефлексии оснований, оказываются против меня бессильными.
Шахматы были для него экземплификацией когнитивных стилей. Есть игроки комбинационного стиля, «атакёры и счетчики», мыслящие в основном конкретными ходами, и есть игроки позиционного стиля, мыслящие планами и структурами. Есть «крючкотворцы и кнопкодавы», способные настроить компьютер, и есть носители рефлексивного знания, которые могут быть беспомощны в овладении технологиями, но в теоретических основаниях любой технологии разбираются лучше, чем те, кто умеет нажимать на кнопки или владеет интегральным исчислением.
— Игнатий, я недавно спорил с представительницей физико-математических наук об основаниях математики. Я говорю: «Представь, что мы нарисовали на доске треугольник. Что находится на доске — сам треугольник или знак треугольника?» У меня ушла почти неделя, чтобы доказать ей, что на доске находится знак треугольника, а сам треугольник — это абстрактный объект, или, как ты сказал бы, идеальный объект…
Следствием идентификации с идеей, саморедуцирования к миру идеального неизбежно оказывается болезненность реагирования на проявления глупости или невежества. Как будто это затрагивает тонкие и поврежденные телесные структуры, трансформированные в структуры мысли. Проявление глупости он мог воспринять даже как личное оскорбление. Прежде чем вступать со мной в дискуссию, научитесь говорить…
— Я технический делинквент, я не умею нажимать на кнопки, я до сих пор не знаю, как сделать, чтобы в тексте были сноски под чертой, и даже если ты мне это объяснишь, я все равно забуду, как это делать, и мне придется снова к тебе обращаться. Ты знаешь, наверное, что Набоков не умел печатать на машинке. Человек с недостижимым для подавляющего большинства людей уровнем владения языком не умел обращаться с техническим объектом, созданном для фиксации языковых произведений!
В оппозиции «культура versus цивилизация» он однозначно выбирал культуру.
— Есть ценности культуры и есть ценности цивилизации. Ценность предметов культуры с течением времени и по мере взаимодействия с ними только возрастает, ценность предметов цивилизации с течением времени и по мере их употребления уменьшается. Картина какого-нибудь художника эпохи Возрождения сейчас стоит неизмеримо больше, чем в момент ее написания. А телефон, купленный два года назад, сейчас уже ничего не стоит. Блюдо, которое ты можешь попробовать в харчевне какого-нибудь дяди Абдуллы, будет приготовлено по традиционным местным или даже семейным рецептам, и в другой харчевне оно будет приготовлено иначе. А гамбургер из Макдоналдса, купленный тобой в Москве, ничем не будет отличаться от гамбургера, который ты можешь купить, к примеру, где-нибудь в Вене. Макдоналдс — это ценность цивилизационного порядка, а харчевня дяди Абдуллы — это ценность традиционного, культурного порядка. Личность есть в оптике культуры, в оптике цивилизации личность редуцирована к индивиду…
Библиотека, насчитывающая тысячи томов, почти в каждом из которых — узнаваемые пометки на полях. Неизменный сигаретный дым. Пронзительный взгляд смеющихся иногда глаз. Неторопливый разговор. Компетентность, очевидная для всех. Рефлексия оснований приготовления лагмана. Спонтанные шутки без скупости на лексические средства… Дети его давно знают, что нет плохих слов, есть неуместное словоупотребление. И было все хинкально-трансцендентально…
Движение в символическом мире приносит меньше страданий, чем движение в мире физическом. Как бы не заиграться с цепочкой означающих, как бы не превратить удвоение в представление, пародию, фарс…
Суфлер. Вот живешь, живешь…
Подколесин. Вот… Живешь…
Суфлер. Два раза «живешь»!
Подколесин. Два раза живешь…
Попасть в череду удвоений. Жизнь удваивается в пьесе. Пьеса удваивается в представлении. Текст удваивается на читаемый суфлером и произносимый на сцене. Спектакль удваивается в пародии на спектакль. Жизнь как пародия на жизнь.
— Игнатий, я сегодня снова пилил болгаркой школьный забор! Раньше сбоку была калитка, можно было с балкона видеть, как дети идут в школу. Я ходил к директору школы, говорил: «Зачем заварили калитку? Это не повышает безопасность учащихся, а наоборот, снижает ее!» Я распиливаю — они заваривают. Я снова распиливаю. Мы с Климом даже убегали от полиции… А потом полицейские звонят мне в квартиру. «Вы совершаете административное правонарушение!» Я говорю: «Посмотрите на меня! Разве может человек с такой телесной конституцией удержать болгарку? Я законопослушный гражданин, я писал обращение в администрацию школы, я действую в соответствии с социальными и правовыми нормами, я — специалист по социальной философии и социальной антропологии!» И они — ушли!
Таким он был с детства. Устроить в школе дымовую завесу, да так, чтобы все догадывались, кто это сделал, но никто не мог ничего доказать… Каждый советский школьник знал этот нехитрый рецепт: взять пару таблеток гидроперита, насыпать сверху фиксажа, и — комната наполнится белым дымом со зловонным химическим запахом. Но зачем же ограничиваться двумя таблетками! Надо купить сразу десять упаковок!
Повредить ночью школьный замок, чтобы нельзя было открыть дверь, а потом, намазав лицо мазью Вишневского и скрыв светлые волосы под шапкой, явиться к школе, держа на виду у всех учебник для другого класса в предательски узнаваемых нейродермитных руках. Смешаться с толпой и подслушивать разговоры… Кто ж это сделал-то, а! Уж не Кирилл ли Журавлев!
Шутник, пародист, уленшпигель социальных институтов и дискурсивных практик, даже о возможной смерти своей говоривший с юмором… Принимаю компливит, потому что смерть грозит!
Самопрезентация как самоирония. Сказаться больным, не пойти в школу, показав маме в туалете разведенную бежевую гуашь, призванную репрезентировать расстройство кишечника. Бросить школу, как Бродский и Цой, и — стать сверхпопулярным преподавателем философского факультета в лучшем вузе страны. Подписать в факультетской библиотеке обходной лист на имя Кирилла Куравлева, а потом исправить «Куравлев» на «Журавлев»… Я — Куравлев, я книг у вас не брал! Притвориться девицею и под именем Таисс писать гениальные сообщения на шахматных форумах, поражая читающих глубиной анализа, демонстрируемой женщиной-шахматистом. В период самоизоляции вывести детей своих погулять на крышу семнадцатиэтажного дома и записать там видео для родных. Эскалация (т.е. подъем по лестнице) — это, говорит, искусство освобождения, вирус так высоко не поднимается. А болгарка, говорит, есть инструмент самовозвышения: спилили замки — и мы на крыше!
Отказаться от классического стиля и стать человеком в черном, «хиппарем» и «задушевником» с фенечкой на запястье и прической маллет. Покупая средства, предупреждающие беременность, декламировать смущенной провизорше строки из бессмертного образца русской срамной поэзии: «Судьбою не был он балуем, и про него сказал бы я…»
Жизнь в редуцированном теле неизбежно сопровождается попытками реинтродукции тела в жизнь. На собственных, конечно, основаниях. Отсюда — толпы очарованных поклонниц, обретших чувство исключительности своей единственно за счет попадания в сферу дискурсивных, кулинарных, а часто и сугубо телесных практик исключительной фигуры. Плачущих теперь о собственной идентичности. И несть им числа.
Отсюда и стремление к комфорту, как телесному, так и психологическому. Отсюда дизьюнктивные жизненные стратегии. Сохранить комфорт ценой отказа от того, ради чего другие пожертвовали бы комфортом.
— Игнатий, личное психологическое, важен твой взгляд. О дизъюнктивных и конъюнктивных жизненных стратегиях. Я всю жизнь эскейпер. Я эскейпер, но не трус, это парадокс... Я сбегал из школы, сбегал с шахматных партий. Я ушел из многих мест, о чем сейчас жалею. Я ушел из МГУ, хотя мог остаться и продолжать работать. Я ушел из Института иностранных языков. Из Высшей школы экономики ушел, из русско-литовской школы тоже ушел. Но я также много куда пришел, т.е. помимо этой дизъюнктивной стратегии была еще и конъюнктивная — куда-то приходить, и приходить в какие-то странные, неожиданные, часто сверхопасные места. Я пришел на завод работать грузчиком. Пришел в промышленный альпинизм, работал на радиовышках. Пришел в недвижимость. И эта стратегия позволяла мне находить интереснейшие контакты, интересные социальные контексты. Я пришел в литературное товарищество «Вавилон», пришел в философию, пришел в психологию и психотерапию. И все же я почему-то отовсюду ухожу, я Колобок, я тело без органов, я от многого отказываюсь, что-то откладываю, прокрастинирую, с этим надо что-то делать…
Мастер парадоксов, сам он, уходивший отовсюду, притягивал людей, объединял их, был суперконнектором, чей дом всегда ждал гостей.
Заразить своими интересами множество человек, каждый из которых будет теперь вспоминать, чем он обязан Кириллу Журавлеву — кто-то с любовью и болью, кто-то иной с завистью и раздражением от осознания собственной ничтожности. И — оказаться в последние дни своей жизни в полной зависимости от людей, не имеющих ни малейшего представления о масштабах личности того, кого они лечат.
— Игнатий, у меня страшные боли. Я на грани возможности терпеть… Я не вызываю скорую, потому что по маршрутизации меня повезут в районную больницу, я там был уже, это гиблое место, я взял машину и уехал домой… Я лягу только к Мациевич, там у меня будет отдельная палата. Ты же меня знаешь, я сибарит, я не смогу находиться в одном пространстве с девятью воняющими мужиками. Лучше умереть! Игнатий, я должен показать тебе, где у меня лежат разные документы, мы разложим их по нескольким папкам, это очень важно. Вдруг я завтра умру…
Завтра был приступ, после которого к нему так и не вернулось ясное сознание. Почти два месяца биения сердца. Перенесенная клиническая смерть и последовавшая за ней кома. Невозможность посещения и скотская позиция руководства реутовской больницы, препятствующего привлечению сторонних специалистов для проведения платной диагностики.
Я Колобок, я с факультета ушел… Я из жизни ушел… Так умереть, чтобы смерть твоя стала символическим актом со сложной многоуровневой семантикой. Отовсюду уйти, выпрыгнуть с подколесинским упрямством в окошко, два раза умереть, дважды (в крематории и на кладбище) стать объектом прощания, два раза быть преданным земле, превратить смерть в пародию на смерть…
Скорбящие близкие молча подходят к урне с прахом… Прикоснуться в последний раз к тому, что было Кириллом Журавлевым… Мысленно обратиться к нему… Смахнуть скупую слезу… Урна опущена в могилу, засыпана землей… Возложены цветы… Пора уходить… Но тут… Сумка, в которой была принесена урна, оказывается странно тяжелой… А в ней — прах! Черный тканевой мешочек с пеплом… И — круглый кусок фанеры. Недоумение, ужас, звонки в крематорий, внезапное осознание смысла его последнего перформатива, рыдания и смех… Как же так! Только ж похоронили! Опять хоронить!
Я Колобок, я из гроба ушел… Пробить дно урны, как пробил когда-то дверь, спасаясь от бандитов… Дизъюнкция ради конъюнкции. Остаться здесь, остаться собой… Последний перформативный акт… Я остался с вами… Я из смерти ушел в бессмертие…
Кочкарев. Это вздор, это не так, я побегу к нему, я возвращу его!
Фекла. Да, поди ты, вороти! Дела-то свадебного не знаешь, что ли? Еще если бы в двери выбежал — ино дело, а уж коли жених да шмыгнул в окно — уж тут просто мое почтение!
— Игнатий, прости, заболтал тебя. Юлечке привет. Обнял.