Посвящается Его Императорскому Высочеству, последнему Цесаревичу Алексею Николаевичу Романову, чей день рождения был вчера. …Я видел, милая Мама, Как лебедь в Царскосельском парке,
Крылами бьет. Алмазов тьма от этих брызг. Под старой аркой шиповник с нежностью Раскрыл свои цветы. Их вам сорвать бы - тебе и сестрам, право, сил Мне в арку добежать хватило бы! Я Машу как-то попросил, чтоб потихоньку Научила меня свистать. И птичий свист Морщинки пусть твои разгладит Ты знаешь, я не пианист, И с фортепьяно плохо ладил. Ты помнишь, в Спале я желал, Чтобы в лесу похоронили? Прости меня, тогда не знал, Что впереди все беды были: И отреченье и арест, И та распутица в Тюмени Жемчужный твой целую крест, Родные руки и колени. И эти дивные глаза, в которых Свет любви и нежность… Мой ангел Мама, я сказал
Тебе в записке: « Ты - бесценна….» А что мне смерть? Она как тень Ведь душу не пробьешь штыками. Фуражку на меня надень. Когда Господь придет за нами
Посвящается Его Императорскому Высочеству, последнему Цесаревичу Алексею Николаевичу Романову, чей день рождения был вчера.
…Я видел, милая Мама,
Как лебедь в Царскосельском парке,
Крылами бьет. Алмазов тьма от этих брызг.
Под старой аркой шиповник с нежностью
Раскрыл свои цветы.
Их вам сорвать бы - тебе и сестрам, право, сил
Мне в арку добежать хватило бы!
Я Машу как-то попросил, чтоб потихоньку
Научила меня свистать. И птичий свист
Морщинки пусть твои разгладит
Ты знаешь, я не пианист,
И с фортепьяно плохо ладил.
Ты помнишь, в Спале я желал,
Чтобы в лесу похоронили?
Прости меня, тогда не знал,
Что впереди все беды были:
И отреченье и арест,
И та распутица в Тюмени
Жемчужный твой целую крест,
Родные руки и колени.
И эти дивные глаза, в которых
Свет любви и нежность…
Мой ангел Мама, я сказал
Тебе в записке: « Ты - бесценна….»
А что мне смерть? Она как тень
Ведь душу не пробьешь штыками.
Фуражку на меня надень.
Когда Господь придет за нами.!"