1
…тревожно вглядывающийся в историческую глубь собственного романа Мастер, оказавшийся в сумасшедшем доме, слишком противоречащем реальности: той, в который образ одинокого проповедника давно отринут за ненадобностью…
Жёсткий и жестокий Понтий Пилат, не воспринявший поначалу всерьёз избитого, странные вещи глаголящего бродягу, старающийся спасти его в дальнейшем: почувствовал Божественный свет?
Он разве исходит от Иешуа, - образа, чей корень настолько не соответствует евангельским стихам, что диву даёшься – откуда такая трактовка?
Могло ли слово подобного Иешуа пройти века, покорив их, нанизав на свой стержень культуры, вызвав столько всего…противоречивого…
Является ли Мастер носителем Божественного света?
…Воланд, спрашивающий про доказательства бытия Божьего, исчисляет их числом пять, отсылая к блаженному доктору Фоме, который, суммировав тогдашнюю теологию, вышел из библиотеки, и столкнулся с проносящимся мимо него мотоциклистом…
Не сам ли Воланд и диктовал их, понимая лучше других, что словеса эти: просто игры разума – разуму же ничего и не доказывающие: и что единственные доказательства могли бы лежать в сфере ощущений, но в ней-то как-то раз – страхи, зависимость от обстоятельств, и смутные, властные тени каких-то неизвестных, давящих нас по жизни воль?
Седьмое доказательство – конечно, шутка, буффонада Мефистофеля, чуть бравирующего своею способностью предвидеть события.
Направлять их?
Тогда совсем страшно…
…жажда доказательства – полновесного, способного убеждать – пронизывает определённые пласты булгаковского романа; но… нет такого, и Иешуа, воплощение кротости, и тезиса – в слабости сила, вовсе не доказывает ничего, кроме бесконечно заложенных трактовок: заложенных в пласты евангельских текстов…
А ведь действительно страшно, если вдуматься: за два тысячелетия изменилось всё: психология, нравы, оружие, еда, взаимоотношения, литература, физика и т. д. – не изменилось одно: человек, как не знал – есть Бог, или нет, так и не знает; как не ведал, что ждёт за гранью смерти – так и не ведает…
И тревожно вглядывающийся в перспективы времён Мастер, сам не знающий откуда пришли ему столь сложные образы, не создаст глобального, с ощущениями нашими связанного доказательства, увы…
2
Мастер, рождённый поэтом, становится историком, чтобы вызрела гроздь романа, превращающая Мастера в мистического прозаика…
Знал ли он демонологию настолько, чтобы классифицировать представителей воландовской шайки; и фиолетовый, никогда не улыбающийся рыцарь, наказанный за шутку о свете и тьме, оборачивается неистовым пошляком и гаером, насмехающимся именно над пороками этого ряда…
Знал ли сам Булгаков демонологию?
И можно ли её знать…если всерьёз?
Большинство проживает жизнь, сталкиваясь с этими персонажами только на страницах фейерверка, считающегося романом.
Да, в сущности, невероятная смесь – мистерии и фейерверка, где иудейские, ершалаимские страницы выписаны так, что в них можно войти, как в двери.
Пластика языка невероятна: зрите стены старого города, городские пруды, дворцы: таинственные, огромные…
Когда появился роман сложно было проассоциировать Иешуа со Христом: атеистическая атмосфера общества не позволяла; и ныне сложно: слишком иное прочтение образа: академик Лихачёв не принимал, например.
Как могла прозвучать проповедь такого…слишком кроткого, имеющего одного только ученика?
Как?
Почему Пилат не послал преторианцев, закамуфлировав их, скажем, под зилотов, отбить Иешуа, чьи речи были ему целительнее бальзама…
Убивают ли мастера и Маргариту, чтобы взять в покой?
В тот умиротворяющий мир, где виноград вьётся, и Шуберт звучит…
Убивают, конечно: и кони, скачущие прямо на небо, подтверждают это великолепием своим.
Роскошь шутовства, мистерия гаерства, карикатурная, вся в блёстках смеха Москва, теснящаяся в варьете, ищущая развлечений, заинтригованная происходящим…
Она творится на глазах – величественная мистерия, разыгрывающаяся в современности, в Иудее, в пространстве и времени, столь отличных от привычных, что не скудеет источник света, из которого и выплыл сакральный роман.
3
Иван Бездомный, только что бывший примитивным антирелигиозным рифмоплётом, принимает ледяное крещение в водной купели Москвы-реки, описанной М.А. Булгаковым с необыкновенной пластикой, и, лишённый привычных покровов одежды: то есть привычного, прошлого себя; нацепив на грудь иконку и прихватив одну из свечей, хотя и едва ли вкладывая в это религиозный (скорее – суеверный) подтекст, отправляется в вертеп вавилонский: ресторан Массолита…
О! тут гудит неистовство плоти, торжествует венец обжорства, горит ярмарка тщеславия; тут всё пронизано токами, отрицающими высшее начало, и Иван появляется здесь, как…своего рода блаженный, причастившийся тайного знания.
Разумеется, он сочтён сумасшедшим: тема чистоты, обретаемой сквозь безумие, не раз вспыхивала остро в русской литературе: скажем, в «Палате № 6»…
Иван совлекает ветхого старого Ивана, чтобы родиться новым: стремящимся к знанию, отказавшимся от пустого, хотя и приносившего признание стихоплётства…
Он станет профессор: потом, в самом конце, когда завершится неистовая феерия воландовского разгула, и пройдут годы -скромным учёным, не совсем нормальным.
Блаженным.
…превращения и метаморфозы, переодевания: причём так, что скидывается ветхая жизнь – постоянно происходят в недрах солнечно-волшебного романа: но – только с теми, для кого это возможно.
Так, косно-безрелигиозный, тупо уверенный в своей правоте, смеющийся надо всем таинственным и непостижимым Берлиоз их не заслужил: сомневаетесь, Михаил Александрович?
А вот вам доказательство от дьявола: чтобы не сомневались…
Могущества разрушаются, как ненужные картонные игрушки: всесильный, казалось бы, Пилат, становится вечно взыскующим истины несчастным, стремящимся вновь и вновь убедиться, что казни не было, ненавидящим свою громадную славу…
Поэту Рюхину?
Какие уж тут превращения – только водка под рыбца, чтобы забыться.
Не всемогущ и Воланд: он может только доставить Мастера к месту назначения, никак не влияя на посмертную его участь…
Странно показано и посмертье – будто двоящееся в сложных зеркалах недоступного человеку знания…
Ворох феерических, сверкающих суммами невероятных оттенков приключений выброшен в мир с такою силой, что мир читает, захлёбываясь, чаще всего вбирая внешние слои, реже погружаясь в глуби.
Резко отличное от канонических толкований жизни Христа может ошарашить: однако, именно кротостью, пронизанной любовью, и завораживает оно; равно мудростью, ведь действительно, перерезать волос может только тот, кто подвесил.
Продолжающийся роман в романе: сначала рассказ неизвестного, оказавшегося Воландом, затем – сон Ивана, после – перечитывание Маргаритой книги Мастера…
Финала нет – отсутствует воскресение: более того: в той прозаизированно-сгущённой обстановке Ершалаима, которая представлена панорамой, оно не мыслится.
Роман пропитан своеобразной религиозностью: своеобразной: ибо она не столько связана с культом, сколько с понятиями нравственными: зло должно быть наказано; а что наказывают его часто сами представители зла: так оно такая субстанция, что способна пожирать самоё себя…
Пластика булгаковского романа столь велика, что многим бы хотелось войти в него, принять участие; и Москва воспринимается вполне современно: более того: современная Москва, залитая бессчётными пёстрыми огнями соблазнов в большей степени воландовская, нежели та…
Над суетой – Мастер: отчасти блаженный, отчасти провидец, в том же пальто с обрезанными пуговицами (верный признак ареста) возвращающийся, чтобы увидеть в любимом подвальчике попивающего чаёк Алоизия — одного из колоритных мерзавцев (пример негативного переодевания — казавшийся проникновенным читателем, оказывается заурядным доносчиком)…
Бесконечный вихри загадок будут томить и впредь; и споры о том, является ли роман гимном сатане, будут раздаваться и дальше.
Нет, он светел: он – об огромности любви, и о том, кто достоин света.
Правда из представленных многочисленных персонажей – как выясняется – никто.
Александр Балтин