У всех по избам домовые как домовые. И пошалят, и по хозяйству помогут. А у Лукиничны поселился особый. С художественным вкусом.
Летом в Хвалынск, как всегда, нагрянули художники. Хвалынск в этих местах слыл второй Швейцарией. Первых гостей Марья Лукинична проворонила — они поселились у соседки. Зато когда приехали трое бородачей из Питера, она всех троих забрала к себе.
— Дом у меня большой, — сказала Марья Лукинична, — места хватит всем. Хотите в горнице живите, хотите в комнатах... Раньше-то я
постояльцев не пускала, — пожаловалась она на судьбу, — а теперь тяжело, пенсия-то сами знаете какая...
Бородатые питерцы дружно поохали, сочувствуя бедной старушке, и тут же выдали ей небольшой аванс.
— Месяц пройдет — остальное отдадим, — пообещал ей кудрявый очкарик. — Кто знает, сколько мы здесь протянем...
— Обычно здесь до осени живут, — сказала Лукинична, — которые от службы, конечно, свободные.
— А мы не свободны! — улыбнулся очкарик. И, спохватившись, представился:
— Фурш Анатолий Яковлевич, инженер-электронщик. А это, — он показал глазами на своих друзей, — Гриша Сенцов и Гергуладзе...
— Автандил, — уточнил Гергуладзе.
Так слово за слово довела
Марья Лукинична гостей до своего дома. Посовещавшись немного, художники решили разместиться в просторной горнице.
— Втроем веселее, — сообщил Автандил хозяйке. — Да и забот с нами поменьше.
Хулиганство
С рисованием, конечно, в первый день ничего не получилось. Пока в баньку сходили, пока пообедали — тут и день прошел. Стемнело.
— На натуру завтра пойдем, — решил за всех Анатолий, — с утра пораньше. А сегодня засветло завалимся, выспаться хочется.
Поужинали и спать легли.
И Марья Лукинична в своей комнатенке легла.
А когда рассвело...
— Братцы! — услышала хозяйка сквозь сон. — Кто в моём альбоме так порезвился?
Выглянула Марья Лукинична в горницу и видит: сидит за столом Анатолий в очках и огромный альбом метает. Двое других бородачей стоят за его спиной и зерез плечо тоже в альбом заглядывают.
— Это не я! — оправдывается Автандил. — Ты ж мою руку знаешь. Это не я!
— А я примитивизмом не увлекаюсь, — недовольно бормочет Сенцов, — меня всегда в реализм тянуло...
— И я не рисовал... — Анатолий удивленно посмотрел на хозяйку. — К вам кто-нибудь вчера приходил?
— А что случилось? — занервничала Марья Лукинична. — Нет, никого не было, я же при вас дверь на крючок закрыла. А что?
—Да вот, — Анатолий приподнял свой альбом, — кто-то здесь без меня поработал... За меня.
— И он, перелистав страницы, показал хозяйке забавные рисунки. На одном она увидела смешного старичка с кудрявой бородкой. На другом — красивую лошадь с разноцветных™ ленточками в гриве, на третьем — кошку с огромными, как блюдца, глазами...
—Это—Мурка, — радостно призналась хозяйка. — Кошка моя. А это — Зорька, соседская лошадь, а это... — она поближе наклонилась к рисунку, — не знаю я, что за дедок... Не видела никогда.
— Классные рисунки! — похвалил Анатолий таинственного живописца. — На выставку не стыдно послать. Только автор кто? Что за аноним такой загадочный?
Марья Лукинична пожала плечами:
— Сроду у нас никто анонимками не баловался...
Старичок
Поговорили художники с хозяйкой, поудивлялись да и отправились после завтрака на природу. Забрались на вершину горы, устроились там. Автандил холмы рисует, Сенцов — сосны, а Анатолий Яковлевич — Волгу с теплоходами. Так и не заметили, как стемнело.
Вернулись в дом, поужинали и спать. А утром опять...
Все эскизы чужой рукой разрисованы. У Гергуладзе по холмам кони гуляют. У Гриши Сенцова — из-за сосен старички бородатые выглядывают. А у Анатолия Яковлевича по реке старушка на плоту плывет... Причем старушка эта — Марья Лукинична, собственной персоной. А плот такой маленький-маленький, а старушка — раз в пять крупнее самого большого буксира.
— Это не я рисовал... — шепчет Автандил, эскизы испорченные разглядывая. — Вы ж мою руку знаете...
— И я примитивизмом не увлекаюсь, — вторит ему Сенцов. — Я — реалист.
Анатолий Яковлевич от художеств странных тоже отнекивается:
— Да чтоб я чужую картину тронул?.. Вы что? Да никогда!
— Что же это такое? — запричитала хозяйка. — В моем доме и кто-то хулиганит?
А сама решила: "Все, ночь спать не буду, а рисовальщика поймаю".
Вечером, когда все улеглись, устроилась она в своей комнатушке — у двери стульчик поставила и, чтобы не скучать, — спицы с вязанием взяла, а на стол термос с горячим чаем водрузила. Сидит, носок вяжет, чай время от времени попивает.
Час прошел, второй, третий... Вдруг слышит Марья Лукинична — зашуршало что-то в горнице.
Отбросила она вязание, со стула вскочила и к постояльцам... Открыла тихо дверь и на пороге так и застыла: прямо перед ней, на полу, в лучах лунного света сидит маленький старичок с курчавой бородкой и что-то старательно в альбоме рисует.
— Ой, кто ты, батюшка? — пролепетала старушка. И к косяку дверному, чтобы не упасть, прислонилась.
— Я-то? — переспросил старичок. — А никто.
Сказал — и растаял в воздухе.
Чуть пошатываясь и оглядываясь по сторонам, вернулась Лукинична в свою спаленку. Отпила из стакана остывший чай и на кровать как подкошенная рухнула.
— Не иначе как домовой объявился...
Купи!
С той ночи ни Марье Лукиничне, ни ее постояльцам житья не стало. Саму Марью Лукиничну домовой почти и не трогал — так, пощекочет иногда под утро или в волосы травинки с цветами вплетет. А вот художникам от него досталось. Автандилу он в ту ночь один ус отрезал, Грише Сенцову все пуговицы на куртке спорол, а Анатолию Яковлевичу отметку в паспорте сделал: пятерых детей вписал — трех девочек, мальчика и корову Дусю. Постояльцы, конечно, рассердились и в то же утро съехали. Аванс у старушки отбирать не стали. Как только гости исчезли, домовой шалить перестал. А ночью из-под печки — нет-нет да и вздохнет... Тяжело та к, обреченно. Не выдержала Марья Лукинична, подошла осторожно к печке и спросила:
— Что же ты так вздыхаешь, батюшка? Или заболел? Скажи, может лекарств каких надо?.. Я в аптеке куплю.
Под полом сердито фыркнули. А на беленой печке буквы стали появляться: "Купи красок и альбом! И фломастеров!"
Удивилась старушка, но просьбу выполнила. На все деньги, что от художников получила, накупила в городе всякой всячины для рисования. Перед печкой аккуратно сложила.
А утром в альбоме рисунки нашла, и на обложке—записка: "Отдай картины художнику Толе. Пусть на выставку отвезет. Если денег дадут, пусть себе половину оставит, вторую — тебе. А мне—медаль!"
* * *
Через полгода художники снова в Хвалынск пожаловали. И сразу — к старушке, с письмом от устроителей выставки. Мол, премию дадут только самому автору.
— Теперь картины в Париже! — сообщил Анатолий. — А оттуда в Токио поедут...
Париж вы уже прозевали, но в Японию еще успеете.
Задерживаться гости не стали, отужинали и уехали. Подошла Марья Лукинична к печке, присела:
— Слыхал, батюшка? В Японию тебя зовут! Поедешь аль нет?
Прошуршало что-то под полом и затихло.
— Ну и ладно. А я тебе на дорогу носочков свяжу.