Стук-стук колёс, прям в самое сердце стучат, больно так. Никак не успокоиться. А были времена, когда звук этот больше самой жизни любил. Ведь жизнь тогда, она какая была: учёба да очереди в продовольственный. Дома изредка - мать уставшая; от отца одни воспоминания. Из радостного - только дед с бабкой, да их дом под Владимиром. Каждое лето к ним ездил, оттаивая потихоньку под этот стук. Вот и и вся радость. «Эх, чайку бы сейчас».
Бабка рано умерла, болела много - надорвалась в тылу, как дед Батай говаривал. А тот всю войну прошёл и вот только сейчас упокоился.
В носу защекотало. Где-то в грудине вздулось и снова лопнуло слезами еле сдерживаемое горе.
Демид встал со своего места и зашагал вдоль вагона к Титану за горячей водой. Хотелось промыть этот проклятый комок в горле, снова затолкать его внутрь - неповадно мужику сопли пускать. Времена какие лихие настали - войны да бандиты. Коли припрёт, наплачешься ещё, успеешь! А сейчас крепись, Демид, крепись! Деда слезами не вернёшь и своей беде уж точно не поможешь.
Восемь лет как служил Демид в регулярной армии: Кутаиси, Цхинвал, Приднестровье... Сейчас вот в Чечне наших ребят костлявая рвёт. Не минует и его, чувствуется, горькая чаша сия, не минует...
«Эх! Мне бы твоя легкость, Батаюшка», - вздыхал Демид, вспоминая деда. Был тот всю свою жизнь весельчаком. Даже война его не попортила, будто даже укрепила. Нраву доброго и духа легкого - не занимать. Говорил всегда, что выжил исключительно благодаря своей «оптимистической ноте». Где только слов-то таких нахватал, Бог его знает!
Веселый-то веселый, да вот о войне без шуток всегда рассказывал. Скупо делился фактами, не разменивался на домыслы, сказок не сочинял. Но была у него история, которая ну никак не вязалась ни с одной его ипостасью...
Дело было летом сорок второго. Его рота держала линию обороны под одним селом близ Воронежа. Силы противника заметно превосходили. Доброго ничего не ждали
- И вот сидим мы в окопах, - рассказывал уже заметно сдавший дед Батай деревенским мальчишкам, - как мышиный выводок на пашне - беспомощные и почти слепые. А немец с юга наступает и в кольцо взять пытается. Там его, немца-то, - тьма тьмущая. А нас: ты да я да мы с тобой, на винтовках висим, чтобы от усталости и страха в землю раньше времени не врость. Сбоку лесок, под нами песок. Сверху синь, смотри не сгинь! В общем-то смертушки своей дожидаемся. А немец прёт. Что ему-то?! Разведка, поди, уже давно доложила, что у нас тут пол-брата с одним автоматом. А стрелять не велено - патроны бережём и подкрепление ждём. Немчуру подпускаем, значится.
- И тут видим, что-то неладное у них там творится. Фрицы вроде как наступают и ужо даже в полный ихний рост вытянулись, но вперёд боле не бегут, и падать даже начинают. Встают и падают. Особливо те, кто посреднике. А те, что с боков, как вкопанные вросли, и с места не трогаются. Стреляй - не хочу. Да вся загвоздка в том, что мы-то и не стреляли. Патронов у нас было хрень да маненько. Вот и берегли.
- Бережём мы, значится, патроны-то, а немец падает, будто падучая на него напала. Хех! Смотрим мы в ту сторону, а сами высунуться боимся: мало ль хворь какая неведомая разыгралась посредь них. От мысли такой страшнее, чем от пуль стало. Пули то оно - дело известное и посему вроде как не шибко страшное. А тут поди разбери, какого рожна с ними приключилось! Может газ, как в первую германскую пустили, да на них самих подуло. Оттого и страшно, от неизвестности этой.
- Смотрели, смотрели. Потом чуток осмелели и отстреливаться начали. Особливо тех, что столбами стояли. А те, что сами попадали, так и лежат. Но не прошло и пяти минут, как некоторые лежачие повскакивали, будто их кто-то завёл, и бежать назад бросились. Толкаю друг дружку по чём зря, в разные стороны палят! Такая суматоха началась! Наш брат так и осел от удивления. Даже командование растерялось.
- В общем, снялся враг с места и поминай, как звали. Только пятки сверкали. А мы понять не можем, что приключилось. Приказ наконец получили гнать их оттудова. И что ж не погнать-то, коль такая карта удачная выпала? Вот тебе и бой: пальнули два раза, да и выиграли, будто кто позади стоял.
- К вечеру того же дня привели пленных. Особливо выделялся из них один. Он, как потом оказалось, тем соляным столпом стоял. Многие погибли, а этот выжил. Наши его и повязали. Напуган был вусмерть. Ноги-руки еле гнутся. Повели их в бывших храм местный на ночёвку. Церковь старая, давно недействующая. До войны там зерно колхозное хранилось; от убранства почти уже ничего не осталось, но кое что ещё виднелось. Так над входом старая икона Богородицы проглядывала. Храм, кажись, в честь её Покрова и был именован или что-то вроде этого, я уже и не помню. Так вот вся группа пленных зашла, а этот, как обезумел: мычит, головой трясёт, что-то по ихнему лопочет и ногами упирается. «Найн, да найн!» И слёзы градом. Начальник охраны плюнул и приказал его в нужнике рядом закрыть. Пущай, говорит, там посидит, раз такой упёртый. А тот и рад стараться, будто его не в сортир вонючий, а в палати царские разместили. Подивились мы тогда ему, а на следующий день он сам растолковал, что случилось то!
- Прибыл тогда под утро представитель разведки с переводчиком. Перво наперво на допрос привели этого, из сортира. Меня на внешний пост у окна поставили - лето жаркое, все окна нараспашку, иначе дышать нечем. Вот так я всё собственными ушами и услыхал. Хотя мы тут ошибку совершили, с окнами-то, - нарушили правила ведения допроса. Но что было, то уж было. Всё быльём поросло.
И вот наш-то немцу вопросы задаёт, переводчик, пострелёнок безусый, переводит. Переспрашивает на каждом слове, будто и языка ихнего не знает, а тот ему: «Я, да я!» «Да» - значится. Подтверждает. Безусый, кажись, переводить не хочет. Офицеру аж рявкнуть пришлось на него. Тот и попёр.
Говорит, мол немцы атаку начали, да метров через четыреста встали, как вкопанные. А почему встали то?! Аккурат над нашими позициями ангела увидели. Да такого ясного, что не понять - настоящий то, али из облаков природа так соткать умудрилась. Крылья раскинул и будто в небе застыл. Атака так и захлебнулась. Некоторые даже шлема свои постаскивали - головы, значится, обнажили. А сзади вторая цепочка набегает и тоже встаёт. Те, кто дальше бежал, или кто в пылу ничего не увидел, те попадали, как подкошенные. Свои об своих спотыкаться стали.
А фриц наш, с допроса который, сбоку шёл. Огнём своих поддерживал. И тут видит (так и говорит), женщина из леска выходит - красивая до невозможности, высокая, в светлом одеянии по пят, и в покрове каком-то не к месту праздничном. Идёт в их сторону и движется-то быстрее шага человеческого, будто летит даже. Идёт она, в общем, по земле чёрной взрывами развороченной, ничего не боится, а подол чистый, ни пятнышка на нём, ни пылинки нет. Вот как значит близко-то подошла она! Встала перед ними, те, как вкопанные и вросли, пошевелиться не могут. И тут она им на старом немецком и говорит:
- Дальше ходу вам нет! Возвращайтесь. - И рукой махнула куда-то им за спины. А те бы рады назад вертаться, да стоят - пошевелиться не могут.
Развернулась та красавица и назад пошла. Ни пуль, ни гранат не боится. Да и кому взрывать-то: кто столбом стоит, кого паралич разбил - валяется.
Прошло минуты три, а казалось, словно вечность. Некоторые из тех, кто упал, оживать начали да дёру давать. Остальные так мёртвыми без пуль и полегли. Тут уже и мы подоспели. Кого в плен, кого постреляли. Этого чудака столбового взяли вот. Он всё крестился потом, пока ему руки не связали, только по басурмански, по чудному как-то - наоборот. Не по нашенски в общем.
Его потом разведка с другими такими же, кто деву ту близко видел, за линию фронта забрала. А ещё чуть опосля особисты приезжали и увезли тела тех немцев от паралича вроде как умерших. Прям выбирали, чтоб тело цельное, без ранения. В грузовики всех покидали, и поминай, как звали. Остальных мы ужо сами схоронили.
Нам потом говаривали, что победу нам вчистую приписали. Мол, боевые вояки, проявив смелость и мужество... не побоясь превосходящих сил врага чуть ли не голыми руками... А мы даже толком то ничего и не поняли тогда. Чьими это руками мы победили. Вот хошь верь теперь, хошь не верь. Только апосля того случая я молиться начал. Так и прошёл всю войну. До Берлина дошёл и домой вот вернулся.
Мальчишки слушали деда Батая и дышать боялись. И непонятно было, что их больше восхищало в этой истории: сцены войны или невидаль та чудесная.
Одно понимал уже тогда Демид: столкнулся дед на войне, с чем-то таким удивительным и крайне редким, что жизнь его разредилась на до и после. И был тот рубеж проложен не от страха перед смертью костлявой, а от трепета перед явлением неким неизвестным и безмерно великим, чего не каждому повстречать доведётся. Вот бы и ему, Демиду, то самое хоть одним глазком узреть. Может, не так страшно в новое пекло лезть было бы.
С этими мыслями и доехал он до своей станции. На сами похороны Демид не успел - со службы так быстро сейчас не отпросишься. Деда Батая односельчане похоронили, всё без него сделали. По крайней мере в порядок его привели, в парадный китель одели и даже гроб достать смогли. Любили они его очень. Никогда один дед Батай не оставался, всегда при людях и для людей жил, за то и чтили его, да вон даже после смерти уважили как.
До кладбища Демид пешком добирался, увязая чуть ли не по щиколотку во вспученную после дождей сырую землю. Кладбище то было на краю села, одним боком чуть ли не с огородами соединялось. Сначала стояли они отдельно вроде как, но начало расти село, с ним и кладбище - вот и подружились они через много лет.
Любил Демид это место сильно. В детстве излазили его с ребятами вдоль и попрёк - в казаков-разбойников играли. Шёл, рассматривая плиты и таблички. Кого-то знал «в лицо», другие были незнакомые, молодые даже. Некоторые - его ровесники. Последние ввергали в особо грустные мысли. Ох, не хотелось Демиду влезать в ту петлю ещё раз, ох, не хотелось.
Нашёл дедову могилку - сердце захолонуло. Если уж и суждено ему не вернуться, то лежать бы тут, на любимой земле.
- Эх, Батаюшка, знак бы чтоли подал какой? Тебе с той стороны всё виднее, чем нам тут. Страшно мне, дед, ох страшно. Никогда особо не боялся, а тут сердце покоя не находит.
Загрустил Демид, задумался, за край кладбища смотрит - всё село, как на ладони. Но тут вскочил, выпрямился, как по команде, и глаза трёт: в небе, будто обнимая игрушечные домики и ласковые полоски огородов, парит белоснежный ангел, и настолько он чёткий, что не понять - настоящий то, или из облаков природа так соткать умудрилась...
