Осторожно: лонгрид!
Те лево-правые идеологические махачи, которые наблюдаются в отечественной медиасреде, к настоящему моменту являются чем-то вроде славной традиции: они не на пустом месте взялись, им почти двести лет в обед. Разумеется, знаковые для Родины события для подобных дискуссий всегда будут дополнительным катализатором, но и без них этот замес вполне себе жизнеспособен.
Всё дело в своеобразной двойственности российской философской школы, подкидывающей нам различные идеологии, под влиянием которых мы действуем в реальном мире. В ней веками как бы два диссонирующих мозговых полушария одновременно работают, и в результате - вы, вероятно, сами обращали внимание – Россия подвержена некоторому идеологическому метанию. С одной стороны, вроде бы и по-европейски шагать в будущее хотелось: с обществом достатка, пополняющимися правами и свободами и фокусировкой на гуманизм. С другой, восточная дисциплина, по сути, религиозная, догматическая, создающая геополитические монолиты, нам тоже не чужда, её нам тоже хотелось бы – тем более, что в современном мире относительно европейской вольницы она демонстрирует неплохие результаты.
Формировался этот философский дуализм достаточно долго, но наиболее ярко выстрелил в XIX в.
Представьте на секундочку.
На относительно коротком историческом отрезке в публичной королевской битве за государственную идеологию и философию сходятся Пушкин, Лермонтов, Крылов, Тютчев, Грибоедов, Гоголь, Белинский, Чаадаев, Греч и Булгарин (последние двое не такие попсовые, но ещё как с мозгами), Герцен – а где-то рядом авторски подрастают Достоевский, Толстой и Тургенев.
И все они без предварительного сговора, маркетинговой кампании и сложных райдеров начинают выдавать в публичное пространство такое количество литературных шедевров, что у читающей аудитории по началу крышу сносит, и она не понимает, что вообще происходит – нормально же на балах вальсировали, чё началось. А когда до неё доходит – кидается читать новых авторов с таким упоением, что незаметно для себя формирует идеологические базисы, которые далее начнут переходить из поколения в поколение.
И это событие навсегда войдёт в историю как Битва Алмазных Мечей Девяти Небесных Княжеств.
В смысле, как спор западников и славянофилов.
И вот, примерно двести лет спустя, дорогие друзья, мы с вами крутимся ровно в той же славной бинарной идеологической парадигме, раз за разом пытаясь поженить у себя в кукушке западную свободу с нашей восточной дисциплиной. С той лишь разницей, что в XIX веке к этим снарядам с обеих сторон у нас подходили литературные титаны, а сегодня большинство участников специальной идеологической Олимпиады двух слов без орфографических ошибок связать не могут, и двух предложений – без потери логической стройности общей конструкции.
Так или иначе, замес местных правых и «инородных» левых продолжается. Под любым предлогом, чисто в силу славной традиции.
Сама по себе она имеет ряд важных отличий от европейских философских школ. К примеру, если вы возьмёте учения Маркса или Канта (или даже того же постмодерниста Фуко) – там прям философия-философия, у Маркса она ещё экономическим контекстом как следует приправлена, человек действительно создавал наднациональную концепцию взаимодействия народных масс через призму классовой розни. Универсальную, одинаково подходящую для любой страны, в которой есть классовое разделение. То есть – для любой страны.
И с Фуко то же самое. Да, его концепция менее научна и сильнее полагается на чувственное мировосприятие, но и она – универсальна. Постмодернистская установка, что любой человек в мире является тем, кем сам себя считает, не имеет ни национальных, ни религиозных, ни классовых рамок в принципе, она по умолчанию глобальна.
С русской философией не так.
Во-первых, она нематериалистична, она по своей сути религиозна. Это, кстати, важный момент: русской философии (не путать с культурой в целом) без Православия не существует в принципе, кто бы и что бы сегодня ни думал о Церкви и попах. Идеологии, созданные домотканой русской философией, всегда имеют религиозные – православные – корни. То есть, она как бы осталась в рамках религиозной картины мира, а на полноценную философскую картину мира поглядывает хоть и с интересом, но издалека.
Взять, к примеру, космизм. Представление о человеке и человечестве как элементах, разделяющих общую мистическую судьбу с космосом, к единению с которым они стремятся. Если убрать из этого уравнения «космос» и поставить на его место «Бога», почистив учение от оккультизма и эзотерики, то получим что?
Получим Православие.
И, кстати, естественно-научное крыло космизма, представленное Циолковским, Чижевским и Вернадским, тоже оперировало довольно абстрактными и почти мистическими формулировками вроде единства космического, геологического, биогенного и антропогенного процессов или ноокосмогенетической эволюцией.
Во-вторых, русская философия удивительным образом как правило не метит в глобализм, большую часть времени она изучает становление, быт и развитие одной конкретной территории – собственной империи (в любой её форме). Потому что обустройство огромной территории, на которой столетиями западные свободы сталкиваются с восточной дисциплиной – это уже и так макрозадача, требующая большой концентрации сил и внимания.
Тогда, может быть, современная русская философия – это Евразийство?
Евразийство, увы, является максимум общественно-политическим движением, хотя и также заточенным на особую роль и особую судьбу России в нашем мире. В отличие от самостоятельного философского учения, евразийство не имеет экспортного потенциала, его не объяснишь в Африке, Юго-Восточной Азии или Южной Америке (в отличие от учения Маркса или Фуко, например). Заходить на эти рынки с евразийством – это всё равно, что прийти и сказать: «Привет, мы русские, мы особенные, у нас свой уникальный исторический путь между Востоком и Западом». А тебе скажут: «Ок, классно!» - и всё. Эта идея не масштабируема, и поэтому на самостоятельное философское учение претендовать не может. У неё в названии уже географические рамки заложены.
Наконец, в-третьих, русская философия по отношению к европейским имеет весьма оригинальную форму подачи материала. В своей основе она, будучи глубоко религиозной, имеет Священное Писание, но настоящими его апостолами в нашей традиции становятся не двенадцать библейских учеников, а гении от русской литературы вроде Фёдора Михайловича Достоевского, Николая Васильевича Гоголя или Льва Николаевича Толстого, которые каким-то чудом умеют переложить сложные религиозные догматы на простейший быт и смешать их с человеческой психикой.
Достоевский, к примеру, делает это так виртуозно, что даже сегодня на западных психфаках его произведения профессура рекомендует к внимательному изучению. Потому что, простите, прописать подсознательное стремление индивида к наказанию как способу искупления за совершённое преступление – подобную эволюцию в психике человека вообще мало кто отследить может, не то что словами прописать. По глубине анализа поведения это отрыв башки.
И в нашей традиции таким околофилософским анализом по умолчанию всегда был занят именно творческий класс (и в особенности писатели), почему дошедшая до наших дней русская философия и получилась такой мозаичной, как будто не цельной. Её надо по крупицам собирать из невероятного многообразия отечественных литературных произведений, держа в голове – хотя бы приблизительно – положения Священного Писания.
То есть там, где немецкий философский гений возьмёт условную лягушку, положит её на операционный стол, умертвит, препарирует, зашьёт, оживит и запишет наблюдения в пятитомный дневник, русский мыслитель возьмёт свою лягушку, будет долго размышлять над её судьбой, вздохнёт, положит на стол, увидит в её глазах страх и непонимание, заплачет, обратится к Богу, разругается с миром, обхватит голову, забегает кругами, спрашивая, как он вообще до такого дошёл, и что же он за скотина такая, что вдруг лягушку замучить решил, и что же это за общество такое, что его взрастило –
А затем отвяжет её, чмокнет в носик, отпустит в пруд, просветлеет и примирится и с собой, и с миром.
И немецкий гений, понаблюдав это всё, поймёт, что уже некоторое время не дышал – или прятал дыхание - потому что на его глазах происходило что-то невероятное. Человек, имя божественную, по сути, власть над существом, в моменте не скованный рамками морали, совершил богобоязненный поступок, испугавшись – получается - себя самого. И это немецкому философу тоже вынесет мозг.
Пример абстрактный, но, возможно, «убивший Бога» Ницше примерно так относился к творчеству Достоевского, которого, кстати, очень хвалил.
И неудивительно поэтому, что они там не понимают русскую душу, разумеется, мы для них тайна, покрытая загадкой. Мы и сами себя до конца до сих пор разложить не можем, потому что философская планка, заданная нам гениями литературы в XIX веке, необычайно высока: она одновременно и про религию, и про историю, и про психологию, и про географию, и про социокультурные аспекты многонационального сожительства, и про много что ещё.
И в нашей с вами современности любые попытки подойти к философско-идеологическому снаряду по судьбе Родины в лучшем случае напоминают примитивный карго-культ, какую-то втиснутую в телеграм или любую другую социальную сеть пародию на споры Чаадаева с Пушкиным или Белинского с Гоголем. С виду вроде то же «как нам обустроить Русь?» - но с какой-то ежедневной суетливостью, в постоянном галопе, будто двести лет живого обсуждения предполагают, что черту под ним можно подвести за пару недель, одним лихим росчерком.
Нельзя. Этот путь не захоронением лениных и поправками в Конституцию определяется. Он смесь веры и литературы, которые периодически поглядывают вовне, за собственные границы, на предмет заимствований философской и идеологической годноты у соседей – той, которая самим в хозяйстве могла бы пригодиться, которую наша вера и литература сумеют адекватно переварить.
[Орда] – родная, злобная, твоя