Мне иногда задают вопрос о том, как я отношусь к тому, что Григорович в свое время освободил людей, которые «ставили» для него балет «Спартак»: Васильев, Лиепа...
Это все неправда. При моей любви ко всем этим великим артистам, а я их не просто люблю и уважаю, я с ними со многими очень много работал. К сожалению, возраст, он как нигде именно в балете имеет очень большое значение.
Не хочется тратить время и говорить об этих всех дрязгах, просто одно скажу. Когда указом генерального секретаря Горбачева были уволены из театра (переведены на контракт как раз) шесть народных артистов: Майя Плисецкая, Наталья Бессмертнова, Михаил Лавровский, Юрий Владимиров, Екатерина Максимова и Владимир Васильев, двадцать с лишним человек поднялись в окладе и в ставке, которые на тот момент и выполняли их работу. И если посмотрите год, в котором это было подписано, сколько им было лет, и проверите, как часто они выходили на сцену, а они получали 550, а Плисецкая и Васильев 600 рублей зарплату, вы поймете, как это сложно руководителю, тем более для бюджета театра, для ставок и для тех людей, которые реально выполняют эту работу.
И здесь опять-таки возникает очень сложный этический момент между действительно уважением к гениальным артистам, должностными обязанностями художественного руководителя и производственной необходимостью. К сожалению, если ты сам не понимаешь, что надо сматывать удочки, это неправильно.
Да и Юрий Николаевич сам положил заявление об уходе, и я как раз участник всех этих событий, когда труппа стояла на сцене, как бы забастовка была в защиту Григоровича. Я участвовал в этом, и я могу вам точно сказать, как и что происходило.
Просто, к сожалению, очень часто люди пишут статьи, мемуары с одной целью: как-то обелить себя и преподнести ситуацию не так, как она есть. Но единственное, что я вам могу сказать: при любой аварии, люди, стоящие на разной стороне улицы, эту аварию будут видеть по-разному и опишут ее по-разному. С точки зрения человеческих отношений в театре нельзя сказать, что там было так точно, но есть юридические нормы, которые должны быть исполнены.
Конечно, с точки зрения морали я считаю, что нельзя было трогать ни Екатерину Максимову, ни Майю Плисецкую. Я еще такую вещь вам скажу: в момент, когда я пришел в театр – девяносто второй год, уже это все давно было. Я пришел еще при Григоровиче. И халат Майи Михайловны висел у ее стола, и она его не забирала, и к этому столу никто не подходил! Понимаете?
В театре все равно была субординация, было уважение. Это очень важный момент. И надо сказать, что Большой театр на тот момент был таким примером того, как должно было строиться театральное искусство, как оно вообще должно быть.
Мне было 18 лет, когда я стал главным персонажем в спектаклях, и вот представьте себе, там режиссеры, ведущие спектакли, это были взрослые люди. Им было некоторым за 70 лет, может быть, больше – они уже много лет работали в театре. И вот вам стучат в гримерку и говорят, не просто открывают дверь – стучатся, говорю: «да-да», открывают, а там стоит очень взрослый человек, как режиссер, ведущий спектакль. И говорит: «Николай Максимович, можно давать третий звонок? Можем продолжить спектакль?». Я первый раз, когда это услышал у меня вот «а-а-ах». Какой «Максимович»? Какой к чертовой бабушке «можно»? Ну, конечно!
Потом через какое-то время я уже привык, потому что ко мне на сцене: и бутафоры, и дирижеры, они обращались ко мне на «вы», Коля и так далее. Что интересно, допустим, Александр Александрович Копылов или Альгис Марцелович Жюрайтис – они играли мне спектакли, когда я был еще учеником хореографического училища, я тогда тоже был как бы главным персонажем. Но когда я стал артистом, до того, пока мы не выпили на брудершафт, они ко мне обращались по имени-отчеству.
Это был другой коллектив. Там были другие правила. Люди понимали, что значит «честь имею», что значит профессия. Сейчас, когда эти все мелкие администраторы стали руководить крупными коллективами, которые стали себя вести как на Привозе – вот это страшно!
Я не могу себе представить, чтобы в те годы, когда, допустим, Георгий Александрович Товстоногов руководил или тот же Григорович Большим театром, какой-то директорик, директришка, вышел бы и сказал: «Я – БДТ!» или «Я – Большой театр!», разве такое можно было бы себе представить?
Когда сейчас я вижу этих лопоухих, страшных, обрюзгших людей, которые произносят о себе «Я – Большой театр», мне становится страшно, потому что театр вообще – это немножко другое.
