Леонид НЕМЦЕВ*
Иногда возникает ощущение, что всё, с чем мы сталкиваемся, в тех или иных преломлениях уже случалось в нашем личном опыте и в глобальной мировой истории. Если это ощущение – всего лишь невроз, то почему его излечение не исправляет окружающее нас информационное поле?
Наверное, самая радикальная попытка справиться с ощущением дурной бесконечности – это изобретение историзма, построение линейной модели истории человеческой цивилизации, где всё становится с каждым шагом новее, справедливее и лучше. Хорошая была идея у Маркса-Энгельса: обезьяны – охотники – земледельцы – рабы – монархи – капиталисты – социалисты – окончательный цивилизованный рай. Но в полной мере она не работает, так как дурная бесконечность и в линейной истории приводит к страданиям.
Миф о Вечном возвращении был описан Ницше и ярко представлен в одноименной книге Мирчи Элиаде: принцип историзма осуществляет могучее давление истории, которое способно довести человека до состояния духовной опустошенности и ведет к релятивизму. Но есть спасение: перестать «делать историю» дальше (в том смысле, в каком человечество начало ее «делать» с создания первых империй), довольствоваться повторением предписанных архетипами поступков и пытаться забыть – как бессмысленное и опасное – любое спонтанное действие, рискующее иметь «исторические» последствия.
Ругаться с научной дисциплиной «История» я не буду. Вообще вторгаться в область чьих-то специальных научных знаний – дело неблагодарное, но я как раз хочу порассуждать, почему какие-то знания маркируются как «свои», а какие-то как «чужие», и к ним перестают подпускать.
***
В общем-то, всё так и делится на «свое» и «чужое», на «живое» и «мертвое». И это разделение лежит в самом устройстве нашего мышления (чему посвящена книга С. Агранович и С. Березина «Homo Amphibolos (человек двусмысленный). Археология сознания»). Двусмысленность, то есть непроходимый перекресток мышления, область неразрешимых противоречий, отражена в физиологии мозга и бинарности (двойственности) самого человеческого сознания.
К. Г. Юнг писал, что социальные проблемы и вся мировая политика отражают процессы, происходящие в сознании конкретного индивида или некоего этноса, ассоциирующего себя с единым организмом.
Современная гуманистическая позиция провозглашает ценность жизни любого человека, уважение к личности, к чужому личному мнению. Но до сих пор – ни под влиянием христианства, ни после гуманистического воспитания – человек в своем мыслительном опыте не перестает делить мир на своих и чужих.
Эта ситуация мышления и служит главным источником распределения агрессии. Любое разделение по национальному, конфессиональному признаку, по кулинарному или музыкальному предпочтению есть разделение на живых и мертвых. В первобытном сознании убить мертвого значило сделать его живым. Война оправдана тем, что она служит способом захвата чужой территории и чужой «смерти», а в образах структурной оппозиции чужие территории принадлежат хаосу, соответственно, их захват является космическим деянием. Но война – это и горячий спор, и конфликт, и выяснение отношений, в котором как будто брезжит надежда, что мы вот-вот убедим своего оппонента и переведем его в упорядоченное существование, внесем в его сознание больше «жизни».
Гераклит говорил: «Война – отец всех, царь всех: одних она объявляет богами, других – людьми, одних творит рабами, других – свободными», а Освальд Шпенглер вывел закон, настолько понятный современному сознанию, что есть подозрение – не несет ли он функцию мифа: «Кому не хватает смелости быть молотом, тот рано или поздно станет наковальней». Тварь ли я дрожащая или, право же, нет?
Романтическая вера в то, что можно «убить» (перевоспитать, переспорить) мертвое сознание и сделать его просветленным и космическим, не очень-то работает в быту, потому что это сознание не считает себя «мертвым» и борется за свою жизнь. Для признания своей неправоты нужны доблесть и вера в свое развитие в будущем. Но если человек отказывается от череды метаморфоз или мистерий, ему нужна удобная форма примирения. В связи с этим возникло понятие «толерантность». Его следует воспринимать не как «терпимость» в значении вежливой способности что-то перетерпеть, а более радикально – как полное признание чужого, незнакомого, далекого от моего мира абсолютно живым. Толерантным является изобретенный Нильсом Бором принцип дополнительности, в соответствии с которым любое наше мнение о вещи только дополняет ее образ, а не опровергает его.
Фактически, любой спор – это спор между неплохо продуманными своими принципами и воображаемыми чужими, которые, естественно, находят место в одном и том же сознании. Как дополнить свои представления (а это иногда похоже на предательство своих) и как сохранить целостность мира в равновесии космоса и хаоса?
***
Мир – это проекция единой личности, которую мы создаем своим участием. Проекция единой культуры, в которой представлены все альтернативные мнения и противоречия.
И история мира такова. Три с половиной тысячи лет назад в мире сформировались две великие цивилизации, которые назывались греки и троянцы, устроившие крупнейшую мировую войну. Историк может уточнить, что это были аргосцы, пеласги, фессалийцы и финикийцы, но мы не говорим об истории, мы говорим о нашем ощущении себя и о наших внутренних психологических процессах.
Миф о яблоке раздора отражает не что иное, как психические процессы, а именно выбор между чувственной и интеллектуальной энергией в человеке. И до сих пор верное решение для нас не очевидно, потому что мы в самом деле всё еще выбираем между сердцем и разумом…
Афродита, которую выбрал Парис (принц Трои), связана с сердцем, тогда как Афина – богиня стратегической мудрости. На поле брани разум следует оставлять холодным, чтобы не увлечься страстностью Артемиды, пламенем Марса и непредсказуемостью Аполлона. В итоге Троянская война разделила весь мир на сторонников Афродиты и сторонников Афины. Гора Олимп – космический корабль, попавший в тяжелейший шторм, – заваливается то в одну, то в другую сторону. Где же должно случиться примирение между богами?
Но вместо ответа на этот вопрос мы углубляем героическое повествование, вытягивая его по логике историзма. Троя пала, но два народа продолжили свою историю. Одиссей пытается вернуться в родной дом, где работали прежние ритуалы и царил золотой век вселенского равновесия, тогда как в I веке нашей эры возникает другой герой – Эней, спасшийся из разрушенной Трои, долго странствовавший одновременно с Одиссеем и нашедший пристанище на новой родине.
Император Октавиан Август заказывает Вергилию героический эпос. «Энеида» должна была восстановить историческое равновесие: Эней – троянский военачальник, основавший цивилизацию латинов. Его потомки – Ромул и Рем, строители Великого Рима.
Октавиану Августу не было смысла спорить с греками, которые давно были частью Римской империи и не оказывали никакого сопротивления. Вергилий объясняет причины «извечной» вражды между Римом и Карфагеном, приведшей к Пуническим войнам и нашествию слонов Ганнибала. В древнегреческих мифах звучат версии о том, что Карфаген связан с наследием Менелая и Александра Македонского, а его падение приводит к полному расцвету Римской империи… И новому падению.
***
Всё дело в том, что основных враждебных идей всегда две. Как на поле брани сражающиеся воины кружатся, отступают, обходят кругом, наступая при этом на разные уголки мировой карты. Мы всё равно узнаём трезвый греческий разум и преобладающую идею доблестного мужа в истории Византии, а бывший троянский пиетет перед законом и строгой иерархией власти процветает в истории Европы. Меняется религия, но троянская война переходит на новый виток духовной двусмысленности и физической вражды при расколе церквей в 1054 году. Две христианские церкви продолжают называть себя Римской и Греческой.
И хотя мир куда разнообразнее, художественное описание событий постоянно выделяет две враждующие стороны, отличая их существенные качества как «живые» и «мертвые». Не удивительно, что в «Махабхарате» и в «Младшей Эдде» мы будем встречать тех же героев в тех же обстоятельствах.
Пошатнувшуюся власть Рима подхватывает Священная Римская империя (союз германских княжеств, итальянских государств, некоторых регионов Франции и балканских народов). После падения Константинополя духовная эстафета передается Московскому княжеству, в котором Иоанн III начинает прислушиваться к откровениям старца Филофея («Москва – третий Рим»).
Не хочется проговаривать это быстро, но духовные последователи троянской вражды обнаруживаются в истории Реформации в Европе и Расколе русской церкви. Соперники, продолжая свой военный балет, на ходу переоблачаются в новые доспехи и подхватывают новые вооружения. История протестантизма ведет то к внезапному величию Нидерландов, то к поступательному росту Британской империи. Лондон в средневековых летописях иногда называется Троей. Блуждающие гены троянцев и странствия Энея еще заметны в колониальной политике протестантов, тогда как Греческая ортодоксия склонна к присоединению ближайших государств и оседлому образу жизни. И тут недалеко до современной геополитики, которая натянута между новым пристанищем троянцев, сохраняющих все блага Римской империи под маской греческой демократии, то есть Америкой, и Россией, которая по-прежнему берет на себя сохранение вечных ценностей, основанных на примате справедливости над законом (что хорошо отражено в различии европейского и славянофильского понимания права). Вспомните, как много в Америке следов Римской империи – сенат, Капитолий, статуя Свободы, dura lex… И мысль моя будет ясна.
Наше бинарное устройство неизбежно нуждается в образе врага, который всё бы поставил на свои места и позволил бы нам ощутить собственную идентичность. Только отталкиваясь от «другого», мы обретаем себя.
История предлагала, разумеется, и другие возможные схемы противостояния: Тора и Новый Завет, христианство и ислам, Восток и Запад... Мне даже кажется, что современная американская культура всерьез разрабатывала версию перевода Троянской войны в космос. Средствами научной фантастики и Голливуда разрабатывался образ врага из другой галактики или хотя бы с соседних планет. И разве оставался бы повод жителям Земли враждовать друг с другом, когда возник бы такой универсальный враг?
Но пока двуполярный мир так и существует, что одна сторона не может выиграть, не теряя при этом собственной идентичности. Как и Парис, мы постоянно заняты выбором, мы всё время надкусываем яблоко раздора, и этот раздор, задуманный богиней Эридой (Распрей) на пиру Пелея и Фетиды, родителей Ахилла, всё время касается разума и чувства. Можно сказать более мягко и чуть-чуть серьезнее: это конфликт между чувственной природой человека и высокими интеллектуальными энергиями. Но так говорить опасно, выглядит, будто мы перешли на сторону Афины. А Россия – это всегда сердце и красота.
***
В мифе о Парисе уже была заложена важная подсказка. У любой загадки есть профанный уровень и сакральный. Как и любой миф можно пересказать осторожным языком, а можно превратить в запутанную сказку.
Во всяком мифе описываются события, которые касаются нашего устройства, наших внутренних состояний, жизни тела и его энергий. Одиссей, выкалывающий глаз дикому отпрыску Посейдона, не просто спасает себя. Выкалывание единственного глаза (да еще посреди лба) у своей проекции означает открытие духовного зрения у индивида. Как отрубание голов дракону – это жертвование стихийностью, умаление и умягчение своих духовных и телесных сил. Орфей тоже ищет равновесия между страхом и гневом путем пения.
Дело в том, что равновесие – это не пресловутый срединный путь, который стал доблестью в эпоху Реформации и привел к идее полубогов. Равновесие – это обретение целостности.
Вся суть духовной практики или единоборства – найти равновесие между разумом и чувством. Гера – богиня земли, она дает целостность путем наполнения человека энергией. Тот, кто обретает защиту Геры, становится героем. Таков, например, Геракл, что видно по его имени. Возможно, яблоко нужно было вручить именно ей?
Но, кажется, яблоко можно было бы не доводить до раздора, то есть на прямой вопрос нельзя отвечать настолько же прямо. Философы на месте Париса совершали бы какой-то абсурдный поступок, который снимает необходимость делать выбор и сохраняет мир между богинями. Например, съесть яблоко, если оно съедобно, или скормить его животному. Идея целостности не дает войне шансов, потому что воспринимает мир «своих» и «чужих», «живых» и «мертвых» как единственно возможную систему равновесия, тогда как любая война – это временный перекос на чью-либо сторону.
Однако в области культуры конфликт между чувствами и разумом всё еще жив, и о нем необходимо подумать со всей осторожностью.
* Прозаик, поэт, кандидат филологических наук, доцент Самарского государственного института культуры, ведущий литературного клуба «Лит-механика».
Опубликовано в «Свежей газеты. Культуре» от 5 ноября 2020 года, № 21 (194) Союз Журналистов России - Самара (sjrs.ru)
