Поэзия Сергея Скуратовского требует от читателя максимального соучастия. Автор словно приглашает тебя в соавторы, предъявляя счет ко времени (не дающему ни простора, ни особенных надежд), к жизни (не такой, как мечталось за детскими книжками), к типично поколенческой раздробленности.
***
Шалтай-Болтай лежит во тьме на спине,
Смеется и плачет, елозит по простыне,
Как водится, падает и разбивает лоб.
Молится, гнет вериги и собирает гроб
Шестигранником из «Икеи», а шведские короли
Помогают в сборке, но так и не помогли.
Видит во тьме табурет, свечу, граненый стакан, пирожок.
Бог ему шепчет на ушко: «Да ты ведь умер, дружок.
Пойми, чебурашка, смерть ведь на то и смерть,
Чтоб смотреть и не видеть, видеть и не смотреть.
Вот тебе рай, но если захочется в нем
Скворца говорящего, текилу, бабу и водоем,
Тогда уж не падай вниз, как был у меня тут чудак,
А просто ножкой толкнись, вот так, все верно, вот так…»
***
Когда из душного города сбегаешь в туманный лес,
Где комары под вечер уносят детей живьем,
Кажется, что ты тоже — забыт, унесен, исчез,
Притворился улиткой, мышкой, стенающим журавлем.
Лесник на краю географии услышит твой скорбный крик,
Поднимет пивас, осклабится: «Да, братюнь, это дно.
Не сцы, лети, куда следует, я здесь уже привык».
Уйдет в сторожку доигрывать сам с собою в двадцать одно.
А в городе все спокойно — ковидная пастораль.
Летит тополиный пух, и дети его не жгут.
В башке у бывшего школьника щелкнет тугая спираль.
Соберется в школу, пойдет, а в школе его не ждут.
Рассвет — зашифрованный Дух Святой — оранжевые лучи
Согреет все, что сможет согреться, но ярок для здешних мест.
Заорешь: «Какого лешего, Отче? Что ты молчишь, не молчи!»
Тишина за плечами болит сильней и превращается в крест.
Ты вернешься к себе домой, и будет рабочий день.
Будет пища, будет работа, и после работы — вино.
А старый лесник продолжает играть — и как ведь ему не лень —
И все выпадает Лето Господне — две тысячи двадцать одно.
***
Стакан из Атлантиды наполовину Пруст,
Любой заболоцкий наполовину куст.
Люди и вещи проистекают в нас,
Палимпсест вселенский, божественный копипаст.
И Ленин, и Троцкий остались рядом с тобой,
Сидят клещами под кожей, крутят твоей головой.
Глядя в зеркало, веришь в теорию струн,
И Гитлер с тобою верит, и Геббельс, и Мао Цзэдун.
Рубиновый аист летит на стылый закат
В рубиновом аисте дремлют три сотни солдат.
Тянется время слева направо, итог —
Ежедневник кончается, вечер, тяжёлый глоток
Лёгкого уксуса на белом морском берегу,
Встречу белого урсуса — ничего сказать не смогу.
Будем бродить по берегу — он курит, а я молчу.
Люди скажут — свалил в Америку, а я — уехал к врачу,
Где яблок вкус так зелен и антонов,
Где лебеда все ищет, как пробиться
в асфальтовое сердце городов.
Где в пять утра над Волгой чайки
Так хрипло лают, что заранее светло.
***
Блины — в белене, лебеди — в лебеде,
Дядька — в Киеве, я — неизвестно где.
Вроде, знакомо все: город, улица, дом,
Но я живу как сосед — сам себе не знаком.
Убегая из сказки про дурака и смерть,
Где все похожи на автора, если долго смотреть,
Я стал — такой, в шамбале весь, — где лотосы
Ясноглазые и заря,
Но явился мне крейсер Аврора, лопасти
Черные, чугунные якоря.
И опять овощами прелыми тянет с зимнего рынка,
За гаражами в ручье бьется об лед золотая рыбка,
Летом пребудет с тобой золотарник, полынь, лебеда,
Зимой — вьюга, сугробы, волхва-дворника ассирийская борода.
Затем вы, поэты, сукины дети, не знали своих отцов,
Чтоб любая хрущевка вам, дверь раззявив, теплой пастью дышала в лицо.
Некто бормочет это сквозь сон, всхлипывает слюной,
На бок другой поворачивается, мой дом, наверное, мой.
***
Эта печаль проста, предельно проста:
Себя не учил наизусть, а читал с листа.
Теперь в моем доме зима, снежные простыни,
Все дети ушли, уснули, остались взрослые.
Ни крыши, ни стен, под ногами грязное месиво.
Мерзнут, ежатся, делают вид, что весело,
Потом тихонько, избрав благовидный предлог,
Выскальзывают за порог.
Вокруг не море, не пляж, не майами-ницца,
А лес индевелый, кормилец, детоубийца.
Чудеса свои скорбные он подарит тому,
Кто умеет падать снежинкой, вкручиваться во тьму.
Чтобы согреться, не хватит костра и меха,
Мне диктует меня мое охрипшее эхо:
«Помнишь, как бабушка фотки называла чуднО — «фотоснимки»,
А ты, лежа в маминой спальне, на протертом ковре,
Считал парящие в воздухе солнечные пылинки,
Не удивляясь солнцу, живущему в декабре?..
Слова замерзают, как в сказке, вылетев из груди.
Так легче запомнить. Выучишь — приходи.»
***
Если твой прохладен живот, значит, ты спишь на спине,
Тогда потолок — это стена. Тени ползут по стене.
Они превращаются в магазин, корову, магнитофон,
Вереницу рабов с бурдюками вина, последним идет Платон.
За ним — колесница, которую тянут крысы, козел и кот.
Козел отвечает за газ, кот — за тормоз, крысы — за поворот.
Возница правит к замку тирана, челядь бросает цветы.
Животу становится холодней от мысли: тиран — это ты.
В этой части сон становится сном, но речь идет не о сне:
В горло предатель метит копьем, скользя в разлитом вине,
Ты просыпаешься, грудь твоя вскрыта, криком изломан рот,
Некто высокий в маске шакала перо на весы кладет.
Ты чувствуешь, как от тебя отделяют бессмертную душу твою
Чтоб ты усвоил, щенок, мой мальчик, — не ложись на краю.
#современнаяпоэзия #современныепоэты #стихи #формаслов