Вообще, в статусе «самого личного» у Тарковского негласно утвердилось «Зеркало», однако именно «Ностальгия» позволяет наиболее глубоко влезть под кожу мятущегося художника. Разумеется, в главном герое фильма – Андрее Горчакове, формально приехавшем изучить биографию подневольного композитора Сосновского, – проглядывают черты самого режиссёра, но это едва ли исчерпывает исповедальный пафос этой картины.
Важнейшим для понимания её смысла оказывается персонаж блаженного Доменико – «сумасшедшего с бритвою в руке», человека, утверждающего, что «где я, если не в реальности – и не в воображении». Можно сказать, что Тарковского персонифицируют оба персонажа – Горчаков (писатель, выгоревший изнутри) и безумец (пророк, поджигающий себя снаружи): проповедуя, Тарковский ни на не секунду не прекращает сомневаться как в себе, так и во вкладываемой в уста героев истине.
Это сомнение всегда преследовало режиссёра, всю жизнь вынужденного отстаивать собственное видение кинематографа, и в «Ностальгии» он как бы выворачивает себя душой наизнанку: именно поэтому кадр практически полностью вычищен от итальянской фактуры (пожалуй, единственное исключение – сцена на площади в Риме), а атмосфера проникнута свинцовой безысходностью и отчаянием выгоревшего человека. Это ощущение выражено не в фабуле – но закодировано в настроении фильма: символично, что сам Горчаков говорит, что «невыраженные чувства никогда не забываются».
Пожалуй, то, как Тарковский сумел растворить сюжет, фабулу в настроении – а здесь нет ни примет конкретного жанра, ни традиционной конструкции нарратива – можно назвать высшим достижением режиссёра с точки зрения идеала в профессии, которого он всегда добивался. Грубо говоря, можно назвать «Иваново детство» военным фильмом, «Андрея Рублёва» – историческим эпосом, «Солярис» – научной фантастикой. Но что есть «Ностальгия»?
Здесь сразу вспоминаются известное выражение Бергмана, признававшего, что Тарковскому наиболее виртуозно удаётся гулять между сном и реальностью. В «Ностальгии» в какой-то момент смешивается воображаемое и действительное, сон и явь, сущее и наваждение: это, с одной стороны, позволило автору избавиться от признаков порицаемого им жанрового кинематографа, а с другой – наиболее полно выразить состояние нравственного конфликта, поставленного перед главным героем (финальная сцена с проходом Янковского со свечой – безусловно, один из сильнейших моментов в истории седьмого искусства).
Выше этой планки Тарковский – и сам выгоревший через три года после «Ностальгии» – так и не взял.
