28 июля 200 лет назад родился Аполлон Григорьев.
Еще чего, гитара!
Засученный рукав.
Любезная отрава.
Засунь ее за шкаф.
Пускай на ней играет
Григорьев по ночам,
Как это подобает
Разгульным москвичам.
Коренной петербуржец Александр Кушнер, сравнивая душевный склад обитателей двух российских столиц, не случайно привел в пример Аполлона Григорьева. Жизнь этого яркого человека, как и его стихи, - бесшабашная и безбашенная, с кутежами, цыганщиной, роковыми страстями и тщетными поисками идеала - плоть от плоти суматошной, взбалмошной, многоликой дворянско-мещанско-купеческой Москвы. В интровертном, застегнутом на все пуговицы чиновничьем Петербурге Григорьеву было тесно и душно, хотя по недоброй иронии судьбы здесь он нашел свое последнее пристанище.
Многое роднит его с Афанасием Фетом - и трудная юность, отмеченная клеймом неполноценности (Аполлон был бастардом: отец женился на матери, дочке крепостного кучера, после его рождения), и учёба на юридическом факультете Московского университета, и многолетнее приятельство. Студентом Фет квартировал в мезонине вполне респектабельного дома Григорьевых в Замоскворечье. Но какими разными оказались их судьбы! Расчётливый и благоразумный Фет, говоря современным языком, стопроцентный селфмейдмен. Григорьев, по его же определению, жил «распустивши русскую душу во всю распашку», сжигая себя без остатка.
Прекрасное домашнее образование, природный ум и жажда знаний позволили ему минуя гимназию поступить в университет, окончить его со званием первого кандидата, получить хорошее место. А дальше… «Пьянство идет уже безудержное, так сказать привычное. Пьют, за неимением водки, чистый спирт, одеколон и керосин. В пьяном виде Григорьева одолевает "безудерж"», - так описывает Александр Блок, сам не чуждый главного русского порока, привычки «позднего» Григорьева и его собратьев по перу. За скандальные выходки литератора выводили под руки из театра, не раз его находили спящим в клубе на бильярдном столе. На стабильные заработки при таком образе жизни рассчитывать не приходилось. Ни в одном журнале он не задерживался надолго, то и дело сидел без гроша, а как только появлялись деньги, пускался в очередной загул.
Все эти художества сочетались с напряженным творческим трудом, не прекращавшимся даже когда Григорьев время от времени оказывался в долговой тюрьме. В печально известную в Питере «тарасовскую кутузку» он отправлялся с материалами для очередной статьи и неизменной спутницей-гитарой, там его уважали и принимали как своего. Вообще работоспособность «разгульного москвича» поражает: только для журнала «Москвитянин» он написал почти сотню статей, а за год до смерти, уже совсем опустившийся и больной, по заказу музыкального издательства перевёл стихотворные либретто пятнадцати опер.
Самобытный писатель с философским складом ума, близкий Достоевскому (по всей вероятности, именно он стал прототипом Дмитрия Карамазова), поэт, журналист, переводчик, театральный и литературный критик, автор знаменитой формулы «Пушкин - наше всё», Григорьев был, наверно, и первым российским бардом. Фет вспоминал, как друг юности приходил к нему пешком через всю Москву и весь вечер пел собравшимся собственные песни, аккомпанируя себе на гитаре. Его «Цыганская венгерка» - «Две гитары, зазвенев, Жалобно заныли. С детства памятный напев, Старый друг мой - ты ли?» - в разных вариациях по сей день любима самой разношёрстной городской публикой, которая чаще всего слыхом не слыхивала имени изначального автора.
В личной жизни горести преследовали Григорьева одна за другой: Антонина Корш и Леонида Визард, в которых он влюблялся и которым посвящал поэтические признания, предпочли более практичных и добропорядочных. Неудачной оказалась и женитьба на сестре Антонины Лидии - супруга пила, не отличалась строгими нравами, и Григорьев подозревал, что не имел отношения к рождению двух ее сыновей. Да и сам Аполлон с его «темпераментом жеребца», как охарактеризовал он свою чувственную натуру, не был образчиком семейной верности. Гражданский брак с проституткой Марьей Дубровской, свидание с которой в дешёвой гостинице переросло в пылкую взаимную страсть, также кончился разрывом.
«Вечно в поисках нового во всем, он постоянно менял убеждения», - вспоминал Фет. Григорьев был то масоном, то почвенником, то атеистом, то ортодоксальным православным. «Помню его не верующим ни в бога, ни в чёрта - и в церкви на коленях молящегося до кровавого пота», - свидетельство поэта Якова Полонского. Спасение от душевных ран, творческих кризисов, вечных долгов и хмельного дурмана он искал в перемене мест, да разве от себя убежишь…
В конце жизни Григорьева ждало разочарование, частый удел пылких романтических натур. Вот строки из его писем: «Всё во мне как-то расподлым образом переломано... Нет! глубокие страсти для души хуже всякой чумы - ничего после них не остаётся…» «Меня, например, лично - никакие усилия человеческие не могут ни спасти, ни исправить… Для меня нет опытов - я впадаю вечно в стихийные стремления…». «Самая простая вещь, - что я решительно один, без всякого знамени. Славянофильство также не признало и не признает меня своим - да я и не хотел никогда этого признания».
За несколько дней до смерти в споре с Николаем Страховым, возражая на какое-то утверждение критика, Григорьев запальчиво выкрикнул: «Прав я или не прав, этого я не знаю: я - веяние!». При всей самопародийности и комизме этого восклицания – в комические, точнее трагикомические ситуации Григорьев попадал постоянно – он интуитивно угадал какую-то высшую правду.
Григорьев – «единственный мост, перекинутый к нам от Грибоедова и Пушкина», писал Блок в начале ХХ века. Этот мост дотянулся и до нашего времени. Помните, в гайдаевской комедии Ивану Васильевичу, впавшему в печаль после нескольких рюмок столичной, так по сердцу пришлось хриплое магнитофонное «Поговори хоть ты со мной, гитара семиструнная!». И разве случайно слова Григорьева и Высоцкого так сплелись воедино в этой отчаянной, безнадёжной, рвущей душу песне?
И Григорьев, и Высоцкий умерли в 42 года. «Бывают странные сближенья», - заметил почти двести лет назад другой, самый знаменитый русский поэт.
О, говори хоть ты со мной,
Подруга семиструнная!
Душа полна такой тоской,
А ночь такая лунная!
Вон там звезда одна горит
Так ярко и мучительно,
Лучами сердце шевелит,
Дразня его язвительно.
Чего от сердца нужно ей?
Ведь знает без того она,
Что к ней тоскою долгих дней
Вся жизнь моя прикована…
И сердце ведает моё,
Отравою облитое,
Что я впивал в себя её
Дыханье ядовитое…
Я от зари и до зари
Тоскую, мучусь, сетую…
Допой же мне - договори
Ты песню недопетую.
Договори сестры твоей
Все недомолвки странные…
Смотри: звезда горит ярчей…
О, пой, моя желанная!
И до зари готов с тобой
Вести беседу эту я…
Договори лишь мне, допой
Ты песню недопетую!